Дожила до понедельника

Ирина Печерникова

Перекись водорода

В каждой картине гримеры хотели меня подсветлить. А у меня подсветление связывалось с перекисью водорода. И я сопротивлялась. Потому что в школе на уроке химии все пытались экспериментировать, а так как у меня косица была ниже попы, то я кончик косы для пробы опустила в перекись, и он стал желтый, как солома. Чтобы никто не увидел, я его быстро отрезала. Поэтому когда мне говорили: подсветлим, — у меня перед глазами вставал мертвый кусок косы.

Может быть, блондинки на экране и более выигрышны, но все мои любимицы темноволосые. Одри Хепберн, например. То ли блондинки несколько холоднее, то ли оттого, что все они в основном крашенные, такая подтяжка в мечту, в идеал, и я эту краску чувствую. Как-то я спокойна к ним. Наверное, для мужчин это с ангельским ликом связано, с мечтой. Из блондинок мне нравится Джессика Лэнг. Ну, и Мэрилин Монро. Как-то я пересмотрела подряд несколько картин с ее участием. Она удивительно искренняя, открытая, беззащитная. Не имидж, а ощущение, что это ее естество, то, что пряталось под «Мэрилин». Я, кстати, никогда всерьез не задумывалась, а что если мне в белый цвет покраситься, что ж это будет?

— Почему гримеры хотели вас подсветлить?

— Для картинки. Недавно показывали «Каменный гость». Это первый фильм, где меня очень хотели осветлить. Я посмотрела, уже для себя такая далекая, посмотрела и подумала, что даже красиво вот этот черный цвет.

— И вы никогда не красили волосы?

— Нет, подкрашивалась, тонировала, но в свой же цвет, в темный. Иногда седину закрасить, иногда оттенок добавить.

— И как вы пережили свое осветление в телевизионном проекте «Формула красоты» в 2006 году?

— Нормально, меня сначала в коньячный цвет, потом еще светлее.

— С вами согласовывали такое радикальное изменение облика?

— Нет, я должна была подчиняться. Но стилист Саша Шевчук настолько очарователен, вежлив и заразителен, что я отдавалась в его руки и все. И у него еще была замечательная помощница Лариса, которая потом стала самостоятельным мастером, и мы до сих пор с ней дружим.

— То есть в момент преображения вы сидели с закрытыми глазами?

— Я всегда от грима устаю, и по привычке просто отключилась. А потом посмотрела — и не узнала себя. А это так интересно. И я поняла, почему Саша хотел сделать меня светлее. Чтобы заметнее стало: вот какая пришла на проект — несчастная, измученная старушка, а вышла вот такой. С новым цветом волос я сама обновилась — раз, помолодела — два, стала выразительнее. Когда Шевчук второй раз делал мне макияж, я уже наблюдала внимательно. Чтобы научиться. И теперь подкрашиваюсь, приблизительно помня, что он со мной делал.

— Вы что раньше не красились?

— Только когда куда-то надо. И не очень умела. Странно, театральный грим я могла освоить любой, даже суперсложный и всегда сама гримировалась. А в жизни что-то у меня не получалось. Наверное, мешал профессиональный навык.

— Вы уже привыкли к новому цвету волос?

— Полтора года привыкала. А потом режиссер Саша Славин пригласил меня сниматься в сериале и сказал: «А я хочу прежнюю Иру». Я ему: «Саша, за полтора года я даже мой минимальный гардероб пенсионный, то есть я имею право потратить вот столько-то, подстроила под этот цвет волос, и ты меня хочешь сделать обратно черной!» — «Но я люблю тебя такой! И не думаю, что я один». — «Тогда меняй мне гардероб».

— И какой компромисс нашли?

— Темный паричок. А что, тебе не нравится?

— У вас с темным цветом волос глаза как угольки. А светлый цвет размывает их, делает тусклее.

— Да глаза уже другие. Ты меня помнишь ту, прежнюю. А с двухтысячного года у меня совершенно другие глаза стали. Ну, похожу так.

