Глава 68
В бегах я заметно повзрослел. Нет, голова у меня работала все так же по-щенячьи. Но я по-взрослому понимал, что срок надо отбыть. И так же по-взрослому считал, что сдаться надо достойно. Возвращаться в Павлодар поездом я не рискнул. Купил билет на самолет. Был конец декабря. Конечно, хотелось встретить Новый год на воле, а потом уже сдаться. Но мысленно я уже был за высоким забором с колючей проволокой, с вышками по углам, с азиатами на вышках.
Ночь я провел дома, а утром отправился в милицию. Со мной шел отец. Хотя ему, наверное, казалось, что я иду с ним. Я шел сдаваться, а он был сопровождаюшим лицом. Вид у него был хмурый, но в глазах читалось облегчение. Из-за меня его понизили в должности. Он потерял в окладе. Но теперь его служебное положение вскоре будет восстановлено.
Гронин был ошарашен. От неожиданности даже руку протянул. Своим рывком я подпортил ему карьеру. И вот оказалось, что он был прав, оставив меня на свободе. В то время в моде была «ставка на доверие». Эта ставка Гронина сработала. Хотя сейчас, спустя столько лет, я допускаю, что думаю о нем лучше, чем он того стоил. Он мог просто играться со мной и пудрить мне мозги себе в удовольствие. Настоящий мент- профессионал любит тешить свое самолюбие психологическими экспериментами.
В тюремной камере оказалась газета, которая меня ославила в двух номерах.. Местная акула пера наплела обо мне со слов ментов, что попало. Выставила конченным моральным уродом. Для таких же пацанов в камере я стал как бы знаменитостью. А для блатных был по любому фраер. Подошло время этапа на зону, нужно было кому-то поручить пронести секретную маляву, выбрали меня. Это была директива против авторитетного блатного, допустившего беспредел. То есть команда убить. Менты могли найти у меня этот клочок бумаги. Через них текст мог дойти и до этого блатного, со всеми вытекающими для меня последствиями.
Короче, я отказываюсь быть почтальоном. Ладно, говорят блатные, передашь текст на словах. Еще не легче! Кто мне поверит на слово? К тому же у меня отвратительная память. Не бзди, сказали мне блатные, твои слова подтвердят двое других этапников. Я упираюсь. Мне говорят: извини, пацан, но ты уже в деле. Ты знаешь текст. Мой аргумент («Разве я просил вас показывать?) даже слышать не хотят. Пришлось согласиться.
Обитатели камеры сопят, храпят, вскрикивают, бормочут, портят воздух. А мне снится один и тот же сон. Я на окраине огромного коричневого города. Там какие-то страшные коричневые люди. Они ходят, как лунатики, с протянутыми руками, ощупывая друг друга. Я пытаюсь выбраться из этой толпы и попадаю в подземелье, где коричневые люди покрыты слизью и от них исходит ужасный запах. Я пытаюсь выбраться на поверхность, но не могу протиснуться. И я уже не знаю, в каком направлении идти. Это лабиринт. И вот я уже сам весь в слизи и сам начинаю смердеть… Просыпаюсь в холодном поту и радуюсь, что это всего лишь сон.
Говоря газетным языком, государство дало мне возможность одуматься, может, даже раскаяться. Чаще одумываются без раскаяния. Просто жалко терять здоровье на тюремной пайке, жалко оставленных в неволе лет жизни. И совсем редко одумываются, испытывая чувство вины.
Бывалый преступник произносит слово «раскаяние» со смешком – «раскаивание». Зачем оно ему, раскаяние, если есть универсальное самооправдание, взятое из Библии? Мол, Иисус любил злых, а не добрых. Мол, первым в рай Господь впустил разбойника. Мол, на Небесах больше рады одному грешнику, чем девяноста девяти праведникам. Этого достаточно бывалому и не очень умному преступнику. А таковых – увы – абсолютное большинство.
Потом я прочту у Бердяева, что чувство вины – это чувство господина над самим собой. А господин - тот, кто по-настоящему умён. А кто умён, тот живет по моральным правилам. Умному нужно настоящее, а не воображаемое самоуважение. Это толкование кажется мне слишком книжным. Я нахожу свое, очень простое. Человек должен научиться презирать себя за что-то. Презирать легче, чем испытывать вину. Когда презираешь себя за что-то, в этом и заключается сознание вины, только в непафосном виде.
Я презираю себя за то, что я – единственный из Тереховых - попал за решетку. Я презираю себя за что, что у меня не хватило ума и способностей проявить себя в чем-то другом. Наконец, я должен буду презирать себя, если выйду отсюда и не смогу встроиться в нормальную жизнь.
Глава 69
Что ж. Будем искупать, осознавать, исправляться. Само собой – через честный, добросовестный труд, как значится на лозунге у ворот. Меня отправляют на земляные работы. Копать в январе мерзлую землю – рабский труд. Я могу избавить себя. У меня есть веская причина. Но я об этом молчу. Не хочу делать себе поблажки.
Рано утром нас сажают в грузовики с наращенными бортами (чтобы никто не мог на ходу выпрыгнуть) и везут на объект. Объект – часть степи до горизонта, огороженная колючей проволокой. Здесь будет самый большой в стране тракторный завод.
Бугор выдает каждому бригаднику лопаты, одну штыковую, другую совковую, и отмеряет шагами делянку. Кто сколько должен выкопать на двухметровую глубину. Не меньше десяти метров на рыло. Получаем дрова, разводим костры. Земля промерзла на полметра. Чтобы оттаяла, нужно не меньше двух часов. Грейся и жди.
Уже закипает на костре кружка с талым снегом. Пачку индийского чая туда, и вот уже запаренный чифир идет по рукам. Делаю глоток – никакого удовольствия. «Втянешься», – говорят мне люди. А я точно знаю, что не втянусь. Если людям это нравится, значит, это точно не по мне.
Костер греет только с одной стороны. Спину продувает степной ветер. Метель. Уже зуб на зуб не попадает. Как же согреться? Жгу больше дров на одном конце своей делянки. Земля там прогревается быстрее. Выкапываю по колено, потом по пояс – уже не так холодно. И вот земля мне уже по горло – совсем тепло. Стоя в траншее, вынимаю землю снизу, не дожидаясь, когда она оттает сверху. Рационализатор, блин.
Бугор, который тоже пьет чифир, первым замечает, что я куда-то пропал. Появляется, смотрит на меня и… исчезает. Над мной возникают морды зэков.
– Эй, пацан, тебе больше всех надо? А ну, кончай в езду эту самодеятельность, вылазь нах!
А мне неохота вылезать. Там, у них, наверху холодно, а у меня внизу - тепло.
– Пацан, ты слышишь, что тебе люди говорят?
Как не услышать, если сверху тебя уже штыковыми лопатами тычут, землю обратно ссыпают. Вылезаю с трудом. Выслушиваю проработку.
– У тебя ж, вроде, звонок. Ну и нахрена тебе эта пахота? Так теплей? Глотни чифирка, и будет тебе теплей.
Это не то, про себя говорю. Вслух нельзя возражать. И без того терпение людей на краю. Холодрыга!
– Хорош волынить! Разошлись по своим делянкам! – кричит бугор. И – мне. – Завтра тобой нормировщица займется.
Уже в бараке мне подсказывают: если нормировщица установит, что можно копать быстрее, нормы могут срезать, и тогда… Тогда у меня могут быть проблемы с людьми. Очень серьезные проблемы для здоровья.
Как выйти из положения? Выбираю испытанный способ. Выхожу из барака, глотаю большую горсть снега. Для верности глотаю еще одну горсть. Ночью чувствую знакомое першение в горле и легкий озноб. Это примерно 36, 9. Говорю бугру, что простыл, иду в санчасть. Медсестра сует под мышку градусник. Точно! 36,9.
– Освобождения дать не могу. 37-ми нет.
Гарантирую, что к вечеру будет 40, даже раньше.
– Вот как будет, так и получишь освобождение.
Криминальная жизнь вредна для здоровья. В опасных ситуациях изнашивается сердечная мышца, развивается эрозия желудка и кишечника. Частое переживание страха вызывает болезнь почек – об этом еще Авиценна писал. Практически все рецидивисты – невротики, что проявляется в истериках по поводу и без повода.
