Глава 57
23 февраля у отца день рождения. Обычно мама спрашивала накануне, приедем ли. В этот раз не позвонила. Значит, братья не хотели, чтобы мы с Ириной приехали. Бойкотируют, красавчики. Что ж, самое подходящее время. Мама позвонила в начале марта: мол, что ж мы отца-то не поздравили? Он психует. Вот так! Знакомый прием. Мы же виноваты.
Ирина сказала:
– Надо съездить. Вместе погоревать. Горе примиряет.
Я согласился. Вражда утомляет. Встретили нас так, будто месяц назад ничего не произошло. Мать попросила рецепт варенья, которое привезла Ирина. Отец попробовал ее рыжики и заинтересовался, как она их солит. Выглядел родитель не хуже, чем обычно. Даже посвежел. Наверно, стал реже писать стихи и чаще гулять. Что ж не приехал на похороны? В чем причина? Сели за стол.
– Ну! Что мне пожелаешь? – спросил отец.
Он делал вид, что случилось единственное происшествие – я не поздравил его с днем рождения. Я не мог выговорить ни слова. Это была в высшей степени необычная для меня ситуация. Мама, кажется, понимала, что надо хоть как-то выразить сочувствие. У нее это получилось так:
– Почему не сообщили, что Женечка заболела? Мы ж до последнего дня ничего не знали.
Вот, оказывается, почему мама не подошла на похоронах и поминках. Обижалась, что я не известил ее о болезни внучки.
– Мы вас берегли, – пояснила Ирина.
– Курила она, – сказала мама.
А это к чему? К тому, что Женя сама виновата? Не курила бы, и была бы жива? Ну, почему все, что ни говорят родители, звучит с обвинительным уклоном?
– Что же тебе пожелать? – спросил я, подняв глаза на отца. – Давай, мы пожелаем тебе здоровья и долгих лет.
– Спасибо, коль не шутишь, – сказал отец. – Всё?
– А что еще ты хотел услышать? Скажи. Я для тебя ничего не пожалею.
Отец выцедил водку губами, сложенными в трубочку. И принялся закусывать, поскрипывая зубами, посапывая носом и как бы задыхаясь. У него всегда так получалось, когда он молча психовал. Я не мог ни пить, ни есть. Ирина тоже сидела неподвижно, ловила мой взгляд. Сказала глазами, чтобы я остыл. Мол, не та интонация. Я говорил обычные слова, но на пределе сарказма. В эту минуту я понял, что, если сдержусь, никогда себе не прощу. Должны же мы поговорить, наконец, по душам.
– А ведь ты враг мне, папочка, – сказал я отцу.
– А ты? – ничуть не удивившись, с усмешкой отвечал отец.
Рука его с вилкой мелко-мелко дрожала.
– Ты мне враг, – повторил я.
Отец свел брови:
– А ты мне кто, если отцом меня не называешь?
Что правда, то правда. Последний год как-то не выговаривалось у меня слово «папа». Язык не поворачивался.
– Я тебя всю жизнь так называл, папочка. Несмотря ни на что. Но теперь, как съехались, ты снова начал меня предавать.
Отец поднял брови.
– Снова? Выходит, я раньше тебя предавал? И в чем же это заключалось?
Кто задает вопросы в разговоре, тот всегда в выигрышной позиции. Вопросы сами по себе атакуют. Отвечающий как бы оправдывается. Вот и сейчас я попал в такое положение. Что-то объяснять, а значит, оправдываться, не было никакого желания. Ну, вот не способен человек чувствовать свою вину ни перед кем и ни за что. И бессмысленно что-то ему доказывать и тем более обвинять. Он не поймет. И не потому, что совесть говорит ему одни оправдания. Не потому, что он про себя считает, что признавать свою ошибку – еще большая ошибка. Ну, вот есть такие люди. Если они тебе чужие, рви с ними раз и навсегда. А если родные? Если это отец или мать?
Я давно уже, считай, всю жизнь, принимал их такими, какие они есть. Но я нахожусь в родстве не только с ними, но и с братьями. Братья ничего не знают об особенностях моих отношений с ними. Ничего не знают о моем детстве. А родители всю жизнь твердят им, что со мной им всегда было трудно. Что я тяжелый, невозможный. Твердят, скрывая причину. В результате причину того, что я невозможный, братья видят во мне. Мол, в семье не без урода. Вот ведь как…
Отец сказал, наливая себе в рюмку:
– Не суди, да не судим будешь. Понял?
Выпил одним махом, не цедя, и принялся закусывать. Он всю жизнь хорошо закусывал. Ничто не могло испортить ему аппетит.
Глава 58
Пришло лето. Ирина снова требовала примирения. Я снова остыл. Родители приехали к нам в Пущино. Отец писал свои стихи. Мама напевала баском что-то из репертуара Клавдии Шульженко. Друг с другом они разговаривали редко. Иногда мама не выдерживала тишины и просила отца:
– Папочка, поговори со мной.
– О чем? – спрашивал отец.
– С женщиной нужно разговаривать, – мягко укоряла мама, но конкретных тем не предлагала.
Читала с лупой старые журналы. Зрение у нее падало, как и слух.
Когда я привозил с работы Ирину, отец отводил душу в разговорах с ней. Признался, что ему все чаще снятся его умершие родственники и друзья. Усматривал в этом сигнал свыше.
– Значит, и мне пора готовиться, – говорил он, наблюдая, как ловко Ирина сворачивает блинчики с мясом. – Только я до сих пор так и не решил, как относиться к смерти. Навсегда мы умираем – или не навсегда?
Стало ясно, что красивая теория Стасика как-то не очень западала в его сознание.
– Я знаю только, – отвечала Ирина, – что недостойно убиваться, что жизнь уходит. Мало ли умерло тех, кто лучше нас?
Отец озадаченно молчал. То ли не считал кого-то лучше. То ли предпочитал держать свои мысли о жизни и смерти при себе.
Вечерами мы хорошо сидели на пруду. Раскладной столик с водочкой и закусью. Удочки. Карасики. Я всматривался в отца. Мешки под глазами набрякли и покрылись синевой. Фиолетовый оттенок тронул губы. Значит, совсем слабым стало сердце. Но водочку он потреблял на равных со мной. И закусывал со здоровым аппетитом.
- Ты проживешь дольше меня, - неожиданно предсказал он.
Я должен был сказать ему, что собираюсь написать про нашу семью. И я сказал, что рано или поздно это сделаю. И ни за что не прощу себе, если не сделаю это.
- И чего ж такого интересного в нашей семье? – спросил отец, насаживая червя на крючок. С его дальнозоркостью ему было трудно. Я помог. Он закинул удочку и вытащил карасика с ладонь. Сказал неожиданно:
- Наверное, последняя моя рыбалочка.
Еще помедлил и спросил:
- Как бы ты это ни объяснял, это нехорошо. Что было, то прошло.
Я налил ему и себе еще. Выпили.
- Зачем тебе это? – спросил отец. – Неужели больше не о чем писать?
Я не раз задавал себе этот вопрос. Ну, вот тянуло, и все тут. Я был на это как бы запрограммирован. Вот Стасик получает же сигналы сверху. А может, и мне что-то поступает в мозг. Конечно, я не раз спорил с собой, выдвигая практические доводы. Ну, вот напишу я о нашей семье правду. И что? Прекратится то, что меня возмущает? Родители что-то осознают? Братья изменят отношение ко мне? Ничего не изменит моя писанина. Ни-че-го! Только добавит неприязни и вражды. И правда моя будет объявлена сведением счетов.
- То, что ты напишешь, будет похоже на месть, - сказал отец.
- Или на оскорбление, - добавил я.
Отец сделал жест: мол, хорошо, что я сам это понимаю.
- Лучше помирись с братьями, - сказал он.
- На их условиях? А может, ты помиришь нас?
- Зачем же мне лезть в ваши отношения? – хитрым тоном отвечал отец.
- Неужели тебя не угнетает вражда между нами?
- Не обижай братьев и не будет никакой вражды. И не пытайся переложить на меня свою вину. Лучше спасибо скажи, что мать тебе передачи таскала, а я ишачил, зарабатывал на эти передачи.
