Дожила до понедельника

Симолин

Я не люблю ничего исподтишка, не люблю слухи, все, что «по ту сторону полуночи», меня разрушает. Даже если я просто присутствую при разговоре, прикасаюсь к этому, я чувствую, как от меня будто куски отваливаются, как от здания. Но это когда сплетни о других. А о себе…

В школе-студии МХАТ был удивительный старик, преподаватель изобразительного искусства Борис Николаевич Симолин. Седой человек с усами, с вечным мундштуком в виде трубки. Он рассказывал о Леонардо да Винчи, и мы понимали: как же можно жить без Леонардо да Винчи? Только Леонардо да Винчи! А завтра он говорил о Рафаэле и — только Рафаэль! Потом: только Ботичелли! Только Микеланджело! В результате я покупала альбом о Лувре, потому что там все они есть.

И однажды — я училась на втором курсе, и меня взяли во МХАТ в спектакль по Стейнбеку «Зима тревоги нашей», — после урока танца, я в раздевалке через тонкую перегородку услышала, как обо мне говорят: «Печерникова! Ну, конечно, у нее будет все в порядке, она же спит с Масальским и с Пузыревым!» А я еще ни разу ни с кем не целовалась. У меня истерика, я побежала по лестнице вниз, в актовый зал. Там не было декораций, только ширмы, и я куда-то рухнула, на меня посыпались эти ширмы. Я стала рыдать.

В это время в зал вошел Симолин, вытащил меня за шкирку и спросил: «Ну и что это?» А у него, по-моему, всегда была с собой фляжка. Он налил мне в крышечку коньяку, чтобы я смогла дышать. И я ему все рассказала. А он мне: «Милая, если про тебя говорят, значит, в тебе что-то есть, или талант, или женщина ты особенная. А вот когда перестанут говорить, и меня уже не будет, налей себе рюмочку коньяку, сядь перед зеркалом, помяни меня, посмотри себе в глаза и спроси: почему перестали говорить?» И, наверное, оттого, что для меня это был удивительный человек, в меня вошли его слова как программа на всю жизнь. Сколько я потом о себе слышала! И умирала раз десять. И в Америку уезжала, и наркоманкой была, и алкоголичкой, самоубийством заканчивала, по-моему, каждый год. А с кем я только ни спала! Какая там Мадонна! Или кто? И еще он мне сказал тогда: «Обращай внимание на того, с кем „спишь“, кого тебе в полюбовники дают. Если стоящий — гордись, а если нет — насторожись».

Меня в жизни часто не узнавали, я на экране, видимо, крупнее, интереснее, и порой сидела рядом с говорящими и слушала, как меня записывали то в жены к Тихонову, то в любовницы к Смоктуновскому, к Богатыреву, к Высоцкому. И испытывала радость: говорят! И не какие-то серые истории, нет, все время что-то бурное.

Манеры

Мастерство у нас вели Карев и Софья Станиславовна Пилявская. Три часа мы сидели с прямыми спинами. Только расслабишься, вдруг взгляд Софьи Станиславовны — и опять костенеешь. Казалось бы, зачем нужна осанка? Но вот выходит на сцену актриса — страшная, неприглядная, никакая, но идет с прямой спиной, и все глаза будут следить только за ней — она главная.

А манеры нам преподавала княгиня Волконская. Кажется, в 1916 году в Петербурге у нее был первый бал, как у Наташи Ростовой, и ее признали первой красавицей. Когда она вошла, мы ошалели: какие манеры? Сухая, породистая, нос с горбинкой, на пальцах огромные перстни и такие же огромные узлы, в зубах «Беломор». Ну и все равно она была не из нашего мира. Всех обвела внимательным взглядом и какую-то фразу произнесла, вроде того, что: «Намуштрова-а-ли, как все спинку-то держите».

Она все время говорила с юмором, сарказмом, не вынимая папиросы изо рта. Но очень нас любила, мы это чувствовали. Она сразу сказала:

— Все, что я вам расскажу, вам вряд ли в ближайшее время пригодится, поэтому вы все забудете.

Мы учились обращаться с веером, с перчатками, со столовыми приборами, знакомиться, подавать руку… И перед экзаменом она попросила:

— Не забудьте ложечки в чашечках с кофе, потому что они могут попасть вам в глаз. Ложечку надо положить на блюдце.

И мы сделали все: открывали веер когда надо, перекладывали перчатки, подавали руку и знакомили вот этого с этим, а того с тем, Валя Асланова спела, кто-то прочитал стихи. Мы со всем справились, а в конце нам принесли кофе, и все как один оставили ложечки в чашках. В этот момент в аудитории раздалось: хм.