У меня потеря здоровья протекает на свой лад. Менты на разводе долго считают, ошибаются, пересчитывают. Меня начинает трясти. В машине с высокими бортами меня уже колотит. На объекте у меня почти пляска Витта.
Появляется нормировщица Таня в сопровождении ментов. Совсем молоденькая девчонка. Светлые волосы, серые глаза, веснушки, носик уточкой. Подбегает старший культорг (организатор культуры на зоне) Коля Тушкин с фотоаппаратом «Зенит» в руке. Он старше меня лет на восемь. Сидит уже лет пять за убийство своей девушки «на почве ревности».
– Кто тут стахановец? Ты? Набери полную лопату. Подними повыше. Улыбнись.
Таня встревает:
– Какое улыбнись? Он еле стоит.
Лежу в больничке. Палата на шестерых, а лежим вдвоем. Чахоточный старик и я. Тепло, чистенько, тихо. Лафа. Когда болеешь, бег жизни тормозит, есть время подумать. Который раз спрашиваю себя, как я попал в это дерьмо? Это все деньги. Я помешался на большом куше. Дебильная поговорка «драть, так королев, красть, так миллионы» засрала мне мозг. Недаром зэки говорят, что деньги обходятся слишком дорого.
Если деньги – главная вина, надо изменить свое отношение к ним. Отчасти этой цели служит изоляция. Здесь, на зоне, нет открытого оборота бабок. Но эта изоляция не дает нужного эффекта. Преступник выходит на волю с тем же отношением к деньгам, какое у него было до отсидки: бабки – это всё.
Приходит фельдшер из зэков. Велит открыть рот, сует туда столовую ложку. Простукивает спину. Замечает шрам на животе.
– Это что? Операция на желудке?
– Ножевое ранение.
– Почему не сказал? Нельзя тебе лопатой махать. И гланды надо вырезать. Иначе сердце посадишь.
Гланды я решусь вырезать лет в тридцать, когда совсем надоест болеть от малейшей простуды. А пока – до самого конца срока два раза в год валяюсь с высокой температурой и выхожу на работу, качаясь на ветру.
Каждый день думаю, как же мне себя переделать. В голову приходит совсем взрослая мысль. Человеку нельзя навязать стремление стать лучше. Человеку свойственно сопротивляться давлению. Нужно сделать так, чтобы мне было морально выгодно измениться. Чтобы я себе при этом стал больше нравиться. Чтобы уважения к себе стало больше. Для начала достаточно много читать. И не дребедень, а умные книги. Когда много знаешь, это уже выделяет тебя из общей массы.
На зоне две тысячи зэков. В библиотеке каждый вечер – не больше двадцати. Ну, еще двадцать приходят, делая вид, что читают подшивки газет, а на самом деле, улучив момент, выдирают газету для самокруток.
– Тебе чего? Про что? – спрашивает Тушкин.
А я не знаю. Вообще-то, мне больше нравились раньше книги про путешествия и приключения. Пржевальский, Арсеньев, Миклухо-Маклай, Джек Лондон… Но это раньше, а сейчас чужие приключения меня не увлекают.
– Пройди к стеллажам, выбери сам, – советует Коля.
В колонии большая библиотека, много старых книг. Брожу среди стеллажей, пока не натыкаюсь глазами на «Исповедь» Толстого. Открываю. «Начатое, даже дурное дело, не оставлять никогда, не закончив». О, это про меня! Надо почитать.
Коля Тушкин заводит на меня формуляр. Покупаю в ларьке тетрадку, выписываю из «исповеди» Толстого мысли. Он пишет словно про меня и про всех, кто меня окружает.
«Большинство людей живут так, будто идут задом к пропасти»…
«Я очень дурной человек, очень туп к добру… и потому мне необходимы большие усилия, чтобы не быть совсем мерзавцем»…
Туп к добру – это как? Это что означает? А я – туп или не туп?
Не брать карт в руки.
Жить всегда одному.
В последних страницах книги читаю: «Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершил… и за все это меня считают… сравнительно нравственным человеком…»
Толстой будто специально портил свой образ. Зачем он это делал? Только с годами я стал догадываться. В этих самообвинениях - лекарство против будущих грехов. Хотя, возможно, есть и другое объяснение. Толстой хотел покаяться здесь, на земле, еще живым, задолго до своего судного дня. Хотел умереть с правдой о себе.
Глава 70
Меня переводят на «облегченный труд». Таскаю с напарником бревна к пилораме. Волоком. Пилорама превращает бревна в доски. А равняет доски по краям циркулярная пила. Мне эта работа понравилась. Мы с напарником выполняем две нормы. Менты подозревают нас в приписках, устраивают хронометраж работы. Появляется Таня. Щелкает секундомером. Изображает безразличие и строгость. А меня вдруг начинает лихорадить. Ничего не могу с собой поделать, руки дрожат. Запарываю две доски.
– Давай еще раз, – требует Таня.
Совсем сбавляю темп. Тяну время. Не хочется, чтобы она быстро ушла.
– Что-то не пойму. По-моему, ты дурака валяешь, – говорит Таня, – Ладно, приду завтра.
На другой день к моему станку даже не приближается. Ну и ладно. Работая, заглядываю в записную книжку. Там десять английских идиом и двадцать слов. Дневная норма. После обеденного перерыва подходит. Спрашивает, стараясь перекричать шум станков в столярке:
– Что это у тебя?
Показываю записи в блокноте.
– Я тоже учу, – говорит Таня, – Так…для общего развития.
Подходит надзиратель. Чует, что у нас неформальный разговор. Кладу на циркулярную пилу доску – Таня включает секундомер. Начинаем хронометраж. Выбираю момент, когда надзиратель отвлекается:
– Можно, я напишу тебе?
В ответ знак глазами: можно.
Меня воротит от зэковской жратвы. В алюминиевой миске плавают то свиные мозги, то верблюжьи уши, то бараньи яйца. Не лезет и пшеничная (не путать с пшенной) каша, или «кирза». Чуть остыв, она приобретет цвет кирзового сапога. Но второе блюдо все-таки ем: каши, рожки, макароны. Потом макаю кислый хлеб в сахарный песок, запиваю кипяченой водой. Хочется сразу отправить в рот кулек с недельной нормой сахара в 100 граммов. Но лучше все-таки макать хлеб в сахар неделю, чем уничтожить его одним махом.
Мама привозит передачи (5 кг) раз в три месяца. Она в своем репертуаре: «Ты, небось, с кем-то делишься? Ешь сам. Я тебе привожу, а не кому-то еще». Я интересуюсь, как там братья. Родители должны были как-то объяснять им, куда я девался и почему так долго не возвращаюсь домой. Мама не скрывает, что в воспитательных целях стращает их моим примером. Вот, не будете слушаться, пойдете следом за старшим братом. Меня, стало быть, используют теперь, как наглядное пособие. По методике «в семье не без урода».
Я все чаще думаю: лучше бы они не сходились. (Якобы из-за меня). У папы была бы Валя. У мамы – тот летчик, который не мог на ней жениться. (Опять-таки как бы из-за меня). Жил бы я у любимой бабуси, не сменил бы за десять лет учебы восемь школ, не скатился бы с хорошистов в двоечники, и не превратились бы для меня деньги в предмет криминальных грез. Меня наверняка забрала бы к себе тетка Лидия, которая не могла иметь детей.
Отец приехал на свидание один раз, ближе к концу срока. Я понимал, почему он не приезжал раньше. Он предчувствовал, что это будет для него мучением. Но это стало мучением и для меня. Нам не о чем было говорить. Я тогда еще сделал вывод: если сыну не о чем говорить с отцом, если отцу не о чем говорить с сыном, это чужие люди.
Ко мне долго присматривался Левка Слезовский по кличке «Слеза». Одесский налетчик на банк. Срок у него самый большой на зоне – 25 лет. Отбыл 13. Амнистиям не подлежит. Предложил, как говорят на зоне, кентоваться. То есть дружить. Сам я бы не посмел.
– Ты налетчик, я – налетчик. Нам есть о чем поговорить.
Но мы так ни разу не поговорили о своих похождениях на воле. «Слеза» давно охладел к этой теме.
