Дожила до понедельника

«Джазмен»

Мой друг и любимый партнер Вася Бочкарев зашел ко мне вместе с режиссером спектакля «Джазмен» и пригласил поработать с ними. Они уже давно репетировали, но что-то случилось с Леной Прокловой, она не смогла, вышла из спектакля, и они искали замену. Я прочитала пьесу и честно ничего не поняла. Потом мне Вася объяснил. Ставил сам автор. Но так как он не режиссер, то основную работу с актерами проводил Вася.

В спектакле четыре действующих лица и персонаж по прозвищу Овал. На самом деле это джазмен, и играл его Алексей Козлов, которого называют «Козел на саксе».

Супружеская пара — это мы с Васей, и Пилот, так его зовут, со своей девушкой. Мой муж — бывший джазовый музыкант. Действие происходит на нашей даче. Козел на саксе возникает в воспоминаниях по ходу пьесы — появляется и играет на саксофоне. А в кресле у нас сидит кукла под названием Овал.

Сначала был такой состав: Филозов, Бочкарев, Лена Шевченко и я. Потом Лену Шевченко заменила Вера Глаголева. Леночка еще совсем молоденькая была. А Вера до этого на сцене не играла. Потом Филозов нас «кинул». За двадцать дней до поездки в Америку. Ради чего, не знаю.

Мы должны были везти спектакль на фестиваль современного русского театра в Вудстоке. Фестиваль проводили Пол Ньюмен и его жена. У них своя театральная школа в Нью-Йорке. От России были мы, а американские актрисы репетировали пьесу Галина — он туда поехал и сам поставил, вот такой эксперимент.

В начале августа мы играли спектакль в Москве для пап и мам, как говорится, то есть для друзей. А Филозов должен был успеть на поезд, кажется, на съемки, поэтому нам пришлось перенести начало с семи часов на пять.

Сыграли первый акт в учебном театре ГИТИСа, и вдруг в антракте Филозов нас всех посылает прямым текстом и красиво уходит. А мы остались с вытаращенными глазами. Потом их вытаращили зрители, которым объявили, что продолжения не будет. Потом мы долго молча сидели. Настроение было дикое. И я пошла не домой, а к моим друзьям в мастерскую: к Наташе Рожиной, которая была художником по костюмам у Рустама Хамдамова, и ее мужу Саше Славину, у которого я снималась в курсовой. И Саша мне сказал:

— Возле Крестовского рынка у Рижского вокзала есть храм Знамени, и если войдешь, то слева от алтаря икона, там только отверстие для лика, даже не поймешь, кто изображен, сплошное золото. Это чтимая икона святому мученику Трифону. Вот он в делах помогает. Только стой, пока физически не почувствуешь, что тебя как будто пробило, какое-то другое состояние возникло, значит, услышал.

И я пошла. Не помню, сколько стояла. Подробно все рассказала святому Трифону, что произошло, ребята столько работали, и вдруг все рухнуло. Свечку поставила. Все молитвы, которые знала, сказала. Просила: помоги, потому что только чудо может спасти, осталось чуть больше двух недель до отъезда, уже билеты куплены. А потом то ли устала, то ли, наоборот, продохнула, огляделась, увидела икону Серафима Саровского, «Нечаянные радости», очень мне все понравилось там, и я поняла, что могу идти.

А на следующий день встретила на улице Сашу Фатюшина. Разговорились, он спросил, не скучаю ли я по Маяковке, сказал, что снимается, и остался один съемочный день. А я его спрашиваю:

— У вас когда отпуск заканчивается?

— В сентябре.

— Санька, вот оно!

И пальцем в небо: вот оно! Дальше можно не рассказывать. Все участники спектакля были с ним знакомы. К нему нельзя было плохо относиться. И он решился. И получилось гораздо лучше, потому что центром спектакля должен быть мужик.

Мы уехали в Америку. Жили в лесу, в старинном особняке вместе с американскими актерами. С нами был переводчик, очаровательный мальчик.

Зрители принимали нас хорошо. Туда приезжали люди, имеющие отношение к этой профессии. В школе Пола Ньюмена в большом почете система Станиславского.

А тот же Саша Славин мне сказал:

— Ты вот ездила в Дивеево, где твой любимый Серафим Саровский, а знаешь, что в Гринвич-Вилидж с 56-го года открыт Ново-Дивеевский монастырь? По дороге от Нью-Йорка до Вудстока.

И я все подкатывалась к нашему переводчику: «У тебя машина, ты можешь нас отвезти». А он говорил:

— Боюсь, что меня не отпустят.