– До сих пор простить не можешь?
– Меня из-за тебя в должности понизили, зарплату урезали. Такое не забывается.
– Тогда ты и меня понять должен, – сказал я. – То, что было со мной в первые годы жизни и потом – тоже трудно забыть.
Отец нехорошо усмехнулся:
– Тебя не кормили? Тебе нечего было надеть? Негде жить?
– Почему ты не хотел жениться на маме? – спросил я. – Почему не хотел жить с ней, и с этим ушел на фронт?
– Не лез бы ты мне в душу, – сказал отец. - Не суди, да не судим будешь.
Отец повторял мне эти слова всю жизнь. Это было чем-то вроде самоотпущения грехов. Иногда я просто смотрел на него осуждающе, не говоря ни слова. А он все равно напоминал: не суди! Словно загораживался этой поговоркой, как щитом. Но раньше я терпел и уступал ему. А сейчас он своим отношением к моему горю, что называется, переступил. Дальше терпеть я не мог. Хотя и добиться мне от него надо было совсем чуть-чуть.
- А если бы не началась война? Как бы сложились твои отношения с мамой? Ты бы жил с ней?
Отец не ответил категорически – мол, конечно, жил бы. Он задумался.
- Зачем тебе знать? – спросил он. – Что тебе даст мой ответ?
- Правду.
- Зачем тебе правда? На кой черт она тебе сдалась? – сдержанно вскипел отец.
- А зачем тебе не нужна правда? – как мог, спокойно спросил я.
Отец помолчал озадаченно и рявкнул:
- Не путай меня! Насобачился вопросы задавать. Не любишь отца – не люби. Не уважаешь – не уважай. Без тебя есть кому любить и уважать. Но даже не пытайся прижать меня к стенке. Не пытайся унизить.
Он уже привык к той истории жизни, которая сложилась в его голове. А я вынуждал его провести ревизию. Не бывать этому! Я понял, что мне его не сдвинуть. Хорошо, тогда пусть ответит хотя бы на один вопрос.
– В нашем семейном альбоме есть твоя фотография, датированная ноябрем 1941 года. В июне, сразу после начала войны, тебя мобилизовали. В конце июля родился я. А в ноябре ты прислал свою фотографию. Но тогда, спустя пять месяцев, ты был не на фронте. На обороте твоей фотографии твоей же рукой написан адрес: Барабинск. До Омска всего 350 километров. Что тебе мешало отпроситься на день? Рано утром выехать – поздно вечером вернуться? Просто объясни, что тебе мешало?!
- В Барабинске шло формирование сибирских частей. Я был привлечен в качестве писаря. Я не мог уехать ни на один день, - выдавил из себя отец.
– Сам приехать ты никак не мог. Но ты мог позвать маму. Она сама родом из Барабинска. Ей было где там остановиться. Она бы точно приехала. Что мешало ей приехать к тебе?
– Вот ее и спроси, что ей мешало, – отвечал отец. – И не сбивай меня с толку.
В эту минуту я еще раз спросил себя: к чему все эти выяснения? Может, сказывается профессия? Манера советской журналистики во всем дойти до сути? Привычка разбираться и разоблачать? Наверно, так и было. Работа наложила отпечаток. Но не тянет ли других людей к тому же самому, никаких не журналистов? В чем же тяга? Не в магните ли правды?
А отец, пользуясь паузой, уже разворачивал тему разговора в свою сторону.
- Братья твои давно уже взрослые мужики. У Вити своих уже трое, а ты грозишь ему морду набить. Стасик далеко пошел, но ты никак не хочешь это признать. И они между собой прекрасно ладят. Не пытайся себя оправдать, а других очернить. Сам свернул на скользкую дорожку. Сам и получил фунт лиха.
Глава 59
Что было, то было. На скользкую дорожку я ступил. Об этом и грозилась Вера рассказать Жене и Денису… Чем больше я лишался денег, тем больше к ним стремился. Мы с Генри (Генкой), моим кентом, решили взять сберкассу – отделение государственного банка.
Там сидели две тетки. Если их хорошо припугнуть, они отдадут бабки без звука. Мы выберем момент, когда в сберкассе не будет ни одного крепкого мужика. Генри встанет в дверях, я подойду к кассе. Или наоборот. Мы еще не распределили роли. В конце концов, это не так важно, кто будет брать деньги, а кто стоять в дверях. Важно – придумать, чем будем угрожать. Ствола у нас нет, Генри сделал два муляжа, но даже тетки разберут, что это деревянное фуфло.
Настоящий ствол брался раздобыть «Фашист». Сашка Кайзер, наш как бы кент. Но он что-то темнил, не делился своими планами, корчил из себя крутого. Если бы у нас получилось, он наверняка забрал бы себе половину денег. Хотя всего-навсего потоптался бы у входа в сберкассу. Такое он поставил условие – он добывает ствол, но во время налета стоит на стрёме и при этом его доля – половина куша.
Объяснял он это так: мол, если мы погорим, то все равно признаемся на допросе, что это он раздобыл ствол. А значит, ему припаяют куда больше. Мы сказали в ответ, что он слишком плохо о нас думает, а он: «Приматы узколобые, хорош гоношиться, вы еще не знаете, как менты умеют раскалывать».
Мы с Генри решили: провернем с «Фашистом» это дело, а потом будем «работать» только вдвоем. Мне нравилось слово «работать» применительно к грабежам. Звучит солидно, и хочется себя уважать.
Сегодня Кайзер почему-то не появился. Мы с Генри весь вечер проторчали на лестничной площадке третьего этажа жилого дома, откуда комната сберкассы была, как ладони. В который уже раз засекли время, когда приехали инкассаторы. По ним можно было проверять часы. Сберкасса работает до 20.00 вечера. Инкассаторы появляются в 19.30. Значит, мы налетим в 19.00.
Кайзер где-то пропадал и весь следующий день, а вечером отец меня огорошил. Оказывается, в городе чепэ, только об этом не объявляют. В стрелковом клубе какой-то парень убил девушку-инструктора. Я сразу понял – это дело рук «Фашиста».
– Поймали его? – спрашиваю.
– А куда бы он делся, – отвечает отец. – Отстреливался, засранец. Жаль, не прикончили.
От этой новости я холодею, потом меня бросает в жар. И все это в одну секунду.
– Подполковник Кайзер останется без погон, – тоном прокурора сказал отец.
«Фашист» был сыном горвоенкома.
- Вот и ты когда-нибудь подставишь отца.
Он все чаще говорил о себе в третьем лице. Он предостерегал меня. Он видел меня насквозь. Но кого и когда останавливали предостерегатели? Это ведь, как в раннем детстве. Мальцу говорят: не лижи ручку двери в мороз, больно будет! Но малец все же тянется языком…
Я выхожу из дома покурить и натыкаюсь на Генри. Он тоже только что узнал о Кайзере, и поджидает меня. Обсуждаем событие. У нашего кента точно крыша съехала. Одно дело – ограбить сберкассу и совсем другое – убить человека, совсем молодую девчонку. Мы кроем Кайзера самыми последними словами.
Генри уверен, что Кайзер выдаст наш план в отношении сберкассы. А как иначе объяснит, зачем ему понадобилось оружие? Точно расколется. Чего не сделаешь, чтобы выторговать себе жизнь. А ему, уже совершеннолетнему, грозит вышка.
Проходит день, потом другой. Я вздрагиваю от каждого звонка в дверь. Выглядываю в окно, не подъехала ли к подъезду легавка. Ненадолго успокаиваюсь: кажется, пронесло. А на Генри что-то находит. Он по-прежнему считает, что мы можем взять сберкассу, вооружившись муляжами пистолетов. Только сделать это нужно в другом городе. Я не соглашаюсь. Мне становится страшно. После убийства девушки пропал всякий кураж.
Я все чаще задумываюсь, что надо жить как-то иначе. А на Генри, повторяю, что-то находит. Похоже, теперь он считает себя первым номером. Как только он меня не обзывает. Хочет разозлить, раззадорить. Ему это удается. Я говорю, что могу очень просто доказать, что я не трус. Есть магазин на окраине города, который я могу взять в одиночку. Плохо только, что на пустыре. Невозможно подойти ни незаметно, ни скрыться. Разве что вечером, под покровом темноты…
Что на меня нашло? Объяснить это не так просто, даже сейчас, спустя столько лет. А тогда… Что я мог понимать в самом себе? Я чувствовал, что создан для чего-то другого. Для чего – сам не понимал. Наверное, так было предначертано - совершить криминал, который бы подкалечил мне жизнь. Потом только я мог перейти к этому «другому».