У нас общий недостаток – мы оба совсем отощали. Левка за 13 лет не может привыкнуть к зэковской хавке. Мне иногда кажется, что он и в начальство-то выбился, чтобы решить эту проблему. Повара его подогревают мясцом, белым хлебом. «Слеза» делится со мной, я с ним – мамиными передачами. Мы, по зоновским понятиям, семья. Семья – это когда зэки вместе едят.
Каждый субботний и воскресный вечер за зоной играют пластинки, слышен смех. Там танцплощадка. Число зэков, гуляющих по «аллее дум», становится заметно больше. Делают вид, что заняты разговорами друг с другом, а на самом деле наслаждаются тоской. Молодых заметно больше. Они переживают сильнее. Вообще, сидеть молодым или зрелым – это далеко не одно и то же. Зона в восприятии подростка и взрослого человека – это две разные зоны. Сидеть молодым – не то же самое, что сидеть опытным и успевшим насладиться.
Ученые установили, что наиболее счастливым человек чувствует себя с 18 до 23 лет. Это связано с высокой сексуальностью возраста. Отсюда вывод. Если тебе положено быть счастливым, а ты сидишь, лишенный проявлять свою сексуальность, то ты особенно несчастлив.
Самые затруханные простыни здесь у нас, молодых. И нечего этого стесняться. Монахи не стесняются своего удручения плоти по-монастырски. А зэки – те же монахи, только грешные и особо грешные. Левка сам себя называет затруханным. С юмором утешает меня. Мол, от частых занятий сексом развивается ранний склероз.
«Слеза» обхаживает сразу нескольких вольных фемин, приходящих на зону по делу. Сотрудницы санэпидстанции, технологи швейного производства, преподаватели профтехучилища, школьные учительницы. Но какая из них помогает ему развивать склероз, я могу только гадать. Обсуждать эту тему у нас не принято. Как настоящий друг, Левка находит мне кандидатуру для случек. Это толстая тетка лет сорока. Она каждую неделю приходит травить мышей и крыс вместе со своей напарницей, такой же старой и толстой. Олег обещает создать условия. Я отказываюсь – мне противно.
– Ну и дубина.
Преступников можно условно поделить на две основные категории. Есть преступники порядочные, и есть непорядочные. Порядочный предпочитает совершать преступление в одиночку. Погорел – отвечает только за себя: его никто не сдаст и он – никого.
Порядочный, как правило, выбирает преступления с риском попасться с поличным, или быть раненым или убитым. Порядочный не унижает и не убивает потерпевшего или свидетеля, хотя знает, что и те, и другие могут его опознать. К непорядочным можно применить художественное определение Достоевского – это «чистокровные подлецы».
«Слеза» – порядочный налетчик. Кассирша банка высокой грудью загородила сейф с деньгами, а ключи спрятала себе в трусы. Левка мог пристрелить ее и завладеть сейфом. Но – не смог. Мог залезть в трусы, но не стал. За это его уважают менты. И он – самого себя. И я – его.
Глава 71
Таня пишет мне письма и незаметно подбрасывает, когда бывает в столярке. Письма ее пахнут духами. Наверное, специально на них брызгает. Сельская девчонка из Алма-Атинской области, закончила строительный техникум, направили сюда по распределению.
Обычные ее вопросы кажутся мне необыкновенными. «У тебя такое уже было?» – спрашивает она. Это она про любовь. Из чего я заключаю, что у нее еще не было. Таня уверена, что мне не придется сидеть до звонка. «Это было бы слишком несправедливо».
Пишет мне по субботам и воскресеньями длинные письма. Из этого я делаю вывод, что она никуда не ходит. «Подруги - на танцы, а ты дома?» – «Мне там скучно, – отвечает она. – Мне интереснее писать тебе».
«На свободе столько парней. А тут надо ждать неизвестно сколько», – пишу ей. «Подожду, – отвечает она. – Мне нравится ждать и верить».
Таня хочет принести блок сигарет. Она часто бывает в библиотеке. Ей ничего не стоит пронести. На вахте ее не обыскивают. Я отказываюсь.
«Ну, почему я не могу что-то сделать для тебя?» – спрашивает Таня.
Я не могу объяснить, почему мне такая поддержка была бы неприятна.
Мы распалили друг друга письмами. Нам нужна встреча. Свидание возможно только в библиотеке. Таня приходит, якобы за книгой, а я уже там, среди книжных стеллажей. Это одно из немногих укромных мест на зоне. Когда она оказывается рядом, нас обоих охватывает ступор. Лицо Тани становится пунцовым. Я прижимаю ее к себе. Мне хорошо, как никогда в жизни.
Неожиданно - голос Тушкина. Чего его принесло? Он уже не культорг. Он скоро уйдет на этап. Наверное, видел, как Таня вошла в административный барак. У Коли свои виды на нее. Но «Слеза», который стоит у библиотекарской стойки, не дает Коле пройти к стеллажам.
Тушкин громко спрашивает:
– Тань, ну как? Нашла что-нибудь интересное?
Таня не может ответить. Ее рот занят, я целую ее.
Левка говорит Тушкину впрямую:
– Сядь, почитай газетку, успокойся. Не мешай человеку.
– Танюха, ты где? – игриво спрашивает Коля.
Поправляя прическу, Таня отзывается:
– Ну, чего тебе?
– Ты уверена, что выбрала ту книгу, которая тебе нужна? – спрашивает Коля.
– Отвяжись!
Таня хватает первую попавшую под руку книгу и вылетает из библиотеки. Наше первое и последнее свидание окончено. Я злюсь на Тушкина. Прибил бы, гада. Но злость быстро проходит. Вспоминаю каждый миг встречи с Таней. Удивляюсь, сколько во мне, не знаю даже, как назвать. Нежности, что ли. Ощутить это было очень важно для меня в тот момент. И еще важнее - хранить память об этой нежности остальные годы.
Перед уходом на этап Тушкин сдал нас ментам. Таня живет в общежитии, рядом с колонией. В ее отсутствие опер незаконно делает у нее обыск. А она хранит все мои письма. Опер кладет передо мной целую пачку.
– Твоя писанина, Ромео?
Отпираться от своего почерка глупо. Но, пардон, какого моржова этот допрос!
– Писать не запрещено, – отвечаю.
– Тебе не запрещено, а девчонка подписку давала не вступать ни в какую связь с осужденными. Подставил ты ее.
Опер развлекается – устраивает нам как бы очную ставку. Таня плачет. Надеется, что администрация ограничится выговором. Еще не знает, что система не прощает.
– Кончай сырость разводить, – говорит Тане опер. – Будешь писать теперь совершенно легально. Никто вашу связь пресекать не собирается. Можете даже попрощаться, даю одну минуту.
Выходит из кабинета, ну просто лапка-душка.
– Я ни о чем не жалею, подумаешь, потеряла работу, найду другую, я буду писать, – залпом проговаривает Таня.
Я обнимаю её, прижимаю к себе. Я благодарен ей. Целых два месяца я жил с радостью в душе. Сердце не высыхало, как у всех высыхает в неволе. Но я знаю, что мы никогда уже не увидимся. Впереди еще четыре года. Это много.
Глава 72
«Слеза» – зэковское начальство. Называется – председатель совета коллектива. Коллектива числом две тыщи рыл. Он – как бы глава самоуправления. Но красную повязку не носит, в подлянках не замечен. Ему поручено найти замену Коле Тушкину. Убийце девчонки полагался перевод в другую колонию.
Левка остановил выбор на мне. Я сначала подумал, что это прикол. Мне всего 21 год. Я – салага по сравнению с 90 процентами контингента. К тому же я люблю одиночество. А культоргу надо быть в муравейнике зоны.
– Ты хотя бы ради своего здоровья согласись, – говорит Левка.
Старший культорг – важная птица на зоне. Повара с этой птицей обычно хотят дружить. Но я ничего не умею из того, что должен уметь культорг. Фотографировать, проявлять и печатать пленку, делать радиогазету, ставить концерты художественной самодеятельности…
«Слеза» стоит на своем – у меня получится. Я соглашаюсь при одном условии – красную повязку я не надену. У меня все-таки репутация «правильного фраера». Зона отнеслась к назначению спокойно. Позади у меня рытье траншей под фундаменты, бетонирование, кладка кирпича, заливка рубероида на крыше кипящим битумом, распил бревен на пилораме, резка досок на циркулярке, пошив спецодежды.