И вдруг в субботу приезжает его мама. Подходит ко мне:

— Сегодня суббота, у вас свободный день, и сын мне сказал, что вы хотите поехать в монастырь, я тоже хочу, я договорилась, его отпускают.

— А почему вы хотите в этот монастырь?

— Потому что мой сын так увлечен Россией и русским языком, что я хочу немножко понять его душу.

Я бегом к Васе Бочкареву, и мы поехали. Батюшка там был очень хороший, а староста — еще из белой эмиграции. Очень неприступный. Он сказал:

— Пока царя не канонизируют, не принимаем ни Россию, ни русскую церковь.

Но я его долго не слушала, ходила по кладбищу, там небольшая церковь, в которой висит портрет Серафима Саровского, писанный при жизни, не икона, а портрет. И еще одна икона Богородицы очень сильная. Я спросила, можно ли сфотографировать?

— Вам можно. Вы редкий гость у нас. А вот есть еще открытки, правда, только две осталось.

И нам много книг подарили: про оптинских старцев, про Дивеево…

Когда мы вернулись в Москву, то сыграли здесь три спектакля, съездили в Питер, в Таллин и Киев. А потом агентство, которое за нас зацепилось перед отправкой в Америку, увлеклось балетом, и, в конце концов, мы его потеряли вместе с возможностью продолжать играть.

Дивеево

В Дивеево я съездила в те двадцать дней, за которые мы вводили в спектакль Фатюшина. Я подумала, что буду в Америке искать Ново-Дивеевский монастырь, а в Дивеевском до сих пор не была. Хотя не расстаюсь с книжкой Серафима Саровского. Я не умела обращаться к Создателю, вот с Богородицей полегче, с Николаем Угодником… А Серафиму Саровскому я могла все рассказать. И когда в репетициях выдались два свободных дня — Фатюшин уехал на съемки, я забежала домой, позвонила на вокзал, узнала, что есть поезд в Арзамас, схватила юбку и платок, и в пять утра была на месте.

В Москве жара, а там холодрыга, проливной дождь, я в тапочках, они промокли, одежда на мне мокрая. И все в Дивеево закрыто: аптека, универмаг, гастроном. Я попросилась в дом — не пустили. В общем, целый день прошлялась по городу, никакого монастыря не нашла, храм с пустыми окнами, у стены — глубокий котлован, в трапезной телевидение. И строительные леса.

Чувствую, что температура у меня высокая. Дождалась открытия аптеки, что-то купила, и пошла на шестичасовой автобус. А навстречу мне блаженный в ботиках, улыбается и говорит:

— Здравствуйте. А вы на источнике были?

— Я уже никуда не дойду, я простыла.

— А чего тут, вон он.

Оказывается, в городе есть целительный источник.

— Вставайте прямо в ручеек, все равно ж насквозь мокрая, хуже не будет.

Я встала. И мне стало тепло. Потом блаженный говорит:

— Не надо на автобус, у нас сейчас вечерняя служба.

— А где?

— Да вот.

И ведет меня в тот храм, где строительные леса. Внутри там фанерно-картонный алтарь, картонные иконы, несколько бабушек, монахиня, батюшка. Началась служба. А у меня уже, наверное, такая температура, что я зацепилась за леса, съехала по ним и ударилась — в подмышку попала железка. Я поднялась, вышла в прихожую, там стол, лавка, и мальчик уроки делает. Помню, что подошла к нему и попросила подвинуться. И только села — у меня голова на руки рухнула, и я уснула.

А когда проснулась, ни температуры, ни головной боли, слышу, в храме поют, я скорей туда и успела как раз на вынос двух икон — одна в золотистых тонах, а другая на синем фоне, «Умиление» называется. Этим иконам молился еще отец Серафим.

Потом меня спросили, к кому я приехала. Я говорю:

— В монастырь приехала, но жизни тут не обнаружила.

— Да что вы, у нас деревянный храм есть за городом. Нам монастырь не дали, а построили Казанскую церковь, пойдемте туда, там есть место на полу для паломников, переночуете.

Так я узнала, что, оказывается, я паломница. Рассказала, что уезжаю в Америку и, может быть, попаду в Ново-Дивеево.

— А мы вас соберем.

И утром меня перед поездом быстро снарядили: дали медальончики — иконки на шею с отцом Серафимом, с иконой «Умиление», дали просфоры, землю в платочек завязали. А монах повел меня по дорожке, которая называется канавкой. Серафиму Саровскому явилась Богородица и сказала: «Хватит тебе в отшельничестве быть, ты должен создать здесь девичью обитель — Дивеево». И вот его девы по следам от стоп Богородицы, когда она показывала границы монастыря, рыли канавку, а потом сажали деревья. И если по этой канавке идешь, надо прочитать, по-моему, двести раз «Богородица, дева радуйся», единственная молитва, которую я знала наизусть после посещения Пюхтинского монастыря.