Но после экзамена она сказала:

— Что с вами ни случится в будущем, ведите себя естественно, а то вы у меня такие затюканные. Помните, что каждый из вас — удивительное божье создание. Только не сутультесь и не размахивайте руками…

И уже в Малом театре, спустя годы, Варвара Григорьевна Царева мне объясняла, что руки у актера должны быть выразительные, как в балете, а не бесхозные и бессмысленные. Она все воспринимала как балерина. Дворянские руки воспитаны в медленном ритме, не в мельтешении пальцев. А когда человек бурно, суетливо жестикулирует, она говорила: «Лучше помолчи».

И мне все пригодилось. Когда начались костюмные роли, я даже не замечала, как у меня выпрямлялась спина, как менялась кисть руки, как я брала ложку. Я просто превращалась в то, что княгиня Волконская в меня своим довольно-таки не первокрасавичным видом вложила. Но это не только ее воспитание. Это и танец, который нам преподавали. Мне наоборот было гораздо сложнее в современных фильмах и спектаклях.

Сцендвижение

На сцендвижении нас учили, как нужно падать, например, от пулевого ранения или от удара ножом, как умирать гротесково или так, чтобы никто не заметил, как драться, делать сальто, различные кульбиты. Одно из заданий — таскать на себе мужчину. Вот здесь мне не везло. Я по росту была последней в ряду, и приходилось преодолевать бОльшее расстояние, чем стоявшим передо мной. А мне доставался Боря Быстров. Рослый и весомый. Его требовалось взгромоздить себе на спину и волочить по аудитории. Есть определенные секреты, как это правильно сделать, чтобы ничего не повредить ни себе, ни ему. Не помню, как я его дотаскивала.

А потом я почти во всех спектаклях умирала. И по цвету синяков вспоминала последовательность своих ролей. Синяки же сначала сине-красные, потом желтеют, чернеют. Падала-то я на сцене грамотно, но бывали разные нюансы.

Например, в спектакле «Заговор Фиеско в Генуе» меня убивали кинжалом. Он попадал мне в живот, я распахивала огромный пурпурный плащ, чтобы зрители увидели кинжал, и шла на публику, чтобы сыграть удивление, боль, постепенную смерть, боковым зрением увидеть, сколько шагов требуется, чтобы упасть на точно вымеренное по сантиметрам место, да еще прикрыть плащом белые волосы, потому что моя героиня, блондинка, переоделась в мужчину. И потом на сцену выскакивали республиканцы, принимали меня за своего поверженного врага, пинали ногами, радовались, срывали с меня плащ, и мой муж видел, что убита его Леонора. Как же тут убережешь локоть или что-нибудь еще? Я не больно стукалась, но за всеми конечностями не уследишь.

В «Красавце-мужчине» я по ходу действия соглашаюсь на ужасное, это самый страшный момент в моей жизни, и я сползаю по креслу, а потом падаю, иногда кресло на меня. Там тоже своя вымеренная точка. Или будет фальшиво, или чуть-чуть ударюсь. Но чуть-чуть. То есть падать я научилась. В жизни не очень. И то я не от падений ломаюсь, а от каких-то неожиданных обстоятельств. А так мне все знания очень пригодились, потому что я умирала, падала и теряла сознание много раз.

Танец

При поступлении в школу-студию мне на третьем туре надо было сдать танец и пение. В аудитории сидели две очаровательные женщины, одна худенькая, как ее пальцы, бегавшие по пианино, а вторая — бывшая жена Канделаки, великого оперного певца, — красавица с шикарными золотыми волосами, заплетенными в толстую косу вокруг головы. Она была балерина. Когда я вошла, красавица с косой предложила:

— Давайте постучим.

— Давайте, а куда? — растерялась  я.

— Нет, просто ритм. — и, вижу, у них уже начался тихий смех.

Они стучали, я повторяла. Потом балерина сказала:

— Давайте потанцуем. Что вы хотите?

— Мне все равно.

Огромная пауза. Теперь уже они опешили.

— А что вы умеете?

— Что скажете.

Они переглянулись:

— А что ВЫ хотите?

— Я ничего не хочу, я вообще поступать не хотела.

— Стоп! Танцуем ЧТО?

Я испуганно пролепетала:

— Испанский.

Я всегда в пионерлагере танцевала: цыганский, испанский, молдавский, венгерский… И пошла музыка. Я их плохо видела, потому что следила за руками. Красавица с косой сказала:

— Стоп, — но уже с улыбкой. И тут же:

— А петь?

— А можно не петь? Я лучше еще станцую, давайте чардаш, я его так люблю.

— Да нет, надо спеть.

— Но я не люблю.

— Ну, надо. Вы же в школе пели?

И я горловым пионерским голосом затянула:

— Ви-и-жу чу-у-дное приволье, ви-и-жу ни-и-вы и-и-и-и поля…

Пианистка рухнула от смеха на клавиши, а красавица меня выставила:

— Спасибо, спасибо.