Очень скоро я понял, что отказываться от места культорга было несусветной глупостью. Мой гражданин начальник, замполит, бывал в своем кабинете не больше двух часов в день. Все остальное время я мог быть там один. Эта возможность уединиться была теперь моей свободой.
Но свобода в пределах этого кабинета мало чем отличалась от свободы в пределах одиночной камеры. Это я понял позже, когда заметил у себя стремление к уединению. Этот синдром камеры-одиночки будет потом сидеть во мне всю жизнь и отражаться на выражении лица. Замкнутость и надменность очень похожи.
Позади у меня уже три года отсидки. Я чувствую, что готов к свободе. Но впереди еще три. Зачем я буду сидеть? Какой в этом смысл? Это наказание страшнее вины. Но у Фемиды не аптекарские весы. Фемида отмеривает срока на глазок. Не нравится – не совершай.
По наблюдениям за собой и другими делаю выводы.
Три года неволи – это полное привыкание и угасание надежд. После трех лет дальнейшее пребывание за решеткой не дает никакого перевоспитывающего эффекта.
Пять лет – эмоциональная анестезия. Снижение, а затем полная утрата способности чему-то радоваться. Прогрессирующее угасание умственных способностей. Правильно говорится: ум простор любит. А в колонии какой простор? Жизнь – в движении. А в неволе – какое движение?
Более пяти лет – тюремная мизантропия, практически непрерывная угрюмость. Это ждало меня впереди.
Система увольняет малограмотных тюремщиков, заменяет их молодыми мужиками- филологами. Мой шеф, замполит Петухов, из этого призыва. Он здоровается с нами, крепостными» (*крепостной – заключенный) за руку. Шутит, что каждый порядочный тухлый мент должен помочь освободиться хотя бы одному зэку. Благодаря его стараниям, Левке сокращают срок до отбытого.
Петухов пытается таким же макаром освободить меня. Я уже раскатал губу - отрастил волосы на палец. Но – не прокатило. Дотошный судья, листая дело, наткнулся на упоминание о побеге. «Почему не добавили срок?» А я откуда знаю? Значит, пожалели. Учли, что сам явился с повинной. Похоже, судья был не в настроении. Отказал в сокращении срока. И вынес решение – перевести в колонию строгого режима. Там прошли еще два года.
Я начинаю писать что-то вроде заметок. Это краткое описание пути к самому себе. Как я менял свою психологию. Заметки попадают местным журналистам. Потом – первому секретарю обкома комсомола Литвиненко. Это он создал первый студенческий строительный отряд. Экстравагантный парень. Белая ворона в комсомоле. Ему приходит в голову идея добиться моего помилования и поручить мне работу с трудными подростками.
Литвиненко приезжает в колонию. Мы ведем долгий разговор. Мне осталось досидеть чуть больше года. Потом я буду свободен. Если же удастся освободить меня раньше, я буду обязан отработать эту милость. То есть буду отчасти несвободен.
К тому же я не был уверен, что из меня получится какое-то подобие Макаренко. Был только один несомненный плюс. На свободе я буду хоть кому-то нужен. И сразу получу работу. У Литвиненко было свое представление о плюсе:
– Ты станешь тем, чего потребует от тебя работа. Твое дело тебя же и сделает. Понимаешь, о чем я?
Нет, я тогда не очень понимал, о чем он толкует. Понял позже, когда прочел слова Сервантеса: «Каждый из нас – сын своих дел».
Через четыре месяца мне пришла помиловка. Я как бы последовал совету цыганки –заслужил удачу.
Я провел в клетке 60 месяцев и вышел энтузиастом-бессеребреником, хотя изрядно отощавшим. Меня ждала работа без выходных и праздников, и зарплата размером с прожиточный минимум. Биография моя была замарана подсудностью. Но на свободе меня ждало самое главное, что обычно не ждет «откинувшегося» зэка. Я был нужен. Среди неприятных последствий отсидки я сразу отметил неспособность чему-то остро радоваться. Даже освобождение само по себе ощутил с некоторым безразличием.
Я возвращался в Павлодар. Спустя пять лет это был совсем другой, заново отстроенный город. Пятиэтажные дома, никакие не хрущебы, асфальтированные и освещенные улицы, хорошо одетые люди, которых по ночам уже никто не раздевает. Наверно, если бы мы приехал в такой Павлодар, жизнь моя сложилась бы иначе.
На утренней планерке первый секретарь горкома комсомола представил меня аппарату. Вот у нас появился новый сотрудник, будет заниматься подростками. Прошу, как говорится, любить и жаловать. И многозначительно прокашлялся.
Про себя секретарь крыл своего начальника Литвиненко почем зря. Сам мне потом признался: «Надо же такое отчебучить – парня, исключенного когда-то из комсомола, отбывшего срок за разбой, из зоны – сразу в горком! Где это видано, где это слыхано?»
Дал мне стол с телефоном – работай! Я отработал восемь лет, с дилетантской бесшабашностью, на грани фола. Хотя и с некоторыми озарениями. Еще в колонии я вчитался в Макаренко. Его книга «Воспитание молодежи» показалась мне занимательней детектива. Хотя поначалу я не все в ней понял. Но я отдавал себе отчет, что опираться только на Макаренко я не смогу. Другое время и я – другой. Я перебрал в памяти свою уличную жизнь. Это был мой единственный жизненный опыт, на котором я мог что-то построить. Вспомнил, конечно, как меня воспитывали дома. На улице было лучше. Хотя моментами гораздо опасней.
На улице очень важно быть защищенным. Или хотя бы пребывать в иллюзии, что в трудную минуту не останешься один. Важно ощущение защищенности. Этого не было. Наша компания была слишком слаба. Но ведь и дома не было защищенности.
Эту мысль надо было додумать. И я додумал. Подросток должен быть частью надежной силы. Но из чего должна состоять эта сила? Может, из нескольких десятков хороших ребят? То есть нужна организация, которая защитит, как от улицы, так и от родительского насилия. Которая станет для подростка родной семьей.
Школа навязывала мне знания, которые никогда не пригодились в жизни. Еще в то время я чувствовал, что именно мне не понадобится. Но я должен был мучиться. Школа мучила меня. Но ведь мучило и воспитание родителей. Из этого я сделал вывод, что настоящее воспитание должно быть незаметным, как воздух, которым мы дышим.
Я не уважал ни учителей, ни родителей. Но понимал, как важно для подростка испытывать уважение, хоть к какому-то взрослому. Но с чего должно возникнуть такое уважение? Взрослые делились в моей голове на две категории. Одним я был безразличен. Другие навязывали мне себя. Так нельзя. Подростки сами должны выбирать себе воспитателя. Точнее, должны иметь право решать, готовы ли они признать власть над собой того или иного взрослого.
Мое воспитание должно делать то, что школа делает кое-как. Готовить к взрослой жизни. Учить подчинению. Учить руководству. Учить быть лучшим или одним из лучших. Не быть лентяем и белоручкой. Быть хорошим товарищем. Преданным другом.
И это должно быть воспитание в испытаниях. В преодолениях, которые давали бы право себя уважать. Подросток хочет быть героем собственной жизни. Значит, надо ему такую жизнь организовать. Это должна быть отчаянная педагогика, черт побери!
Такой она и получилась в реальной жизни.
Глава 73
Казалось бы, невозможное дело неожиданно оказалось удивительно простым. Крошка нашла Аллу через знакомую сотрудницу адресного бюро. Даже узнала ее телефон. Звоню. Отвечает молодой голос немолодой женщины. Называюсь. Молчание. Потом вопрос.
– Правда, Юрий, что ли? Ой, как мне неудобно перед вами. И чего хотите?
– Повидаться, Алла. У меня как раз намечается командировка в Питер.
– Юрий, извините, я нездорова.
– Жаль, – сказал я. – Это вы извините – за беспокойство.
– Ну, какое беспокойство? – слышу в ответ. – Просто так неожиданно.
– Так позвонить, как приеду? Неужели не интересно взглянуть на брата?