Коммуналка

Коммунальная квартира — это почти всегда отрицательно, а наша была феноменальной по составу, по насыщенности. Даже академик жил. Недалеко от Донского монастыря был Донской проезд, сейчас это какая-то другая улица. Дом пятиэтажный, принадлежал Газонефти. У академика две огромные комнаты, отделенная портьерой: кабинет и еще одна. А в остальных жили доценты, научные сотрудники, очень интересные люди. Когда меня выгнали из ненавистного детского сада, мне гораздо больше нравилось находиться на попечении квартиры. Жена академика Марья Алексеевна родом из Кабардино-Балкарии, она не работала и носила халат с драконами. Забирала меня к себе, ставила пластинку «Кабардиночка» и танцевала в этом халате. А потом учила меня, приговаривая: «Ты хорошо танцуешь, настоящая кабардиночка».

Кроме танцев Марья Алексеевна вышивала гладью потрясающие картины — Репина, Шишкина, Брюллова. У меня с ней связаны две истории. Я на ее примере поняла, что значит такой большой и добрый человек. Как из сказки, только живьем.

Первый раз в жизни кроме целлулоидных пупсов и мишки, который перешел ко мне по наследству от старшего брата и сестры весь истерзанный, мне подарили немецкую куклу. С закрывающимися голубыми глазами. Я долго смотрела, как она открывает и закрывает глаза. А потом стукнула утюжком по башке, чтобы понять, почему же они открываются и закрываются. Позже я узнала, что моя тетя, папина сестра сделала в детстве то же самое. Так что это семейное. И разбитую куклу я с ревом принесла Марье Алексеевне. Она что-то подсобрала, более-менее склеила, потому что стукнула я по затылку. И так как был близко Новый год, она сказала:

— Мы закроем травмированное место ватой и мишурой, и она у нас будет Снегурочкой.

В общем, починила. Но, наверное, на мне было написано, что я совершила убийство. Родители долго меня расспрашивали, что случилось, и я призналась. Они расстроились, потому что кукла дорогая, первый ощутимый подарок мне. Это первое событие, когда Марья Алексеевна меня не выдала. Зато в другой раз я ее предала.

У нее появился телевизор — КВН. Первый на всю квартиру, на весь дом. С большой круглой линзой. И каждый фильм показывали по два раза, подряд. Я к ней пришла, когда «Садко» уже заканчивался. Но она сказала: «Ничего, сейчас повторят». А меня позвали родители. У Марьи Алексеевны в комнате стоял огромный стол, на нем скатерть с бахромой, и стулья, задвинутые под стол. Я спряталась на стульях, напротив телевизора, и сквозь бахрому смотрела фильм. Забегали мама, папа, меня искали по всей квартире. Одежка на месте — ребенка нет. А я тихо лежала и смотрела «Садко». Потом ужасно переживала, что обманула Марью Алексеевну. Но «Садко» досмотрела.

Лосиный остров

Донской период — это когда мы обитали в коммуналке недалеко от монастыря — длился до моего первого класса включительно. Но из тех лет я года четыре жила в Лосиноостровской, у тети Любы, папиной сестры. Потому что у академика, мужа Марьи Алексеевны, оказалась открытая форма туберкулеза. А я все время болела. И каждый раз воспаление легких. Когда больные легкие, надо есть сало. В воскресенье папа сажал меня на колени и из розовой пластмассовой тарелки давал кусочек мне, кусочек себе. И от этого счастья, что мы едим напополам, что именно я сижу на папиных коленях, а не Галка или Вовка, я готова была съесть кастрюлю этого сала.

Когда меня проверили на туберкулез, уже были поражены оба легких. А тетя Люба жила… сейчас это назвали бы экологически чистым районом, а тогда там просто росли сосны, и кто-то сказал, что мне нужен сосновый воздух.