Глава 60
Это происходит зимним вечером, в противоположном конце города. Мы подходим к магазину, когда уже темнеет. В зарешеченном окне видно, что продавщица обслуживает покупательницу. И вот остается одна. Генри смотрит на меня насмешливо и мрачно. Его разбирает любопытство, как я это сделаю.
Я обматываю лицо шарфом по самые глаза и вхожу в магазин. Продавщица бросает на меня взгляд. Замечает необычно намотанный шарф. Я закрываю дверь на крючок, подхожу к прилавку. На прилавке лежит огромный нож, которым продавщица режет хлеб, масло, колбасу.
- Это что за маскарад? И дверь зачем закрыл? А ну, открой сейчас же! – без страха говорит продавщица.
Я понимаю, что тетка не робкого десятка. Ее надо напугать. Я беру нож, втыкаю его в прилавок и говорю:
– Деньги!
И тут происходит то, чего я никак не ожидал. Продавщица не пугается.
– Чего? – спрашивает она насмешливо.
Я повторяю, повысив голос:
– Деньги! Быстро!
Продавщица что-то соображает. Чуть помедлив, открывает кассу, одним движением сгребает мелкие бумажные купюры и высыпает их передо мной.
– Что так мало?
– Инкассатор был час назад.
Я гляжу на деньги, пытаюсь определить сумму. Выходит, рублей 400-500. Жалкие крохи. Стыдно прикоснуться. Надо было уйти. Сколько раз потом я говорил себе: надо было уйти ни с чем. Но по ту сторону двери стоял Генри. Он бы меня не понял. Шарф, который я придерживал одной рукой, неожиданно спал с лица. Теперь мы с продавщицей смотрим глаза в глаза.
– Забирай, – продавщица пододвигает мне ворох.
Она как бы даже настаивает на том, чтобы я взял деньги. Я засовываю мятые рубли в карман. Мы возвращаемся в свой район пешком. В любой момент нам может преградить путь местная шпана. Могут побить, раздеть, или уж точно опустошить карманы. А если местные узнают, что я сделал… Ведь первые подозрения падут на них… Их затаскают менты. О неизбежной каре не хочется думать.
Нужно был как можно быстрее избавиться от этих бабок. Лучше быстро потратить. Мы идем в кабак, где собирается цвет братвы. Но прежде останавливаемся, расправляем скомканные деньги, складываем их в пухлую пачку. Противно. Как же противно…
Глава 61
На другой день раздался звонок. Два неприметных мрачноватых парня сказали маме, что я должен поехать с ними. Мама встревожилась. Спросила, что я натворил. Парни сказали, что со мной хочет побеседовать их начальник. Посадили между собой на заднее сидение милицейского газика. Я чувствовал что-то вроде невесомости. В голове стучало: как они узнали? Где я прошляпил?
Меня заводят в кабинет зама начальника угрозыска Гронина. Кто он такой, говорила табличка на двери. На погонах у него три большие звездочки. «Ого, – подумал я, – подполковник! Какая честь!» У Гронина густая мужская красота. Ему бы в кино сниматься. Сыщиков играть. А он занимался этим в натуре. Жестом предлагает сесть за приставной столик. Сажусь.
– Уже дырку сверлил для третьей звездочки, и вот надо же. Позавчера Кайзер, вчера – ты.
Выражение лица у него незлое, но в голосе чувствуется раздражение.
– Но ты хоть, спасибо, никого не убил. А ведь можешь когда-нибудь и убить. Чувствуешь в себе такую способность?
Я пожимаю плечами.
– Ладно. Сейчас тебя посадят в соседнем кабинете. Накатаешь чистосердечное признание. Потом подпишешь подписку о невыезде, и топай домой. Мама волнуется. Жду тебя завтра в это же время. Продолжим разговор. А сегодня, извини, мне некогда.
Он говорит так, будто не его опера меня привезли, а я зашел к нему по своим делам. И вот он, уделив мне свое драгоценное время, посматривает теперь на часы и извиняется, что не может больше продолжать нашу приятную беседу. Гронин как бы заключает со мной договор. Напишу признание – выпустят. Не напишу – отправлюсь на нары. Чувствую, что нельзя быть послушным барашком. Но как вести себя, ума не приложу. Сижу, не двигаясь, смотрю прямо перед собой. Ступор.
Гронин бросает взгляд на часы.
– Ладно, объясняю подробно. Я оформляю твое признание, как добровольную явку с повинной. Суд даст тебе условный срок – лет пять. Об этом я похлопочу. Слово коммуниста. Ты одумаешься и будешь вспоминать все это, как сыпь от кори. Но ты можешь, конечно, не признаваться. В этом случае почувствуешь безнаказанность и продолжишь свои художества. И когда снова попадешься, то огребешь срок по полной программе. Не пять лет, а много больше. И – не условно! Вот так. Выбирай. Даю полчаса.
Он вынул из внутреннего кармана партбилет и эффектным жестом положил его передо мной. Как бы поклялся страшно авторитетным документом. И тут же отправил его обратно в карман. Гронину в самом деле было не до меня. Он расхлебывал кашу, заваренную Кайзером. Как я потом понял, все мы были в разработке угрозыска. Гронин знал о подготовке налета на сберкассу. Знал, что нас останавливает только отсутствие оружия. Знал также, что Кайзер – «Фашист» упражняется в стрельбе из пистолета Марголина в стрелковом клубе. Должен был предугадать, что «Фашист» попытается завладеть оружием именно там. Но Кайзера он проворонил, и теперь его терзали проверяющие из Алма-Аты и Москвы.
Ничего этого я еще не знал. Но что-то мне подсказывало, что в отношении меня он проявил максимум порядочности. Этот первый опыт отношений с ментом мне пригодился. Ни в то время, ни в колонии я не испытывал злобы и ненависти к ментам, чем обычно отличаются почти все зэки. Менты это видели и отвечали тем же. Это помогло мне сохраниться.
Я накатал чистуху, дал подписку о невыезде и вышел из милиции. Я шел домой, не чуя под собой ног. Черт! Как это здорово – побывать в неволе, ощутить кранты и тут же снова оказаться на свободе… Наверно, Гронин обладал еще и даром внушения. Я пришел в себя только ночью, когда не мог заснуть. Какого черта я признался? Ведь нет ни одного свидетеля! Надо отыграть назад.
На другой день была очная ставка с продавщицей Куренной. Ей предъявили меня в числе двух других парней. Она не показала ни на кого. Гронин занервничал. Предложил ей хорошенько приглядеться. Продавщица снова сказала, что не видит здесь грабителя. При этом избегала встречаться взглядом со мной.
– У меня в глазах было темно, – объяснила Куренная провал в памяти.
Но Гронина трудно было провести.
– Скажите, в таком случае, какую сумму вы выдали налетчику.
– Всю дневную выручку. Я еще не подсчитывала. Но обычно бывает около 12 тысяч рублей.
Гронин впился глазами в меня.
– Напомни, Терехов, какую сумму ты указал в своем чистосердечном признании.
Этот был момент, когда я мог сказать, что на меня вчера тоже нашло затмение. Если потерпевшая не помнит меня, какого черта я должен помнить ее? Если бы очная ставка проходила в присутствии адвоката, так бы и случилось. Но адвоката не было. В то время такое случалось. Ну, как же. Гуманные органы наши никого не обвиняют без снований.
Гронин дал мне понять, что сдержит свое слово. Суд назначит мне условный срок. И я подтвердил, что продавщица выдала мне 400 рублей. Куренная выслушала мои слова с очень натуральным удивлением и подтвердила свои показания насчет 12 тысяч. Гронин зло смотрел на Куренную, но эту бабу трудно было чем-то прошибить.