– Еще как интересно. Ну, позвоните.
Думаю: вот ведь как! Ей неудобно передо мной. А мне всю жизнь неудобно перед ней. Почти виноватым себя чувствовал. Если бы отец не вернулся в Омск, жил бы он с ней, Аллочкой, в Ленинграде, и было бы ей хорошо. Может, и не узнала бы от папочки, что в Омске живет ее брат.
И вот снова Ленинград. Прогуливаюсь по набережной Фонтанки. Выхожу на Садовую. Дом позапрошлого века. Парадное с карнизом. Широкий лестничный марш, массивные кованые перила, исписанные стены, запах сырости и тлена.
Стою перед высокой дверью. Сейчас увижу её. Маленькая девочка превратилась в немолодую женщину. Если бы встретилась на улице, не екнуло бы сердце, как екает сейчас. Выбираю из восьми кнопок с фамилиями жильцов ту, которую нужно. Щелкает замок. Передо мной она.
Алла редкой счастливой породы. Интеллигенты говорят о таких – время над нею не властно. Простой народ - грубовато, но тепло – до старости щенок. Умный взгляд карих глаз, чувственный рот с малость оттопыренной нижней губой, короткие волосы. Шатенка. Явно похожа на мать. От отца – только разрез глаз.
– Здравствуй, сестренка!
– Здравствуй, братик! Проходи.
Комната Аллы прячется в глубине коммунальной квартиры. Высокий потолок. Громоздкая старинная мебель: шифоньер, комод, трюмо, кровать с хромированными спинками, книжный шкаф. Тяжелые шторы. Над круглым столом большой зеленый абажур. На стене фотографии в рамках. На одной отец держит в объятиях молоденькую женщину. Валя! Я уже забыл ее лицо. Но кто еще может быть, если не она? Мягко улыбается одними глазами. Отец сдержанно смеется, показывая безупречные зубы.
– Благородное лицо, ничего не скажешь, – говорит Алла, интонации не разобрать.
На этом снимке отец в шляпе. До войны и после нее мужчины еще носили шляпы. Потом этот головной убор вышел из моды. А зря. Мужчина в шляпе выглядит изысканно. Даже бандит с бульдожьей мордой. Но для меня открытие – не шляпа. Всю жизнь я думал, что отец в принципе не способен нежно любить женщину. А теперь, смотрел на эту фотографию и понимал, что был не прав. Он любил эту хрупкую девушку. Почему же он так отнесся к ней? Зачем ему понадобилась соседка Ольга, если рядом была она, Валя? А если любил ее, значит, любил и дочь, которую она ему родила. Почему же так отнесся к дочери? Или эта счастливая улыбка, которую я вижу, вовсе не говорит о большой любви?
Достаю из сумки свой любимый торт «Ленинградский».
– А чай какой любишь? – спрашивает Алла.
– Недавно перешел на зеленый.
– Надо же! – удивляется.
Она тоже с недавних пор предпочитает зеленый. У меня со Стасиком так же бывало. Долго не пишем друг другу. В это время у меня почему-то слегка меняется почерк. Получаю от него письмо и вижу – у него тоже почерк поменялся. Сравниваю со своим – не отличить.
Подхожу к комоду. Там сидит плюшевый медвежонок с бантиком на шее. Тот самый… Хранить игрушку столько лет... Похоже, сестра куда больше меня живет памятью. Хотя чего же тут удивительного. Будь я на ее месте…
– Я чаще думала не об отце, а о тебе, – говорит Алла.
Включает электрочайник, накрывает стол. Чашки, варенье… Подхожу к окну. Маленький двор в окружении домов похож на колодец. Здесь отец жил с сорок третьего по сорок восьмой. Смотрел в это окно, видел каждый день эту мебель. А я был за тысячи километров.
Разрезаю торт. Алла наливает чай. Достает из серванта бутылку «Кинзмараули». Откупориваю, наливаю в бокалы…
– Фотографии привез?
Вынимаю из сумки конверт со снимками. Вот отец. Вот братья.
– Станислава я знаю давно, – неожиданно говорит Алла. – Мы с мамой как-то смотрели телеспектакль. Пошли титры, и мама обратила внимание на фамилию. Позвонила в театр, спросила, как его отчество, и говорит: «Это твой брат». Пошли в театр. У него была маленькая роль. Но я успела разглядеть: он хорошо двигался, у него была безупречная дикция. Когда актеры вышли на поклон, я подошла к авансцене. Ко мне устремился кто-то из исполнителей главных ролей. Я извинилась и помахала букетом Станиславу. Он был очень удивлен. А тебя мы опознали раньше. Одно время твои материалы печатались с фотографией. Мама смотрит: ну, конечно, это он! Весь в отца. У меня на вас обоих собралось целое досье.
Алла достает из книжного шкафа папку с вырезками из газет и журналов. Мои очерки, интервью Стасика. Вот так живешь и не знаешь, что за тобой наблюдают, тобой интересуются.
– А что с моей фотографией? Или она не попала к отцу? – спрашивает Алла.
Я ожидал этого вопроса. Больше того, уверен был, что это второе отторжение отца она пережила куда болезненнее, чем первое. В шестнадцать лет Алла отправила отцу свою фотографию. Стасик и Витя вынули из почтового ящика конверт, вскрыли, увидели подпись на снимке: «Папе от дочери Аллы». Пристали с расспросами к маме. Стасику тогда было десять, Вите – семь. Если бы даже мама захотела скрыть, они могли проболтаться отцу. Мама потребовала от отца, чтобы он не отвечал. И он не ответил. У меня тоже был вопрос, который не давал покоя:
– Почему отец так долго не приезжал к родителям? Уже кончилась война, а он еще три года не ехал.
Алла усмехнулась:
– Думаешь, ему мешала моя мама. Отчасти, да. Я родилась в сорок четвертом. Как она могла ехать с маленьким ребенком в далекую Сибирь? Трое суток пути…Почему он не съездил один? Не знаю. Не нахожу этому разумного объяснения. Но точно могу сказать – мама не могла мешать этому. Не такой она человек.
– У меня не отложилось в памяти, сколько вы прожили в Омске?
Алла задумалась.
– Очень недолго. Мама выросла в сердечных отношениях. А отец чуть что – цаца. Какая я тебе цаца, говорила она ему. Ну, а потом – эта соседка... Нас провожали сестры и брат отца. Он сослался на то, что не может отпроситься с работы.
Алла искала для отца оправдания.
– Мама страдала дистрофией. Возможно, поэтому отец не хотел привозить ее в Омск в таком виде. Во время блокады мама получала по карточкам 200 грамм хлеба в день. Но этот хлеб не имел вкуса хлеба, от него болел желудок. 30 процентов целлюлозы, 10 процентов дуранды (жмыха), еще что-то и только слегка – муки. Иногда давали непонятно из чего сделанные черные макароны и кусочек сахара. Даже летом она надевала, помимо платья, кофту и трико. Помогала истощенному организму греть тело. А зимой ходила, как многие блокадницы, чучелом – в двух кофтах, двух трико, двух платьях и больших, не по ноге валенках.
Алла рассказала о себе. Окончила медучилище. Отработала почти десять лет медсестрой. Стали болеть ноги. Выучилась на искусствоведа. Готовила экскурсоводов по Эрмитажу. У меня вертелся на языке вопрос, почему она сейчас одна.
– Не хочу быть зайкой, малышом. Ну, какая я зайка?
– Но ты можешь быть солнышком.
Алла вздыхает.
– Нельзя мне замуж, проверено. Боюсь любви. Той, которой хочу, сейчас уже нет. А та, что есть, даром не нужна. Так что я грешница. Женщина без детей.
Потом мы сидели в маленьком ресторанчике на Невском. Алла листала меню. Она бы попробовала рыбу в кляре. Нда. Гены - страшная штука. Все Тереховы заядлые рыбоеды. Заказываю судачка в кляре. Только первой свежести. Официант склоняет голову. Мол, будет исполнено, но честно уточняет, что здесь кормят из морозилки.
Алла дает совет, как сделать кляр с поджаристой корочкой, и грустно улыбается.
– Мне нравится устанавливать наши сходства. Что тебе обычно снится?
– Знаешь, всякая хрень. Ни одного хорошего сна за всю жизнь.