Потом монах отвел меня к дереву, посаженному самим отцом Серафимом, оно самое мощное, первое, начало канавки.

— Обними дерево, постой, он тебя благословит, это хорошо, что ты едешь и дар везешь, а то наши церкви воюют, а люди-то при чем…

Я обняла ствол, и когда монах сказал: «Пошли», — я провела руками по дереву и вдруг у меня остался кусок коры. Он говорит:

— Надо же, тут всякие паршивцы ножичком отколупывают кусочек, я их ловлю, а тебе смотри… Такой большой, с ладонь, кусок коры.

Я отломила себе кусочек, а кусочек отвезла в Америку.

Из Америки приехала, тут же пошла к Вавочке. Когда Михал Иваныч в больнице был, как-то так получилось, что мы с ней познакомились, до этого я только: «Здравствуйте, Варвара Григорьевна». А после его смерти я плавно перешла к ней.

И из Америки я привезла ей открытку с портретом Серафима Саровского, писанным при жизни. Она заклеила ее в целлофановый пакетик, и никуда без него не ходит.

В 90 лет она сломала бедро, ей объявили приговор, что ничего не срастется, но она при адской боли пыталась делать гимнастику. Ей вызвали частного врача, который показал упражнения и научил, как передвигаться с помощью ходунков. И когда он в соседней комнате разговаривал с ее племянником, распахнулась дверь и, толкая перед собой ходунки, появилась сама героиня. Вот такая Вавочка.

Серафим Саровский

Он на меня как с неба свалился. Две книжки — житие его и наставления для прихожан — пришли на мой адрес по почте в конце 80-х. А я ждала бандероль от Никиты Струве, который организовал журнал «Христианский вестник», и распространял его в Москве. Там не только религиозная тематика, но и богословские труды, неизвестная нам поэзия, проза, много всего, чтобы мы хоть немножко познакомились с культурой эмигрантов и не только. Просто многое у нас не печатали.

Это в 90-е уже годы я увидела на прилавке книги Бердяева, а в книжной лавке старообрядческого храма на Белорусской, труды Ильина. Помню, открыла его книжку и потеряла счет времени, листаю и все как будто про себя, как будто на мои вопросы отвечает. Продавец подошла и говорит:

— Вы так все ноги отстоите, у вас денег с собой нет? Ну, оставьте залог.

— А сколько стоит?

Оказалось, что столько у меня есть. Хватило даже на три тома.

Других мне сложнее читать. Флоренский, которого мне прислал Струве, — это богословские труды, мне не по силам оказался: начала читать — ничего не поняла. Пришла к своему батюшке отцу Геннадию, рассказала, что напросилась на такой подарок. А он воскликнул:

— У тебя есть эта книга!

Я сбегала домой, и подарила ему Флоренского.

И вот я сидела дома, у меня было очень грустное настроение в связи с театром, я уже понимала, что там все чужое, и все идет к уходу…

А у меня была знакомая — бабушка Ахимия. Она в воде видела. Большой крест клала в воду и все про тебя говорила.

— Как вы с ней познакомились?

— Меня к ней привезли. Как к светлому человеку. Она лечила меня, отчитывала. С молитвой. А если она много зевала, значит, на мне много чужого, плохого. И однажды она сказала: «Меня скоро бог позовет, как же я тебя брошу, ты ж такая… Вроде добрая, чего ж на тебя столько напастей валится и столько врагов?». Я говорю: «Да нет у меня врагов». А она мне портрет описала. Один, второй, третий. Я только ахала.

— И вы не задумались, почему эти люди могли быть врагами?

— А чего про это думать, если я не знаю! Наверное, профессия такая, это не враги, это… соперники.

— Ну, может, вы перед ними виноваты?

— Об этом я думала. Но осмысленно я плохих дел не совершала. Ни о ком плохих слов не говорила. Естественно, она в основном про театр рассказывала, у меня другой жизни тогда не было.

— Вас зачем к ней привели в первый раз?

— Потому что у меня началось тяжелое предуходное состояние. А потом, когда я сыграли премьеру «Накануне», мне по телефону сказали: «Что, сука, радуешься? Ничего, мы такой бабке заплатили, чтоб она тебя заговорила, что и сама усохнешь, и семья твоя вымрет». И начались какие-то события.