На суде я в какой-то момент почувствовал себя больше потерпевшим, чем преступником. Попросил слова и сказал, что государство доверило Куренной продажу своих товаров. То есть она не должна была при первой угрозе выдавать деньги. Она должна была сопротивляться. Хотя бы послать меня подальше. Если бы я получил от нее пусть даже такой отпор, я наверняка ушел бы ни с чем.
Судебные заседатели слушали мое странное выступление с удивлением. Даже судья удостоил сочувственного взгляда и принялся нажимать на Куренную. Пригрозил открыть против нее отдельное судебное дело. И в конце концов дожал. Баба с простыми инстинктами призналась, что бес попутал. Для меня это имело значение. Суд обязал меня возмещать только ту сумму, которую я взял на самом деле. А я понял, что у нас есть какое-никакое правосудие.
На суде у меня был последний шанс отказаться от показаний. К этому времени я уже знал от адвоката, что недоказанная виновность равняется доказанной невиновности. В какой-то момент моя защитница с досадой покрутила пальцем у виска. Другого такого клиента у нее еще не было. Но я не мог. Не мог я встать и заявить, что Куренная потому меня и не опознала, что деньги отдала кому-то другому, не мне. Я будто сам – подсознательно – хотел для себя наказания.
Минимальный срок за разбой был – шесть лет лишения свободы. Получить меньше я никак не мог. Тут Гронин либо переоценил свои возможности. Либо все же морочил мне голову. Ему удалось только убедить судью, что меня можно оставить на воле – до вступления приговора в законную силу. То есть до рассмотрения моей кассационной жалобы в вышестоящей судебной инстанции.
Глава 62
У меня был шанс откосить от срока - уйти в армию. Но после серьезного ножевого ранения прошло всего полгода. Медицинская комиссия признала меня абсолютно непригодным. Теперь оставалась только одна надежда. Вдруг Верховный суд Казахстана скостит срок или заменит его на условный.
Через три месяца я полетел в Алма-Ату. Милиционер у входа в Верховный Суд требует у меня паспорт. А паспорт – в уголовном деле. Протягиваю комсомольский билет. Вру, что паспорт у меня украли. В здании идет ремонт, всюду леса, работают штукатуры. Коллегия заседает в актовом зале. Судьи сидят на сцене за длинным столом, я стою внизу.
– Приговор остается в силе, – говорит судья-казах, который сидит в центре стола.
Я чувствую слабость в ногах. Ну, вот и всё! Приплыл.
– А ты зачем приехал? На что рассчитывал? Как тебя вообще оставили на свободе с такой статьей? – спрашивает казах.
– Хотел сказать последнее слово.
– Поздно, – говорит казах. – За содеянное надо ответить.
Объясняю, что за те полгода, пока шло следствие, а потом суд, я стал совсем другим человеком.
– Все так говорят. Поздновато наступает просветление, – говорит казах.
Командует милиционеру у входа.
– Под стражу его!
Мент крепко берет меня за локоть. Выходим из здания, где уже стоит милицейская машина.
Сколько лет прошло, а до сих пор не могу понять, чего вдруг я рванул. Скорее всего, со страху. Неволя казалась мне чем-то вроде ада на земле. Бегу со всех ног. Уж чего-чего, а бегать умею. За мной гонятся, свистят, кричат, но не стреляют. В то время это ментам запрещалось. Ухожу от погони. Но странно – нет радости.
Конец сентября. В Алма-Ате днем так же жарко, как и летом. Сказывается, что город лежит в котловине, окруженный горами. А вот ночью… Не раз уходивший из дома, вроде бы привыкший к ночевкам, где попало, я стал пропадать. Устраиваю себе лёжку из опавших листьев в яблоневом саду. Но листья не греют. В ту ночь резкое холодает. Разболелось горло, к утру поднялась температура. Чувствую, градусов 39, не меньше.
Дожидаюсь, когда в домах на окраине погаснет свет. Едва переставляя ноги, захожу в ближайший из них. Вахтерша дремлет. Похоже, это общежитие. Вхожу в большую кухню. Там никого, пахнет едой. Я голоден, но есть не хочется. Мне нужно только согреться. Слышны голоса. А вдруг кто-то войдет. Открываю дверцу большого ларя. В нем стоят ведра с овощами и мешки с картошкой, втискиваюсь в свободное пространство, меня колотит, теряю сознание. Прихожу в себя на раскладушке, в маленькой комнатке. На меня смотрит женщина лет тридцати. Говорит, типа, слава Богу, очухался. Я не знаю, что сказать. Мне плохо.
– Вызвать врача?
– Не надо! – дергаюсь я.
И вырубаюсь. Прихожу в себя днем. В комнате никого. Кое-как встаю. На столе еда и записка «Я на работе, веди себя тихо, никто не должен знать, что ты здесь, нужное – под кроватью». В комнате много книг. Они стоят стопами на полу, на подоконнике. Книги говорят, что Гоя работает в биологии. Пытаюсь что-то съесть и не могу. Хочется только спать. Но сначала в туалет. Оппа, комната без туалета! Только сейчас до меня доходит, что означает слово «нужное». Нужник под кроватью – большая банка с крышкой. Эх… но до чего ж неудобно…
Я более-менее оклемаюсь дня через три.
– Меня зовут Гоя, – говорит женщина. – Не удивляйся – я гречанка.
– Зачем ты меня подобрала?
– Такие случаи – задания Господа Бога, – загадочно говорит Гоя.
– Почему не спрашиваешь, как я тут оказался?
– Захочешь – сам расскажешь.
Я рассказываю о своей жизни. Не знаю, что на меня накатило. Ни с кем еще я не был так откровенен. Потом спохватываюсь: а вдруг ей это не нужно?
– Нет, продолжай, – говорит Гоя, наливая мне чай с медом. – У тебя нескучная жизнь.
Я совсем не разбираюсь в возрасте женщин, но чувствую, что она намного старше меня. Это не мешает мне дня через три полезть к ней с нежностями. Никогда еще не жил с женщиной так близко, в одной комнате… Но Гоя не поддержала мой порыв:
– Решил меня отблагодарить?
Чувствую себя засранцем. Спрашиваю, что же мне делать дальше.
– Надо вернуться, – говорит Гоя. – Иначе можно еще что-то совершить и совсем запутаться. Попробуй внушить себе, что ты сам себя наказываешь. Ты как бы не против государства совершил преступление. Государство не сильно обеднело от твоего грабежа. Ты против себя совершил. Вот сам себя и должен наказать.
Никто еще не был вот на моей стороне. Никто так доходчиво не объяснял то, чего я никогда бы не понял своим умом. У нас с Гоей, как говорится, ничего не было. Но иногда мне казалось, что мы любим друг друга. Она была нужна мне, а я – ей. Тем более, что вскоре я пойму: человек в бегах никому не нужен. Даже близким родственникам. Человек должен жить либо у себя дома, либо у того человека, который его любит.
Я мог бы и дальше жить у Гои, но к ней часто приходили соседки. Всякий раз мне приходилось прятаться. Это унижало и ее и меня. Потом заявился молодой мужик. Я понял, что Гоя не так давно сделала аборт от него. Но теперь он, вроде, осознал. Но у них не получилось объяснения. Гое мешал я – за грудой книг. Жить у нее я не мог. Но и сдаться тоже пока не мог. Было страшно. Решил поехать в Москву, к сестре матери Раисе.
Глава 63
Перед отъездом меняю внешность. Гоя поднимает мне чуб, зачесывает назад. Лицо становится другим, как бы слегка интеллигентным. Покупает галстук, повязывает. Смотрю на себя в зеркале. Другой человек.
Гоя настояла, чтобы я ехал в двухместном купе СВ. Больше солидности – меньше подозрений. Добавила денег на билет. В который раз посоветовала не затягивать с возвращением. Все равно этим все закончится. Выдала напоследок пожелание, не сказанное кому-то другому:
– Не мешай никому любить тебя.
И тут же добавила:
– Спасибо тебе. Ты меня отвлек.
Я не мог догадаться, за что она благодарит.
- Я убийца, Юра, - сказала Гоя.
Но и после этого признания я ничего не мог понять. Это было написано на моей тупой роже.