– Говорят, любите жизнь, и жизнь полюбит вас.
Пожимаю плечами.
– Не знаю, что это такое – любить жизнь. Я, напротив, не знаю, куда ее девать.
– А кто знает? – грустно отзывается Алла. – Кого ни спрошу, никто не знает, куда себя девать. Даже самые благополучные. Всех что-то точит. Меня это раньше страно угнетало. А потом прочла у Толстого, что скука жизни – как раз признак того, что она состоялась, а богатство и веселье, наоборот, признаки ничтожности жизни. Прочла и успокоилась.
Официант приносит бутылку красного вина. Сам наливаю в бокалы.
– Давай, сестренка, выпьем за то, чтобы никогда уже не исчезать.
В глазах у Аллы влага.
– Спасибо, братик. Здорово, что ты появился. Я уже не сирота.
Официант приносит заказ. Но Алла смотрит на судака в кляре глазами человека, у которого пропал аппетит. Мы выпиваем, я набрасываюсь на еду. Сестра только ковыряет вилкой.
Говорит задумчиво:
– Дверь в прошлое открылась, и мы вошли.
Я не перестаю удивляться. У меня тоже в голове звучали эти слова.
– Я все же задам тебе один вопрос, – говорю. – Как ты относилась все эти годы к отцу и нашей семье?
Алла задумалась.
– После того, как не получила ответа на свое письмо, уже не стремилась увидеть отца. Поняла, что совсем не нужна. Совсем – противное слово.
– У тебя нет желания познакомиться с братьями?
– Ты мне брат. Тебя я видела, знала. Ты подарил мне медвежонка. Ты даже не представляешь, что это для меня значило. Я тебе недосказала. Станислав тогда подошел за букетом, протянул за ним руку, не глядя на меня. Смотрел в этот момент на другую зрительницу, гораздо моложе. Не вышло у нас контакта глазами. А ведь я хотела сказать ему, кто я. Думала пригласить его на чашку кофе в театральное кафе, и там сказать.
Алла задумалась. Я ждал.
– А вот с отцом я бы встретилась. Но мне страшно.
Я сказал, что отца уже нет.
Глава 74
В августе того лета я привез маму с дачи в Коломну. Мама открыла ключиком сервант. Достала шкатулку с кольцами, серьгами, брошками, колье, бусами. Я не отличаю настоящее золото от поддельного. Но тетки едва ли могли хранить фальшивки. А здесь лежало все, что оставили маме ее сестры, Катерина и Клара.
– Вот, это вам с Ириной.
– Мне ничего не надо, – сказал я. – Ирине тем более.
Я не кривил душой ни перед мамой, ни перед собой. Мне действительно не надо было ничего. Ровным счетом ничего. Кроме…
– Мама! Лучше бы ты сказала братьям, как у меня сложилась жизнь.
– Зачем тебе?
– Мама, это нужно не только мне. Это нужно им. Это нужно нам всем. Мы должны собраться и поговорить. Нельзя делать вид, что этого не было.
Я хотел добавить: неужели это не нужно тебе, мама? Неужели для тебя все равно, с чем уйти, с правдой или с сокрытием правды? Но не сказал. Она бы не поняла.
– Юра, не надо судить родителей, – строго сказала мама. – Отца уже нет. Почему ты не сказал об этом ему?
– Мама, у нас был разговор. Он даже слышать не хотел. Он считал это ниже своего достоинства. Я понимаю, почему этого не хотел отец. Но ты-то чего против? Ну, нет его. Но ты-то есть. Ты можешь сказать то, чего не хотел сказать он. Неужели не хочешь, чтобы у нас наладились отношения?
– Зря ты думаешь, что этот разговор что-то изменит, – твердо сказала мама. – У тебя разлад с братьями вовсе не потому, что в детстве ты рос без родителей. Ты все время недоволен. То тебе не так, другое не так. А они уже взрослые. Ты старше. Значит, должен быть к ним снисходительным. Младшим нужно уступать. Ты сам на правах старшего можешь их собрать и уладить все разногласия. Теперь, когда отца нет, ты старший. И давай закончим этот разговор.
Видя, что я собираюсь продолжать, мама вынула наушник и сказала:
– Не слышу я тебя.
Я шутливо возвращал наушник на место. Она так же шутливо мешала этому. Мне все же удалось уговорить ее.
– Мамочка дорогая! Только ты еще связываешь нас. Без тебя мы перестанем быть братьями. Неужели тебе это безразлично?
– С чего ты взял? У Стасика и Вити хорошие отношения, – сказала мама.
– То есть ты считаешь нормальным, что они вообще перестанут со мной общаться?
– Младшим нужно уступать, – повторила мама. – Подумаешь, кто-то врет. Все врут! Подумаешь, какие-то недостатки. У кого их нет?
Кажется, она все понимала во всех нас, своих детях. И вранье, и мелкие хитрости, и эгоистичные замыслы. Просто делала вид, что не понимает. Частенько манипулировала нами. Матерям это свойственно. Зачем ей откровенный разговор? Откровенность опасна своей непредсказуемостью. Мало ли куда разговор вывернет.
- Мама, последний вопрос, - сказал я.
– Ну. Я тебя слушаю, - официально сказала мама, поправляя наушник.
- Почему ты не съездила к отцу в Барабинск, когда он был там с июня по ноябрь 41-го года? Почему не показала меня?
Я знал, что зря пристаю с этим вопросом. Но надежда оставалась. Если не мог приехать отец, то почему не приехала мама? Что ей помешало? Вдруг она откроет эту тайну? Вдруг это и не тайна вовсе, а объяснение окажется очень простым?
- С чего ты взял, что он был в Барабинске? – спросила мама.
Я открыл семейный альбом, нашел знакомую фотографию и показал ее обратную сторону, где рукой отца было написано: «Моей милой Муське и моему милому сыну Юрику от папки. Барабинск, ноябрь 1941 год».
- Я уже не помню, - сказала мама. – И вообще, какое это имеет значение?
- Имеет, - сказал я. – Как ты можешь не помнить, показала ты меня отцу или не показала?
- Не ездила я, - сказала мама. – Не помню, почему. Наверно, работы было много.
- Ты не работала в это время, мама. Ты меня кормила.
- Отец не звал меня, - сказала мама. - И ты был еще маленький, чтобы с тобой ехать. И вообще, я уже не помню. Отстань от меня! – неожиданно взорвалась мама. - Не слышу я тебя!
Она выдернула наушник и швырнула его на стол.
У меня долго потом звучали в ушах эти ее слова: «Не слышу я тебя!»
Я долго потом продолжал этот разговор с мамой, закончившийся таким сильным жестом. Родители – люди, уходящие из этого мира. Дети – люди, пока остающиеся. Нормальным родителям важно, чтобы дети остались жить в мире и любви. Если же они сами вольно или невольно сеют раздор – это как назвать? А если даже не пытаются примирить детей – это как назвать? Это крушение итогов жизни – не руками, но равнодушным сердцем. Этого не понимал отец. А теперь вот не понимает мама. Ну, как же так?
На обратном пути снова кусала «змея воспоминаний». Если бы мама не могла жить без меня, то выполнила бы условие свекрови – нашла бы себе другую работу. Всего-то! С другой стороны, свидетельство о моем рождении – если даже находилось у Тереховых – было выписано на маму. Она могла заявить об этом. Бабка выдала бы документ. И не могла бы доказать, что ребенку лучше быть с ней, чем с матерью. Закон всегда на стороне матери. Если мама не сделала этого, значит, ей было удобнее, чтобы я жил у бабки, а не с ней.
Мама звонила еще два раза. Если бы она сказала, что просто хочет видеть меня, я бы точно приехал. Но она твердила о шкатулке. Мама считала шкатулку моей частью наследства. Хотела вручить. Но ни раньше, ни сейчас не хотела обнять, поплакать о том, чего уже не воротишь, о том, что до сих пор болит. Значит, не болело у нее. А мне, повторяю, не нужно было от нее ничего материального. После ее «не слышу я тебя» не болело у меня за нее всем сердцем. Память о том, что когда-то у нее не болело за меня, и не болит сейчас, сидела во мне глубоко, не вырвать ничем.