Муж тети Любы в 30-е годы работал главным военным прокурором Читинской области, по тем временам это вся Сибирь. И уже позднее я узнала, что шестьдесят четыре прокурора восстали против сталинского режима, против того, чтобы расстреливать без дознания. Мужа тети Любы арестовали, и в ту же ночь ей что-то приснилось такое, что, проснувшись, она поняла: мужа нет в живых. И оглохла. А она работала педагогом. Красивая, всегда модно одетая женщина. Когда ее прежняя жизнь рухнула, она поверила в бога. Воспитывала Виктора, сына врага народа. Они перебрались поближе к нам — на станцию Лось. И меня отправили к ней. Все ее неиспользованные педагогические ресурсы вылились на меня.

Моральный ущерб

Когда тетя Люба, расчесывая, драла мои кудри, я шепотом приговаривала, зная, что она плохо слышит:

— Ты самая злая из всех ведьмов и самая злая из всех королей и, когда я стану большой, я тебя победю.

На Поселковой улице, где были деревянные маленькие дома, у меня начала складываться репутация девочки, с которой детям не разрешали водиться. Потому что двор в Донском проезде я плохо помню. Вот у меня на лбу шрам из-за ледяного катка — мальчик скатился, упал, ударился головой и предупредил, что здесь кататься нельзя, опасно. А для меня если «нельзя», значит нужно. И я так же как он стукнулась. А в Лосиноостровской мы ходили на речку Яузу, собирали цветочки, я придумывала какие-то игры, но однажды услышала по радио, что на ВДНХ поставили статую Мухиной «Рабочий и колхозница», и она такой величины, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я доложила об этом тем, кому доверяла. И мы вчетвером взяли взрослые велосипеды, стоявшие во дворах, потому что понимали, что пешком не дойти. Ехать на них было неудобно — приходилось висеть сбоку под рамой, чтобы крутить педали, но мы добрались. Выехали на мост, увидели статую во всем ее величии и отправились обратно. А нас уже искали, то есть владельцы велосипедов искали свой транспорт. И на следующий день к тете Любе пришла делегация родителей с сообщением, что детям со мной водиться запрещено. Тетя Люба сказала, что я нанесла ей моральный ущерб и перестала со мной разговаривать. Я уточнила у ее сына Вити, что такое «моральный ущерб». «Ущерб» он мне объяснил. А про «моральный» я не поняла.

У тети Любы был садик, где росли георгины и стоял стол. Я там пряталась и думала: как же этот ущерб исправить? Вспомнила женщину с сумочкой. Лакированной или из панбархата, в общем, что-то черное, по бокам выпуклые розочки с какими-то блестящими штучками и петелька. Мы где-то шли с мамой. Я спросила: что это? Мама сказала: театральная сумочка. И у меня перед глазами всплыла эта сумочка. А у Вити дома были ватман, тушь, клей. Я сходила в поселковый магазин и купила бумажки, из которых можно выдавливать розочки. Начала творить. Из ватмана я сделала сумочку с петелькой. Покрыла черной тушью. Потом клеем вместо лака. Приклеила розочки. Но чего-то не хватало. А я бывала у родителей в институте, где и Витя работал, и видела на столах серебряную и золотую пыль после напильника. Попросила Витю принести мне эту пыль. Он спросил: зачем? Я сказала: для красоты. И он принес. Я обсыпала розочки серебром и золотом. Сделала три сумочки и отправилась к сельпо. Встала у входа с отведенной в сторону рукой, на которой висели сумочки. Почему-то все раскупили. Не помню, сколько я просила за каждую. Рубль, наверное. На следующий день сумочки висели уже на обеих руках.

Но через несколько дней кто-то меня заложил — тетя Любе сказали, что ваша Ира стоит около магазина и торгует сумочками. После этого я оказалась на коленях в углу на какой-то крупе. И тетя Люба опять со мной не разговаривала. Но Витя мне сказал, что мой «моральный ущерб», заработок от продажи сумочек, равнялся половине его зарплаты.