- Я убила своего ребенка, - с горечью сказала Гоя. – Я сволочь. Я хотела что-то с собой сделать. Но ты меня отвлек.
Вот, оказывается, почему она сказала раньше про задание господа бога…
На всякий случай я решил сесть в поезд не в самой Алма-Ате, а на пригородной станции. Стекло на доске объявлений «Разыскиваются» разбито. Вижу то, что ищу – свою морду. Теперь я на свое изображение мало похож. Но все же срываю розыскной листок, сую в карман.
Купе закрыто. Стучу, дверь открывается не сразу. В дверях большой мужик с недовольной физиономией. Уже размечтался, что будет ехать один. Вхожу, снимаю куртку, хочу повесить… и замираю. На вешалке милицейский китель с тремя большими звездами. Мент смотрит на меня так, будто где-то видел. Или у меня мания преследования. Выкладываю на столик испеченные Гоей пирожки с капустой. Пирожки источают аромат домашней любви и снимают напряжение.
- Мать пекла? Ты сам алма-атинский?
- Угу.
Мент наливает в стаканы свой коньяк. Пью осторожно, мелкими глоточками с перерывами, а он крутит меня и так, и эдак. Пытается раскусить. Говорю, учусь в МГУ на журналиста. Чтобы избежать расспросов о Москве, посвящаю в свои творческие планы. Мол, пишу сейчас очерк о работниках уголовного розыска. Не могли бы рассказать что-нибудь захватывающее?
Слышу в ответ:
– Знаешь, парень, что больше запоминается? Не то, что раскрыл, а то, что не раскрыл. Это же висит на тебе, мешает двигаться вперед. А рассказывать о нераскрытых делах, сам понимаешь, нельзя.
Спрашивает, какая у меня любимая книга.
– «Робинзон Крузо».
– Вот, давай выпьем за него. Мужик выдержал 28 лет и не сошел с ума, – предлагает полковник.
Идеи тостов скоро иссякают. Мент пьет молча, глядя в окно, перетирая свои мысли. Я лежу и думаю, как жить дальше. Перекантуюсь несколько дней у московской тетки, а потом… Ничего путного в голову не приходит. Ясно только, что в Москве больше людей, легче затеряться, хотя там и милиция лучше работает…
Напрягаюсь, когда в купе стучит проводница, от громких голосов в коридоре, при виде идущего по перрону милиционера. Но держу себя в руках. Пару раз в купе заглядывают менты. Заметив висящий милицейский китель, козыряют и закрывают дверь. Благодарю случай, что свел с таким попутчиком.
Но радоваться рано. Похоже, мент заметил, как я моментами цепенею и меняюсь в лице. Начинает посматривать так, будто обдумывает, кто я есть на самом деле. Надо отвлечь его от профессиональных мыслей. Предлагаю сыграть в шахматы.
Однажды в Муромцево отец приносит новенькую, сверкающую и пахнущую лаком шахматную доску. Показывает, как ходят фигуры. В конце урока пишет на внутренней стороне доски: «Сыну Юрию от папы». Ставит дату, расписывается. У отца нет времени учить меня премудростям игры. Покупает мне книгу Майзелиса – для начинающих. Снова подписывает: «Сыну Юрию от папы». Дата, роспись. Отец как бы собирает для самого себя доказательства, как он заботится об мне. Читаю Майзелиса, разбираю партии, вникаю. Появляется мечта – поставить отцу мат. Это не так просто. Он долго думает и берёт неудачные ходы обратно. Иногда одна партия длится весь вечер.
Но однажды моя мечта сбывается – я ставлю отцу мат. Он пытается взять обратно свой последний неудачный ход, но я стою на своем: это не по правилам. Отец обижается, считая мою победу случайной, и долго наказывает меня - не предлагает сыграть еще. Но однажды будто делает одолжение: «Ладно, расставляй фигуры». Снова проигрывает. На этот раз понимает, что это не случайность, и уже не обижается. Но по-прежнему велит расставлять фигуры, что по шахматным традициям делает только слабак.
Проводница приносит доску. Играет мент неплохо, но очень уж медленно, совсем как отец. Я смотрю в окно, теряю внимание, зеваю фигуры. Мент радуется нечаянному выигрышу, опять-таки, как отец. Опьянев, начинает сыпать матюгами и придираться.
– А ты всегда разговариваешь без мата?
– Вас стесняюсь, – отвечаю.
– Хорошо, что не пытаешься меня обмануть. Это еще никому не удавалось, – едва ворочая языком, говорит полковник.
И вот позади трое суток пути. Радио играет гимн Советского Союза. Поезд торжественно входит в Москву. Полковник чисто выбрит, от него разит одеколоном. Высматривает кого-то в окно. Со мной прощается рассеянно. Мелькает шаловливая мысль: сунуть бы этому проницательному ментозавру в карман плаща розыскной листок. А раньше мелькала другая, совсем хулиганская мысль: а не стибрить ли у него пистолет? Кажется, я начал преодолевать свои соблазны.
На Казанском вокзале ко мне пристает цыганка. Предлагает погадать без денег. Я даю ей ладонь. Ее слова заставляют меня вытаращиться.
– Ты неудачно родился, мой золотой. Но тебе повезет. Только запомни: удачу надо заслужить.
Глава 64
У тетки Раисы я живу всего два дня. Ее сынок, старше меня на 8 лет, сразу просекает, чего я вдруг пожаловал. Предлагает «одно дело». Обещает не обидеть. Я знаю, что он судимый. Нетрудно понять, что это за «дело». Ну, уж нет.
Появляется участковый. Братец, оказывается, под наблюдением. Я успеваю спрятаться. Жить у тетки опасно. А главное – я понимаю, что я здесь не нужен. Точнее, я здесь на хрен не нужен.
На что жить? Деньги на исходе. Где жить? Обхожу дома, заглядываю в почтовые ящики. Нахожу забитый газетами, журналами. Значит, интеллигенты. И значит, долго не заглядывали. Определяю этаж – второй. Годится. Звоню – никого. Прихожу, когда темнеет: в окнах света нет. Значит, можно рискнуть. Но мешает привычка, с которой нечего делать в преступном ремесле. Я мысленно ставлю себя на место другого человека. Понравилось бы мне, если бы кто-то в мое отсутствие вломился в мою квартиру? Но сейчас у меня просто нет другого выхода. На вокзале менты потребуют документы и билет. А где еще можно переночевать? Негде!
Замок я не курочу, просто отжимаю дверь. Потом легкий рывок на себя. Но теперь дверь без ключа уже изнутри не закрыть. Вхожу, навешиваю цепочку. И вот я в тепле. Правда, холодильник пуст. Но отчасти это даже хорошо. Значит, хозяева уехали надолго.
Они появляются вечером другого дня. Звякает цепочка, раздается звонок. Слышатся встревоженные голоса. Открываю балконную дверь, перелезаю через перила, повисаю, прыгаю в сугроб. Все! Больше я незваным гостем не буду никогда. Противно. Очень противно. Просто мерзко. Ненавижу себя. Но куда теперь податься? Холодно. Есть хочется. Спать.
Эту ночь я провожу в гостях у дворника. Парень лет двадцати. Помогаю ему очистить двор от снега. А он не только дворник, но еще и кочегар. В кочегарке тепло и спокойно. Даже музыка есть, старая радиола. Говорю, сбежал из дома. Дворник-кочегар, по глазам вижу, не поверил
– Живи пока, – говорит.
Он иногородний студент. Ему не хватает стипендии. И он не любит шумную общагу. Подсказывает, как заработать денег. Сокурсники собираются разгружать вагоны. Я могу присоединиться.
Станция Москва-товарная – кормилица московских студентов. Сегодня здесь разгружают контейнеры из страны социалистического лагеря. Большие коробки с обувью, одеждой, косметикой. Стоим длинной цепочкой от вагона до машины. Передаем друг другу. Начинаем работу рано вечером, заканчиваем в полночь. Если честно, я уже с ног валюсь. Расчет налом – тут же. Получаю столько, сколько никогда в руках не держал. Студенты зовут к себе в общагу. Там девчонки ужин сварганили. Выпивка ждет. У меня глаза загораются. «Давай, появляйся», – говорит мне, прощаясь, дворник – кочегар. Ему надо еще снег чистить. «Оставь мне снега», – говорю ему.