«Даже распоследний бомж приехал бы. Это за гранью человеческого», – написал мне Стасик. Это было понятное торжество брата, которому я сам дал основание считать, что он лучше меня. А Витя не поленился - отписал родственникам в Омск, с которыми до того не общался, что я, такой-сякой, не приехал к маме, когда она звала. Те позвонили мне: неужели это правда? Родственники совсем не знали Витю, но очень хорошо знали меня. Теперь они и Витю узнали.
Глава 75
У Ирины развивалось мистическое чувство, что она уходит вместо Веры. В чем-то она рассуждала верно. Если верить в очередность действия рока, следующей полагалось быть Вере! И все же болезнь она получила с другой стороны.
Макияж уже не мог скрыть желтизну ее лица. Уже всю одежду приходилось подгонять под другие, почти детские размеры. А я все еще возил ее на конкурсы. И ее ученики все еще получали призовые места. А бывший муж все еще мельтешил у нас перед глазами.
В маленьком городке это бывает. Валера жил с молодой женой в соседнем доме. Мы чуть ли не каждый день виделись в магазине. Он избегал смотреть мне в глаза. Как бы не замечал Ирину. Это он привез ей рак из Болгарии. Побывал там вместе со своим приятелем Мигулей у Ванги. Прорицательница отказалась что-либо говорить композитору. Она всегда так делала, когда видела, что клиент нежилец. (Вскоре Мигуля умер). Зато уверенно предсказала Валере (по фотографии), что у его жены будет рак.
Вернувшись в Пущино, любящий муж тут же поделился замечательным предсказанием с женой. А Ирина была слишком впечатлительной женщиной, чтобы выбросить это из памяти. Сказывался авторитет Ванги. Таким образом, заболевание было как бы запрограммировано.
Ирина умела скрывать свои эмоции. Одинаково презирала нарциссов и мужланов, но это никак не бросалось в глаза. Удавалось ей прятать и свою болезнь. Парик носила так, будто это ее волосы. Шутила с врачами перед очередной «химией»: «Что вы мне такое даете? У меня даже из парика волосы выпадают». Переживала только, когда рисовала себе выпавшие брови. В солнечные дни я безуспешно прогонял ее с плантации клубники. Она считала, что польза от возни в земле сильнее вредных лучей солнца.
Своим поведением Ирина привела маму к интересному подозрению, будто она не так уж и больна. Старушка стала делиться своей догадкой с Катериной. Говорила об этом по телефону громко. Вот тут Ирина срывалась – это ее расстраивало. Но мама оставалась в неведении. И продолжала подозревать невестку в аггравации* (сноска – преувеличение болезненного состояния).
С Ириной я понял, что такое любовь к женщине. И что такое настоящая женщина. Это вовсе не то, что я думал раньше. Ее молодая свежесть досталась Валере, но то, что осталось мне, было в нерастраченном состоянии. Мой веселый цинизм по этому поводу нравился ей. А еще я сделал вывод: не надоедает та женщина, которая нужна. Ирина была нужна мне духовно, но необходимость в ней я ощущал физически. Я все чаще подумывал: а может, последняя любовь и должна быть лучше первой?
Однажды поздно вечером зазвонил мобильник. Мы с Ириной сидели у камина, пили вино. Последнее время она все чаще прикладывалась к бутылке. Ее уже мучила интоксикация, но стремление забыться было сильнее.
– Лучше умирать пьяненькой, – говорила она.
В этот момент и зазвонил мобильник. Это была Лора. В ее голосе звучала незнакомая мне интонация, напоминавшая тревожный крик ночной птицы. Такое бывает у внутренне одиноких женщин. Поздним вечером на них накатывает невыносимая тоска. Чаще всего они звонят подругам. Но иногда им нужны не слова утешения, а нечто другое.
– Без Жени я осталась совсем одна, – говорила Лора. – Я никому не нужна. Понимаете, никому. Вот скажите, что мне делать? Начать просто пить? Или напиться и включить газ? У кого еще мне об этом спросить?
Я начал говорить банальные слова. Типа, Лора, возьми себя в руки. Ты молода, здорова. У тебя все впереди. Ты еще найдешь.
Ирина смотрела безжизненными глазами.
- Пусть наберется терпения. Место вот-вот освободится.
Ирина сказала это почти шепотом, Лора не могла услышать. Но связь внезапно прервалась.
Ирина смотрела в огонь камина. На ее исхудавшей шее ходуном ходил кадык.
– Помоги мне, – попросила она.
Я подвел ее к пианино. Она взяла несколько нот из «Грез любви». Едва слышно проговорила спекшимися губами:
– Скоро мы встретимся с Женей.
Последние месяцы оказались для Ирины самыми нестерпимыми. Она все еще принимала учеников на дому. Но при этом лежала, делая замечания шепотом и стараясь не замечать, с каким выражением на нее смотрят.
Каждый вечер она просила дать ей снотворное. Хотя бы валерианы. Ссылалась на то, что не может уснуть. Мои отказы злили ее. Она считала такого рода эвтаназию выбором между смертью и смертью, а не между жизнью и смертью.
- Все-таки ты туповат, - говорила она мне без малейшего юмора, даже с раздражением.
В конце концов, она все же выпросила у меня одну таблетку валерианы. Всего одну. И через несколько минут ее борьба с болезнью, длившаяся восемь лет, закончилась. То ли ее истощенный болезнью организм словно ждал этой таблетки. То ли проявилось самовнушение…
С ней прощалась вся музыкальная школа и десятка два родителей учеников.
Ученики играли адажио Альбинони.
Стасик и Витя не приехали на похороны Ирины. Они не могли отделить ее от меня. Прислали телеграмму: «Скорбим. Ирину любила вся наша семья. Светлая ей память».
Глава 76
Шли годы. Мы, не знались. Родственники и общие знакомые спрашивали меня, как там братья. Догадывались, что между нами пробежала черная кошка. Удивлялись: что ж такое произошло, что ж так трудно простить? Мне самому этот многолетний разлад казался пошлым надругательством над кровным братством.
И вот случилась новая беда. Следующей оказалась Женя, старшая дочь Виктора. Тезка моей дочери. Она была в том же возрасте. Двадцать четыре года. Ничем не болела. Накануне прислала мне видео, где прыгала с парашютом в паре с инструктором. Ничто не предвещало беды.
Я считал смерть Полины гибелью. И смерть Жени считал гибелью. Но от смерти дочери Виктора повеяло еще и мистикой. Мстительный рок таился в большом плательном шкафе, доставшемся от полковницы Катерины. Девушка жила в ее квартире. Во время ремонта шкаф был отодвинут от стены. Стоял посреди комнаты. Ножки были в порядке. Шкаф стоял прямо. Но когда девушка проходила мимо, шкаф упал и придавил ее насмерть. При этом никого в квартире не было. Чего вдруг тогда упал этот шкаф?
Я приехал на похороны. Витя подошел, поблагодарил. Но на поминках не предложил сесть рядом. Рядом сидел Стасик. Витя должен был показать, что даже такое горе не заставит его смягчить отношение к старшему брату. Спустя время он вроде бы опомнился. Прислал сообщение с предложением мира. Но тут, следует признать, не ответил я. Еще не отошел от приема на похоронах.
С Олегом мы ежегодно встречаемся 10 февраля. То ли на кладбище, то ли у Веры. Он ни на ком не женился и совсем исхудал. У него по-прежнему не ладится продажа молока. И он со спокойным сердцем прописался в квартире Веры. Потому как за давностью лет наказание за уклонение от службы в армии ему уже не грозит.
Денис отомстил на свое зверское избиение, но перестарался. Получил два года общего режима. После освобождения так и мог найти себе занятия по душе. Пил без меры, не подозревая, что ему, такому здоровенному, грозит полиорганная недостаточность…
Вера ушла (за тавтологию не извиняюсь) в веру, работала свечницей в ближайшем храме. Ходила в платке, читала религиозные книги и жила надеждой, что рано или поздно соединится с дочерью.
Витя продолжает торговать красками. Зато у него подрастали положительные дети.
Лора развелась с Фунтиковым и уехала в Германию. Работала в русском издательстве. Но стала писать сама, и вернулась. Точнее, вернулась, когда убедилась, что стала писать. Хорошо, что она не застряла в журналистке. Журналистика сковывает воображение и сушит язык.