Танец нам потом преподавала женщина по имени Вивьен. И она решила, что на выпускном экзамене я буду исполнять вальс-бостон, самый трудный и самый элегантный. А я предпочитала испанские, цыганские, венгерские, молдавские. И вальс настолько не мой! Мне казалось, что я буду снежной королевой и непременно получу «два». Я придумала другой танец для экзамена — мексиканский. Моим партнером был Виталий Безруков. Я подобрала музыку и сочинила сюжет: девушка выходит с кувшином на плече, подходит к источнику, набирает воду и вдруг слышит выстрелы. Бросает кувшин и прячется с головой в юбки, а когда опускает их, видит, что перед ней лежит мужчина. Виталик спросил:

— А я на чем выезжаю?

— На палке. И отстреливаешься. А потом в тебя вроде бы попадают. Я подбегаю, опять слышатся выстрелы, я прикрывает тебя юбками и показываю преследователям, что ты куда-то ускакал. Потом ты выбираешься из-под юбок, ну и дальше у нас любовь. Про любовь уже сам придумай. А конец такой: ты снимаешь сомбреро, я становлюсь на цыпочки, и ты закрываешь нас шляпой от зрителей — мы целуемся. Потом опять выстрелы, ты хватаешь меня на плечо, вскакиваешь на палку-лошадь и скачешь, а у тебя на поясе две кобуры, и я, болтаясь на спине, выхватываю пистолеты и отстреливаюсь.

Мы отрепетировали и предложили Вивьен посмотреть, что у нас получилось. Она сказала:

— Ирочка, я вам дала самый изысканный танец, почему вы хотите что-то другое?

— А я буду танцевать вальс, но посмотрите наш мексиканский, мы его вне программы покажем.

Она посмотрела и воскликнула:

— Замечательно!

Я действительно станцевала вальс-бостон, а потом мы представили нашу самостоятельную работу. В конце все зааплодировали: и комиссия, и студенты, которые тоже сидели на экзамене. Ко мне подошла загадочно-привлекательная Ольга Всеволодовна. Глядя на эту женщину, я понимала, что такое элита. В студии была еще такая же Ольга Юрьевна, педагог по речи. Девочки на них равнялись — всегда пристально изучали, как они выглядят, что носят. Их знала вся Москва, они входили в некий столичный дамский клуб.

И вот Ольга Всеволодовна, бывшая балерина, протяжно меня спросила:

— Ирочка, вы очень хотите быть артисткой?

— Да.

— А вы можете отпустить эту идею на два года?

— Нет.

— Это же ваша постановка? И подбор музыки?

— Да.

— За два года у вас будут квартира, машина, шуба и так далее. Подумайте.

Она предложила мне исполнять этот номер от Москонцерта. Вот такой получился танец. Но это еще не конец. После студии я работала в театре имени Ленинского комсомола, и туда годом позже меня пришел Коля Караченцов. Однажды он подошел ко мне и сказал, что ему предстоит концертная поездка:

— Ты можешь продать мне свой номер?

— Как продать? За сколько?

Мы посмеялись, но ему это нужно было для заработка. И он попросил меня показать движения. Я показала, а взамен он научил меня танцевать рок-н-ролл. Так и сторговались.

— Это правда, что, когда у вас плохое настроение, вы танцуете?

— Да. Это удивительное действо. Однажды мне было очень грустно, какое-то противное, упадническое состояние, и вдруг любимая греческая песня по радио. А мне плакать хотелось. Но так как меня греки учили танцевать сиртаки, то я просто назло себе начала двигаться. Потом зазвучала цыганская мелодия, испанская… В общем, утанцевалась до изнеможения и через полчаса, сидя на полу, я поняла, что у меня потрясающее настроение.

— Когда же вас греки учили танцевать?

— Давно, греческие студенты. И испанцы учили. Мы были на театральном фестивале в Софии и помню, что все пошли на какой-то спектакль, а я увидела афишу «Джипси Кинг», в общем, фламенко. И это было как наваждение, я пришла к ним за кулисы, откуда-то вспомнила испанские слова, сказала, что люблю танцевать, люблю их, мы пили вино, меня учили движениям фламенко. Я пробыла у них часов до двух ночи, а потом мне наши актеры описывали свое изумление от того, как подъехал автобус — а все участники фестиваля жили в огромном отеле, мало кто спал, потому что все хотели общения, — подъехал автобус с музыкой, гитарами, выскочили эти испанские цыгане, стали плясать, и среди них что-то знакомое мелькает, а это я танцевала с их солистом. Такой вот праздник души. Во время танца мозги выключаются, и из тебя начинает выходить что-то природное. Даже если не знаешь правильных движений. Тело само обживает музыку. И тогда гармония вытесняет дисгармонию.