В общаге пир горой. Почти по-семейному. На одном конце стола шутки-прибаутки, на другом – умные разговоры. В одной комнате танцуют под радиолу, в другой поют под гитару. Пьяных не видно. Ну, а девчонки… тут вообще нет слов. Специально их отбирают, что ли. Я даже не предполагал, что есть такие ребята, такая жизнь. В голове стучит: я мог бы быть среди них. Как же тяжело мне потом придется – годами вспоминать эту ночь.
Сейчас, когда есть деньги, самое время вернуться в Павлодар. Но мне хочется посмотреть Москву. Я слоняюсь по улицам, скверам и площадям. И однажды… Я вижу в метро – на соседнем эскалаторе поднимается майор Гронин. Он стоит с красивой брюнеткой, но что значит профессионал: видит все вокруг.
Сначала он, как и я, глазам своим не поверил. Но увидел мое выражение ужаса и удивления в пополаме, и понял, что это я. Крикнул мне: «Зря!» И тут же вернулся лицом к своей женщине. А я спускался вниз с головой, повернутой в его сторону: неужели не бросится за мной? Нет, на фиг я ему сдался.
Иду к дворнику-кочегару. Он для меня еще одну работу нашел. Тоже из студенческой подработки. Грузчиком в морге. Возить мертвецов на кладбище. За эту работу платили меньше, чем за разгрузку вагонов. Поэтому пришлось задержаться в Москве.
Окончательное решение сдаться я принял только через четыре месяца после рывка. Не хочу называть побег побегом. Слово «рывок» точнее определяет то, что я сделал. Побег готовят, а тут… Побег обычно связан с риском для жизни. Был ли риск у меня? Конечно, был. Если бы меня загнали в какой-нибудь двор, где не было бы людей, а я оттуда мог скрыться, перемахнуть через забор, то там могли бы и подстрелить. Стрелять запрещалось только на людных улицах.
Явку с повинной надо было продумать. Если схватят на пути в Павлодар или даже где-то в самом городе, даже возле милиции, попробуй докажи, что шел сдаваться. Чтобы не рисковать, проще было сдаться в Москве. Оттуда бы этапировали в Павлодар. Но я понимал, что Гронину из-за меня влетело капитально, и хотел сдаться лично ему.
Глава 65
Через год отец тяжко заболел. У Ирины был очередной курс «химии». Мы приехали в Коломну не сразу. Задержка с приездом была объявлена братьями черствым невниманием к отцу.
Отец тяжко, с легким свистом дышал, громко стонал.
– Не стони, папочка, – просила мама.
– Когда больной стонет, ему легче, – вставила Ирина.
Мама тяжело вздохнула:
– Устали мы от его стонов.
Голова отца лежала слишком низко. Я подложил две подушки, теперь он полусидел, ему стало легче дышать.
– И что мешало так сделать раньше?
– Витя лучше знает, как мне правильно лежать, – сказал отец.
Скрытая жалоба эта прозвучала как-то неблагодарно по отношению к Вите. Брат все-таки заботился, как мог. Но если заботился, так ли трудно было понять, в каком положении отцу легче дышать? У отца мерзли ноги. Я купил грелки. Грелки не помогали, ступни оставались холодными. Я начал согревать их руками. Отец что-то проговорил.
– Он сказал, что никогда этого не забудет, – разобрала Ирина.
Когда никогда, отец?
– А ведь ты любишь его, – сказала Ирина, когда ехали обратно в Пущино.
Она не договорила вопрос – что ж так относишься?
Ирина видела родителей такими, какими они хотели ей казаться. А они относились к ней хорошо. Вывалить ей все подробности моей жизни означало изменить ее отношение к ним. Они бы это почувствовали. Оно мне надо? Оно надо Ирине? Поэтому я ответил: мол, конечно, люблю, только…
– Что же не можешь простить? – спросила Ирина.
Я все-таки рассказал ей о второй своей маме Вале и ее дочке Аллочке.
– Человек должен умирать в душевном покое, – говорила Ирина. – Вам, братьям, нужно сойтись у постели отца, а не у могилы. Пусть он увидит вас в мире и согласии. Стасик и Витя должны понять, что любая обида по сравнению со смертью – просто тьфу.
Я позвонил маме: предложил собраться. Она как бы обрадовалась. Конечно, она это организует. Она сообщила мне, когда приедет Стасик. В назначенное время мы с Ириной приехали в Коломну. Но Стасика с Феней уже след простыл.
– Торопились они, у Стасика съемки, – объяснила мама, убедительно глядя в глаза.
Ага, съемки!
На обратном пути Ирина сказала:
– Все дети, даже самые хорошие, судят своих родителей. Судят даже самых хороших родителей. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Наверное, каждая мать должна чувствовать себя виноватой: вдруг что-то не так сделала для своего ребенка? Или чего-то не сделала?
Я слушал рассеянно. В голове были свои мысли. Одна показалась мне дельной. Каждый, кто рождает ребенка, рождает свидетеля на своем будущем суде, а может, и самого судью.
Через неделю стало ясно, что отцу остались считанные часы. В предпоследний его день мама засобиралась к протезисту. Отец попросил ее не уходить. Словно, чувствовал, как мало ему осталось.
– Как я могу отложить? – с удивлением спросила мама. Она уже стояла на пороге, с укладкой волос и накрашенными губами. Ее жизнь текла своим чередом.
– Неужели ты уйдешь? – спросил, тяжело дыша, отец.
Похоже, чувствовал, что сознание покидает его.
– Не переживай. Я скоро вернусь, – сказала мама.
Когда она через час пришла, он еще дышал, но уже не узнавал ее.
В крематории мама стояла с растерянным лицом, успевая с любопытством осматривать все вокруг, словно ритуал не имел никакого отношения к умершему мужу.
Сказала Катерине громко, как все глухие:
– Смотри, какой гроб Стасик взял напрокат.
Вот зачем она это сказала? Потом подошла к телу отца, склонилась к его лбу. И повторила свою актерскую уловку. Впереди ее лица оказалась ладонь левой руки. Сделала вид, что поцеловала в лоб. А на самом деле коснулась губами своих пальцев.
Стасик подошел к стене крематория, прижался лбом, ударил кулаком. Все, кто заметили этот пафос скорби, переглянулись.
После церемонии прощания гроб двинулся по ленте. Створки раскрылись и сомкнулись за гробом. Я представил, что сейчас происходит. Тело отца выпадает из арендованной домовины и двигается по ленте к топке. А гроб сохраняется для очередного использования.
Стасик, считающий себя христианином, как-то странно сжег отца. Неужели увлекся буддизмом? Это поклонники Будды уверены, что сжигание тела помогает очиститься от предыдущей кармы. А с тем, что карма у отца не ахти, Стасик соглашался. Но выяснилось, что так было просто удобней. Прах отца теперь будет замурован рядом с прахом Полины, который Стасик перевез из Питера.
– Папе там хорошо, – сказал на поминках Стасик.
Значит, он как-то это почувствовал.
Перед смертью отец посоветовал маме:
– Живи, мамочка, одна.
Зачем он так сказал? Остерегал от размена квартиры? Но мама так и сделала. Теперь она приезжала к нам уже не на две недели, а на месяц и больше. Совала деньги, норовила оплатить авансом любовь и заботу. Это особенно коробило Ирину.
– А что, больше варенья мне варить не собираешься? – спрашивала ее мама, поглядывая на батарею банок в углу.
– Так я ж вам уже сварила, – смеялась Ирина.
– Молодец, знаешь, сколько у меня нахлебников, – хвалила мама.
Братья приехали на дачу поздравить маму с днем рождения. Витя и Галя были с детьми. Я предложил выпить за здоровье именинницы. Все подняли рюмки, но тут встал Стасик и отменил мой тост. Сказал, что сначала нужно выпить за упокой души умершего отца. Я мог, конечно, возразить и даже возмутиться. Но знал, что за этим последует. Стасик оскорбится и уедет. А мама будет возмущаться: как это я, старший, не уступил младшему? Назовет устроителем скандала.