— Мама заболела?

— Мама давно болела. Но не так, чтобы умереть. Возрастная была болезнь, а умерла неожиданно от сердца. Я в больницу попала, Михал Иваныч Царев умер.

— Вы с чем попали в больницу?

— С нервным истощением. Доктор спросил, была ли я в отпуске, а я не помню. Он спросил: «Вы взвешивались? — Нет. Я только заметила, что платье с кринолином вокруг меня закрутилось, когда я резко повернулась». Спать плохо стала, есть плохо стала. Он говорит: «Если б раньше обратились, то не попали бы в больницу. А сейчас курс, может, и два придется отлежать». В общем, веришь не веришь, протестуешь не протестуешь, а так все случилось. И когда я опять почувствовала, что настроение унылое, есть не хочется, мне сказали: «Есть чудо-бабушка в Калуге. Она тебя с молитвой подлечит».

— И сколько вы у нее пробыли?

— Несколько раз приезжала. Она Сашу Соловьева в воде увидела в 89-м году: «А кто это за тобой так бежит, ой, девка, как бежит-то за тобой! Ты смотри, ты его не бросай, не пропусти, сейчас мало кто так бежит. — А что значит бежит? — Да любит тебя!». А мы с Сашей встретились и очень быстро расстались, поэтому никто за мной особо не бежал. Его фотографии у меня с собой не было, только маленькая афишка какого-то фильма с его портретом из сумки выпала. Бабушка развернула: «Да вот он-то и бежит!» Я говорю: «Нет, мы расстались». А она рукой махнула: «Догонит».

И в последнюю встречу она мне сказала:

— Меня скоро не будет, так ты святой водички возьми, соли возьми, мак, это все намоленное, обережет тебя, можешь порожек посыпать солью, маком, водичкой побрызгать, зло не войдет… Но если тебе будет такое, чтоб ты ко мне захотела поехать, пойди в храм, когда службы нет, и к каждому образу подойди, никого не пропусти, расскажи про свою тяжесть. Кто-нибудь да откликнется.

И я пошла. Смех такой, я не знала, как к ним обращаться, не будешь же у служительницы спрашивать про каждого, кто это, а там не везде написано. Поэтому я говорила:

— Простите, я не знаю, кто вы, но раз вы тут висите, значит, может быть, меня услышите.

Дошла до алтаря, слева от него большая икона во весь рост, с лицом, чуть-чуть на моего папу похожим, и вдруг мне стало полегче. Я не знала, что это Серафим Саровский, просто запомнила икону. Так весь храм и обошла.

А на следующий день почтальон принес бандероль. Я стала распаковывать, думая, что это «Христианский вестник», и вдруг оттуда выпадают две книжки. Одна на стол, а вторая на пол и раскрылась домиком. На столе оказалось «Житие преподобного отца Серафима». Подняла с пола другую, стала читать прямо на открывшейся странице: «Об унынии». Оказывается, это очень большой грех и от него трудно избавиться. То есть я получила ответ на свой вопрос на следующий день. А книжка тоненькая такая — «Правила для мирян Серафима Саровского».

В тот же день я прочитала все «Житие» и вечером пошла в церковь. Подошла к алтарю, и узнала на запомнившейся мне иконе Серафима Саровского — в книжке-то портрет был. Но как эта бандероль ко мне попала? Я скорее звонить Саше Славину. Он спрашивает:

— Что на бандероли-то написано?

Я посмотрела: «Джорданвилл». Он говорит:

— Это в Америке. Там огромное издательство богословской и духовной литературы. У тебя кто в Америке?

— Никого.

— В церковь ходила? Просила помочь? Ну и воспринимай как чудо.

И я долго не знала. А потом уже, когда встретилась в Москве с Наташей Лебле… Мы, первокурсники школы-студии, ездили в Ярославль знакомиться с местным театром и училищем. И там одна девочка прибилась ко мне, почему-то она все время плакала, страдала, странная девочка, потом в Москву ко мне приезжала. Потом снималась у Рустама Хамдамова — в фильме «Нечаянные радости» и в «Анна Карамазофф», вышла замуж за иностранца, жила на Филиппинах, и я боялась, что там все время ураганы, в конце концов, уехала в Америку. Я ей как-то послала рождественскую открытку, и в ответном письме было столько слез, прямо видно, как они капали. И вдруг в одной из открыток она меня спрашивает: «Получила ли ты мои книги?» Она действительно посылала мне какие-то книги. И дальше написано: «И самые первые — о преподобном отце Серафиме?» Это прошло уже несколько лет.