Если бы двадцать лет назад (мне тогда было четырнадцать) я узнал, что смогу свободно ездить за границу, да не в страны, как это тогда называлось, лагеря мира и социализма, а в нормальные, полноценные, капиталистические и экзотические, — какие бы чувства я испытал?
Попробую их перечислить. Удивление, недоверие, страх, смятение («Приемлю власть великую со страхом и смятеньем» — говорил Борис Годунов, если верить Пушкину, а отчего бы ему не верить). Но главное — эйфория. Кайф того качества, которое «уже не делают».
Те, кто по возрасту не застал советского времени, уже никогда, наверное (если не брать в расчёт возможности политического отката), не поймут тех трепетных чувств, что вызывало слово «заграница» тогда. Говорю, разумеется, о большинстве населения Советского Союза. Избранным — дипломатам, внешторговцам, аппаратчикам, лучшим спортсменам, проверенным учёным, артистам и журналистам, крупным начальникам — было дозволено более-менее свободно перемещаться за пределы родной страны. Остальным — нет. Скучно и долго рассказывать, сколько усилий тогда прилагали рядовые граждане Страны Советов, жаждущие посмотреть на мир. Интриги, заполнение разнообразных анкет, унизительные разборы морального облика потенциального «туриста» на партсобраниях — достоин ли, не сбежит ли… Зато если уж человеку удавалось вырваться — ощущения были невероятного накала. Поездка становилась одним из главных событий в жизни.
Вообще, всё, связанное с заграницей, особенно той, что за пределами лагеря мира и социализма, оказывалось в СССР предметом культа. Пространство за «железным занавесом» рисовалось светлым запретным раем. Чем исступлённее ругали несоциалистическую часть планеты местные агитаторы, тем с большим романтическим трепетом советские граждане к ней относились.
Лучшего пиара западным ценностям, чем устроила таким образом советская власть, быть не могло. Может, ради одного этого и не стоило разрушать железный занавес. «Конгресс США наградил членов ЦК КПСС и лично Генерального секретаря Л.И. Брежнева (правитель СССР с
Когда рухнули ограничения, разочарование было неизбежным; ожидали ведь земного рая, а его не существует. Кока-кола (пепси-колу, выпускавшуюся в СССР по лицензии, считали жалкой пародией) оказалась просто вредной сладкой жидкостью, а вовсе не божественным эликсиром; носильные вещи и бытовая электроника (основные предметы культа древних советикусов) перешли из разряда божественных артефактов в расходный материал скучной повседневности. Вот в чём заключается главная подлинная вина демократов-реформаторов перед Россией, и зря пресса КПРФ почти не затрагивает этот вопрос.
В ту же самую скучную повседневность превратились и заграничные поездки. Если на излёте
«А когда, время от времени, в русских
Теперь ничем уже не удивишь россиянина — по крайней мере, россиянина, что называется, среднего достатка, способного хотя бы раз в год шмякнуть (грохнуть, выложить, потратить, отслюнявить; есть и матерный эквивалент на весёлую букву «х») тысячу-две условных единиц (убитых енотов) на отпуск. Путевые заметки стали банальнейшим жанром, где писателей больше, чем читателей. Книжки, пресса, телевидение, Интернет. Как отдыхают, где отдыхают, почём отдыхают — писано-переписано, сказано-пересказано, показано-перепоказано. Все всё знают, все всё проходили. «Знаем, плавали» — и действительно ведь плавали, с этим не поспоришь, пысали в водичку.
Ещё куда ни шло, если описывают экзотические путешествия — сплав по Амазонке, братание с индейцами, танцы с волками, купание с акулами, питие на брудершафт с Леонардо Ди Каприо, наркотический трип, грипп и хрип, катание на крокодиле, убийство слона (самое вкусное — ноги и хобот), секс с тремя негритянками («И я задумался: зачем мне это всё?»), служба в Иностранном легионе, переход границы с Белоруссией, стихийные бедствия, авто- и авиакатастрофы, заснятые в пережатом виде на мобильный телефон. Это ещё может кое-как заинтересовать продвинутых тинейджеров с «тоннелями» в ушах — пока их не отвлёк стильный, с каннабисным орнаментом, баннер панк-группы.
После первой своей заграничной поездки… Впрочем, ведь я тогда (как и потом, как и сейчас) не ехал, а летел — так что, наверное, лучше сказать, не поездки, а полётки? Но такого слова нет в словаре и, думаю, не будет. Да, смешно, что за всё время существования пассажирской авиации в русском языке так и не появилось внятного «воздушного» синонима; мы всё ещё ездим, даже когда летим, — здесь есть, наверное, повод затеять филологический разговор об исконном целомудрии родимой словесности. Так вот, после первой своей заграничной поездки я ничего так и не написал, хотя собирался. А жаль. Тогда, в 1995 году, международный туризм уже не считался в России
В идеале, конечно, лучше было бы мне (у меня внутри вообще целое кладбище этих «как было бы, если бы» — подобное обилие «бы» писатель Набоков назвал «грибным губьем сослагательным», которое могло возрасти только «на ниве русского языка») попасть за границу году эдак в
Что теперь говорить. Нынче, когда многие летают за границу, по делу и/или отдыхать, два-три раза в год, а то и чаще (расхожая фраза — «как к себе домой», ну или на дачу), пространный рассказ о рядовом «пляжном» путешествии выглядит, мягко говоря, наивно. А если известно, что автор, которому четвёртый десяток, съездил в мае 2007 года за границу всего лишь третий раз в жизни, любой средний представитель среднего класса (надежды и опоры цивилизованного общества, напоминают нам экономисты) имеет полное право осклабиться в снисходительной усмешке.
Так нужно ли «растекаться мыслию по древу», описывая поездку всего-навсего в Египет, на популярный русский курорт Хургадинск? (Само название этой страны больно уж легко, заменой лишь одной согласной, переделывается на русский нецензурный лад — есть над чем подумать.)
Вопрос, конечно, риторический, кокетливый. В любом случае растекусь, и возможно,
Ища сокровищ позабытых
и фараоновых мощей,
учёный в тайниках разрытых
набрёл на груду кирпичей,
среди которых был десяток
совсем особенных: они
хранили беглый отпечаток
босой младенческой ступни,
собачьей лапы и копытца
газели. Многое за них
лихому времени простится —
безрукий мрамор, тёмный стих,
обезображенные фрески…
Как это было? В синем блеске
я вижу красоту песков.
Жара. Полуденное время.
Еще одиннадцать веков
до звёздной ночи в Вифлееме.
Кирпичик спит, пока лучи
пекут, работают беззвучно.
Он спит, пока благополучно
на солнце сохнут кирпичи.
Но вот по ним дитя ступает,
отцовский позабыв запрет,
то скачет, то перебегает,
невольный вдавливая след,
меж тем как, вкруг него играя,
собака и газель ручная
пускаются вперегонки.
Внезапно — окрик, тень руки:
конец летучему веселью.
Дитя с собакой и газелью
скрывается. Все горячей
синеет небо. Сохнут чинно
ряды лиловых кирпичей.
Улыбка вечности невинна.
Мир для слепцов необъясним,
но зрячим всё понятно в мире,
и ни одна звезда в эфире,
быть может, не сравнится с ним.
Владимир Набоков, 1928 год.
Попробую сохранить этот «звон путеводной ноты».
Продолжение следует…