Стасик объявил Ирине от лица их семьи благодарность. Так и сказал:
– Прими, Ирина, благодарность за маму от всей нашей семьи.
То есть той семьи, какой они считали себя за вычетом нас с Ириной. А Ирина-то думала, что в ней видят родственницу. И ухаживала за мамой исключительно из родственного чувства.
Стасик сообщил, что в последнее время творчески вырос. Дублирует теперь мировых кинозвезд. У него это здорово получается. Но и снимается немало. Ему явно удалась роль еще одного мага в мистическом сериале. Ему вообще стали нравиться отрицательные роли. В них столько жизни!
В следующее лето Ирина чувствовала, что ей не хватит сил на маму. Но позвонил Витя и огорошил новостью. Оказывается, врачи сказали, что маме осталось жить совсем чуть-чуть. Пусть напоследок порадуется солнышку, щебету птиц, покушает клубники и малины.
В день приезда мамы выяснилось, что она принимает только витамины. Среди привезенных ею медикаментов не оказалось ни одного против онкологии. И вообще, она уже не помнит, когда последний раз была у врачей. И никаких обследований последнее время не проходила.
Только проговорилась, что Витя хочет, в отсутствие мамы, сделать ремонт в ее квартире. (Будто пожить в его квартире она никак не могла). А потом поедет с семьей отдыхать на юга. После этой новости Ирина почувствовала себя совсем плохо.
Утром она сказала мне:
– Сегодня ночью я подумала: интересно, я уже умираю или еще нет?
Нужно было срочно ехать в Каширку. Пришлось сократить пребывание мамы. Узнав о состоянии Ирины, Витя прислал ей ободряющую эсэмэску: «Очень надеемся на твой сильный характер. Вспомни Солженицына и борись».
На другое лето мама снова приехала на дачу. С прекрасным цветом лица. Витя, который ее привез, о метастазах речи почему-то уже не вел.
Глава 66
Рядом с нашим домом в Пущино ученый-армянин открыл маленький ресторанчик. Честно признался самому себе, что успехов в науке ему не видать. И теперь честно, то есть вкусно и не очень дорого, кормил посетителей.
- Своди маму в ресторан! – настаивала Ирина.
Я не стал приглашать маму. Она могла отказаться. Просто ввел ее в ресторанчик, когда мы гуляли в соседней рощице. И когда усадил за столик, и подозвал официанта, и увидел выражение лица у мамы, понял, как хорошо я сделал, послушав Ирину.
Мама не просто стала лучше выглядеть. Она помолодела. Ее жизнь стала спокойней. Ее одиночество без отца было совсем другим, чем было при нем. Она не боялась что-то не то сказать, что-то не так сделать. Из ее жизни ушла психопатия.
До последнего дня они то и дело «цапались» по пустякам, с пылом молодоженов. Причем, далеко не всегда зачинщиком скандалов бывал отец. Еще в пору моей юности первым барабаном в семье становилась она, моя мамочка. Она выбивала барабанную дробь при малейшем моем непослушании, накручивая отца. А во время экзекуции придерживала его руки с ремнем, призывая к гуманности. После того, как однажды пряжка офицерского ремня нечаянно прилетела мне в щеку, и пришлось лечить синяк компрессом из сырого мяса, она вообще превратилась в противницу телесных наказаний. Ей было неловко перед соседями.
Считается, что свою родительскую власть любят отцы. С этим не поспоришь. Но такого рода любовь испытывала и мама. Для того, чтобы справиться со всеми домашними делами и уходом за младшими детьми ей требовалась моя помощь. А поскольку эта помощь нравилась мне все меньше, ей требовалось подчинение, как сержанту в казарме.
Я служил ей из-под палки. Поэтому и любовь к себе должен был заслуживать. Безусловно, она испытывала ко мне материнское чувство. Когда я уходил из дома, она разыскивала меня. Когда я лежал в больнице порезанный в уличной драке, она приносила мне вкусненькое. Чувство это проявлялось в основном, в экстремальных случаях. Но разве этого мало?
Я заказал мясо на косточках по-армянски. Когда официантка отошла, мама сказала:
- Тут же, наверное, все страшно дорого.
- Мама, ты когда последний раз была в ресторане?
Мама сделала вид, что не расслышала. Скорее всего, в годы войны, когда была молода. И приглашал ее, наверное, тот офицер, за которого она думала выйти замуж, но помешало мое присутствие на этом свете.
Она и отец даже в кино ходили крайне редко. Сказывалось обыкновение жизни нашего кормильца. В будние дни он, по его словам, ишачил. С утра до вечера, в любую погоду «на свежем воздухе», на ногах. В выходные – расслаблялся. По субботам ездил на рыбалку. В воскресные дни играл в преферанс или выпивал на складчинах с соседями. Рыбалка, преферанс и домашние пирушки были увлечениями. Ими трудно было пожертвовать ради кино или театра. А ресторан был всегда прямо дома. Мама стряпала – пальчики оближешь.
Мясо по-армянски мама оценила без слов. Оставила в тарелке одни косточки. Потом мы пили чай с пирожным. Пирожное маме понравилось меньше. Тут у меня был повод вспомнить ее неподражаемые торты.
Выслушав мой отчет о культурном мероприятии, Ирина сказала:
- Мне иногда кажется, что я тебя родила.
Я сказал ей: как хорошо, что она – не Тарас Бульба.
Глава 67
По дороге из музыкалки домой Ирина заходила в книжный магазин. Покупала новинки. На этот раз ей попалась на глаза книга Стасика «Рыжая бестия». Ирина жарила картошку и читала книгу.
– Ай да Стасик! – удивлялась, когда отрывалась от чтения, чтобы помешать картошку.
Во время ужина делилась прочитанным. Главная героиня у Стасика – рыжая актриса Майя, необыкновенной красоты и таланта. Но – несчастная в профессии, затираемая главрежем по прозвищу Мэтр. Во время премьеры дублерша Майя запирает актрису-приму в гримерной и выходит играть вместо нее. Вот такое забористое начало. Неужели нельзя было дождаться своей очереди через пару-тройку спектаклей? К чему этот скандал, недоумевала Ирина.
Я успел прочесть на обложке слова автора, что книга просится на экран. Поэтому сказал, обдирая головку чеснока.
– Кино любит скандалы.
- Ты дуру-то не валяй, - отвергла мой подход Ирина. – Читатель должен полюбить героя. Или, по меньшей мере, проникнуться к нему симпатией. А тут – какая любовь, какая симпатия? Героиня совершает неслыханную подлянку. Все в шоке. Спектакль на грани срыва. А она – торжествует. И якобы уж так играет, так играет! Нечего мне лапшу вешать. Не может она в такой хулиганский момент хорошо играть. Если она – нормальная. Доставай водку! – скомандовала Ирина, готовая подать картошку.
Я полез в холодильник. А Ирина продолжала. Крайне скандален и возлюбленный Майи – знаменитый телеведущий Спиров, этакий любимец женщин, трахальщик, каковым считает себя и наш Стасик. Но в таком случае, с кого списана Майя? Ее особенность – она рыжая. И Феня по жизни той же масти. Правда, ни разу не актрисуля, но это несущественно. Зато главная героиня в книге. Спиров обволакивает бюст Майи плотоядным взглядом и говорит, совсем как Стасик - Фене: «Сисястье мое!»
Но кто же заболевает раком? А муж Майи. Врач, между прочим, как и Полина. То есть Полина превратилась у Стасика в мужика. Но заболевает врач задолго до романа Майи со Спировым. Так что в книге - никакой супружеской измены! Майя очень нравственно «заболевает» Спировым только после смерти мужа. Намек на то, что и по жизни точно так же было?
Итак, реальность художественно перевернута. Заболевает не жена, а муж. Полина, как прообраз, превращается в Топтыгина (прозвище мужа). При этом на обложке проникновенные слова автора – «Посвящается Полине».
Во время болезни Полина вела дневник - показатель ее внутренней силы. Стасик художественно переиначил этот документ. В книге о своей борьбе со смертельной болезнью вместо Полины пишет выдуманный Топтыгин. Заинтригованный, я сам принялся читать «Рыжую бестию». На 270-й странице меня ждали строки, которые объясняли многое.
«В августе проездом из Питера в Москву оказалась двоюродная сестра Майи. (Это меня Стасик называет двоюродной сестрой). Майя (то есть как бы он) после долгой изоляции страшно обрадовалась ее звонку: «Когда тебя ждать?» - Сестра ответила: «Маечка, думаю, у вас проблем и без меня хватает, давай как-нибудь в другой раз…» Все правильно. (пишет дальше Стасик) «Спящий в гробе – мирно спи, жизнью пользуйся, живущий…» Через два года у нее (у двоюродной сестры, у меня, то есть) тоже попал в больницу муж (это он Женю мужем назвал) С тем же диагнозом. Случайность? Или кара небесная?»
Так вот почему Стасик так отнесся к болезни Жени! Как же глубоко засела в нем обида. Даже в книжке своей не смог умолчать. Смерть моей дочери, оказывается, кара небесная?! Неужели, когда он говорил Ирине о том, что я не понял, что произошло, имел в виду именно это? А я не понял!
Ай, да братка!
Позвонила Крошка. Сообщила, что собирается в Москву. В смысле, можно было бы встретиться. Нет, не подумай ничего такого. Просто поболтать.
У метро «Кропоткинская» Крошка сказала, что у нее для меня сюрприз. Дошли пешком до какого-то подвала, который оказался театром. Спустились вниз. Тесно, душно, но уютно. Сели в зрительном зале размером в четыре автомобильных места. Там уже размахивали веерами десятка два зрительниц. Я начал догадываться, в чем сюрприз, но не думал, что пьеса до такой степени рассчитана на женщин.
Разъехался занавес. Актеры играли азартно и достоверно. Я сразу узнал всех персонажей. И все подробности знакомой истории. Хотя большая их часть была для меня новостью. Это была пьеса о том, как актер решил прославиться. И как он это делал. Это была история Стасика глазами Крошки, которая помогала ему не столько, как подруга Фени, сколько как драматург, избравший эту пару в качестве материала для своей пьесы. Это было неожиданно, коварно, но сам замысел представлялся весьма незаурядным, если учесть, что искусство выше нравственности.
Крошка посматривала на меня. В ее глазах плясали смех и страх, восторг и торжество. Ее пьеса, безусловно, была гораздо интересней книги Стасика, если опять-таки учесть, что искусство должно изобличать двойственность людей.
Потом мы сидели в кафе на Тверской. Крошка вынула из сумки книгу Стасика. Я указательным пальцем отодвинул творение брата. Мол, а теперь прочти его версию того, что было. Я сказал, что уже прочел.
Крошка заерзала. Машинально, по странной привычке, наступила мне на ногу. Потянулась к сумке с сигаретами. Вдохнула отраву.
– Ну и как?
А что я мог сказать? Только банальности. Писатель силен теми, кто помогает ему писать. Даже великие нуждались в оценках и подсказках. Но Стасику в этом смысле не сильно повезло.
Крошка подхватила:
- Он называет в своих интервью Феню своим редактором. Значит, она вычитывала книгу. А там столько стилистической архаики и смысловых нелепостей. Так густо этого добра. Местами стыдно читать.
Торжество не сходило с лица Крошки. А я все не мог понять, о чем она толкует. Наконец, догадался, что произошло. Оказывается, юмористическая телепрограмма Игорька отразилась на чувстве Фени к Стасику. Популярность мужа росла, как на дрожжах. Стасик явно отставал. Феня не спешила ехать к нему в Москву. И тем самым вызывала у Крошки праведное нравственное презрение. Но доставалось от нее и Стасику.
- Юра, по известному правилу, только заслуги делают мужчину достойным любви. А заслуги сегодня – размеры гонораров. Игорек обштопал Стасика по всем статьям. Ну и зачем он нашей Фене? Но! – тут Крошка сделала интригующую паузу. – Но! Феня не понимает, что теперь, когда Игорек на белом коне, она ему на фиг не нужна. Она все еще надеется, что Игорек ее простит. Ну, предположим, не простит, что вероятнее всего. Но простит ли потом Стасик, что она так долго выбирала?
Я сказал, что мне пофиг, что там выгадывает Феня. Тем более, что это еще не факт. Вдруг что-то другое мешает ей переехать в Москву к Стасику.
Крошка сказала, что в таком случае она хотела бы пролить свет на еще одно правило. Никто не может быть влюбленным одновременно в двоих. В своей книге Стасик об этом ни гу-гу. А в жизни что было? Только ленивый не слышал от него, как он любит Полину.
Тут она по сути дела стала пересказывать мне содержание своей пьесы.
А я хотел получить ответ только на один вопрос. Какого дьявола Полина не запретила ставить Стасику фильм «Наказание за любовь»? Крошка удивилась: как я мог пропустить это в пьесе и как же плохо я знал Полину.
- Тебе-то откуда знать лучше?
- От Стасика! – возвестила Крошка. - Он просто не мог ее не любить, или делать вид, что любит. Иначе бы она или что-то сделала с собой, или еще раньше умерла. Она была абсолютно зависима от его чувства к ней. И он не знал, что с этим делать. Она говорила ему: если ты меня больше не любишь, то зачем мне жить?
Я припомнил: в пьесе именно так это и подано.
- Юра, как ты этого не понял? – продолжала темпераментная Крошка. - Это была та самая самозабвенная любовь. Полине очень нравилась работа в Алма-Ате. И особенно сам город, где даже зимой можно ходить без головного убора. Это она всем говорила. Но она поехала за Стасиком в наш стылый, промозглый, неряшливый Питер, потому что здесь Стасику виделся его большой успех. Но этого успеха все не было и не было. И вот – этот сценарий. Полина наверняка видела, что Стасик написал любовную историю - не уровня «Анны Карениной». Но сценарий мог выстрелить. Ее любимый муж - в шаге от первой удачи. От хорошего гонорара, наконец, что тоже имело значение. Наверное, она понимала, что над ней будут посмеиваться. Но готова была все стерпеть. Сама врач, она должна была понимать, чем ей это грозит. Но, видимо, отмахнулась. Мол, переживет. И вот – не пережила. Иммунитет отказал.
Здесь я предложил Крошке отмотать назад. До того, как Стасик показал сценарий на киностудии, он должен был его написать, а еще раньше – придумать идею, историю грешной любви. Как же мог он, зная о таком отношении к нему Полины, додуматься до такой идеи?
- Ну, знаешь, тут в голову лезут совсем нехорошие мысли, - сказала Крошка. – Но Стасик что хочешь обоснует.
Тут ее озарило:
– Слушай, а я еще думала, зачем он эту книжку накатал. Теперь все встает на свои места. Вся она – выступление адвоката в прозе.
Крошка умолкла. Ушла в себя под впечатлением своей догадки. А я смотрел на нее и думал: вот кто может мне помочь! В последнее время я все чаще вспоминал сестру Аллу. Я тосковал по ней всю жизнь. Но раньше это было что-то вроде ностальгии. А сегодня стало навязчивой идеей.
Я сделал запрос в справочное бюро Санкт-Петербурга. Получил ответ. Терехову Аллу Леонтьевну, 1944 года рождения найти нет никакой возможности. Скорее всего, у нее после замужества теперь другая фамилия. Оставалась совсем слабая надежда. Попробовать найти по необычному отчеству.
- Крошка, ты такая пробивная…
– Вот не можете вы, Тереховы, не пользоваться бабами, – зачем-то попрекнула Крошка, выслушав просьбу.
Но согласилась попытаться.
Мы еще долго говорили в тот летний вечер. Несмотря на свой природный цинизм, Крошка тонко разбиралась в стимулах творчества. Пишущая сама, она понимала, что сочинителем двигает главным образом жажда известности и денег. Однако честно и трезво сознавала, что этого мало. Если ты хочешь написать что-то стоящее, ты должен отдать на суд читателя или зрителя не только то, что любишь в себе и своих героях. Ты должен также показать и рассказать то, что не годится даже для исповеди. Тогда только ты – художник, а не поверхностный, фальшивый нарцисс. То есть. Чтобы стать настоящим художником, нужно отказаться от любований перед зеркалом и копить в себе содержание. Иначе что бы ты ни написал, будет смешной позой и примитивным враньем.