Лора готовит к печати книгу о современной мимикрии. Проще говоря, о том, как люди притворяются. Это искусство не переставало развиваться во все времена. Но сегодня достигло высшей точки изощренности. Я делюсь своими наблюдениями, фактами и выводами. У нас с Лорой сложилось что-то вроде творческого сожительства, которое создает иллюзию полноты жизни.
Иногда Лора вспоминает эпизод, когда ей довелось попасть в заложницы. При этом она зажмуривается и говорит, что это было классно. Ей до сих пор нравится, что я за ней пришел. О Жене мы вспоминаем редко. Этого не происходит по очень простой причине. Женя все время с нами.
«Бездарный парень», бывший муж Фени, стал всенародным любимцем. Его юмористическую программу страна смотрит каждую субботу. У него теперь, по моде времени, молодая жена. Стасик и Феня тоже красуются на страницах светских журналов, как счастливая пара, но приводят читателей в недоумение. Стасик никак не определится, сколько лет он добивался Фени. То называет одну цифру - тринадцать лет, то другую - семнадцать.
Стасик стал признанным мастером озвучки и дубляжа. Дублирует мировых звезд. Только не своим естественным голосом, а имитируя тембры голливудских знаменитостей. Это дало ему право сказать о встрече с Де Ниро: «Его подвели ко мне. Он пожал мне руку».
Глава 77
Летом приезжает Алла. Ей нравится моя старенькая дачка в лесу. Сидим вечерами у телевизора. Сестра включила однажды какой-то канал, а там наш Стасик. Телеведущая расспрашивает заслуженного артиста Терехова о его жизни. Стасик рассказывает о своем детстве. Родился он, оказывается, там, где находится пуп Земли. В Омской области. Тут в его географические представления вкралась неточность. Пупом Земли считается Кунгур в Пермском крае.
Дальше следовали привычные детали. Читал запоем, даже по ночам, когда родители запрещали. Якобы при свете фонарика - под одеялом. Глотал Дюма, который его сформировал. Играл с дружками в мушкетеров. Сражались будто бы на шпагах, спилив с них предохранители. В результате, случалось, ранили друг друга в мягкие места.
Ведущая всплескивает руками. Какой отчаянный у нее сегодня собеседник! Хотя как-то слишком уж удивляется. По возрасту ведущая не могла знать, что в то время дорогостоящие шпаги были фехтовальщикам не по карману. Хотя и нужды не было покупать их. Шпаги закупались спортивными школами. И выдавались фехтовальщикам на время тренировок и соревнований.
И уж тем более ведущая не могла знать, что мягкие места Стасика не хранят следов его отчаянных мушкетерских поединков. Но если даже допустить, что поединки шли без набалдашников, то почему должны были страдать мягкие места? Студенты-дуэлянты 30-х годов в Европе ходили со шрамами на лицах и груди.
Стасик перешел к нашим предкам. Здесь тоже не обошлось без чудес. Прадед наш, якобы Степан, оказывается, валил подпиленные вековые сосны рукой. Ведущая делала большие глаза. Вековую сосну - рукой? Оёёй! Я тоже удивился, но больше по другому поводу. Прадед наш никак не мог быть Степаном, потому что звали его Петром.
Ведущая украдкой посматривала на часы. Ей хотелось достать из Стасика какое-то другое содержание его внутреннего мира, относящееся к его профессии. А он со смаком рассказал, как во время урока химии у него будто бы взорвалась колба, и на него вылилась ядовитая кислота. Учитель якобы принялся отмывать ему лицо. При этом костюм на учителе (которого во время взрыва не было рядом) стал расползаться от якобы попавшей на него кислоты. А сам Стасик остался невредимым.
Но актерской профессии ведущая и Стасик все же коснулись. Но только достижений в искусстве дубляжа, в чем он бесспорно преуспел. Но и тут он удивил. Оказывается, даже самые большие актеры дублировать не умеют. Не попадают в движения губ. А вот он в этом деле мастер.
- Он так любит удивлять! - удивилась Алла.
Она помолчала озадаченно и неожиданно сказала:
- Знаешь, а мне захотелось встретиться с ним. Только не надо пока говорить, кто я.
Я позвонил Стасику. Сказал, что приду к нему на спектакль, не один.
Глава 78
Стасик играл конюшего английской королевы. Его персонаж в помпезном мундире был преисполнен смешной никчемности. Роль Стасику явно удалась. Местами публика аплодировала ему громче, чем знаменитой актрисе, игравшей королеву
Я купил для Стасика скромный букет. Алла раскошелилась на корзинку. Но мы сидели в ложе, и когда спектакль кончился, не могли пробиться к сцене, чтобы вручить ему цветы. Мы пошли к Стасику в гримерку. Поздоровались. Стасик молча кивнул. Мы вручили ему цветы. Он взял, не реагируя ни словами, ни мимикой. Он продолжал снимать грим. Мы стояли за его спиной. Он молчал. И мы молчали. Алла не выдержала, вышла из гримерки. Я – следом. Стасик не остановил нас…
Мы медленно шли к метро. Алла подавленно молчала. Я ее понимал. Второй раз подошла к брату с цветами, и второй раз – такая конфузия, как сказал бы Арнольд.
- «Странные люди – актеры… И люди ли они», - процитировала Алла. – Не просто так Станислав сделал эти слова эпиграфом к своей книге «Рыжая бестия». Он в самом деле странный.
Я сказал, что у меня есть версия. Стасик видел из-за кулис, что мы пришли с цветами. Ожидал, что мы вручим их ему, когда он выйдет на поклон. А мы не вручили. Это так его расстроило, что он не мог преодолеть оторопь, когда мы вошли к нему в гримерку. К тому же, в спектакле он играл очень важного конюшего. И еще не вышел из образа. Вот и все!
Через неделю от Стасика пришло сообщение по Емеле. «Привет, брателло! Что-то ты крепко приумолк. Уж не обиделся ли на что? Теряюсь в догадках».
Я написал: «Прихожу в себя после посещения твоей гримерки».
Стасика тут же отписал: «Надо же раздуть историю по причине, что бабенка с тобой, а я тебя в ее глазах вроде как уронил. Кто она тебе? Смешно, право, оцарапанное эго. Но для тебя – повод для ссоры… О, майн готт! Какая мелочь не дает тебе покоя! Да прости ты меня, бога ради, прости! Признаю все свое непотребство того вечера и прошу извинения! В самом деле, был не прав – и с цветами, и с бабенкой…
Но в таком случае и ты проси у меня прощения. Должно быть, ты забыл, как выгнал меня из дома, куда я пришел помянуть твою дочь. А в то чудесное лето, когда я в Питере сидел с умирающей женой, ты благородно позвонил, однако от визита уклонился по причине того, что «у вас там и без меня забот хватает». Я был рядом с Полиной до самого конца и делал все, что мог. И после этого у тебя повернулся язык сказать, что это я вогнал ее в гроб…
Что там еще? В день его смерти ты не приехал: как же, ведь главное – личный покой. Мы с Витькой выносили его вдвоем, и некому было даже открыть дверцы фургона, на котором мы должны были отвезти его в морг, и пришлось отца положить на асфальт, чтобы это проделать, – водитель отказался по причине боязни покойников. А дышащая на ладан мать, которая два месяца, медленно уходя, каждый день ждала твоего приезда – так и не дождалась. Ты приехал в утро ее смерти – и, кажется, не слишком был фраппирован…»
Глава 79
Алла предложила узнать, что собой представляет Стасик, так сказать, с медицинской точки зрения. Ну, вот я – шизоид. Она – депрессивный тип. А к какому разряду отнести его личность?
Мы заглянули к Арнольду. Эскулап глянул на меня, наморщив лоб.
- Помнится, вас я уже диагностировал.
- Да, вы записали меня в шизоиды.
- Ну, не в чистом виде, - не дал мне порадоваться за себя Арнольд. – Будь вы полноценным шизиком, вы не стали бы журналистом. Шизоиды избегают контактов с людьми.
Я сказал, что это ерунда. Чем больше внутренне одинок журналист, тем глубже он погружается в характеры тех, о ком пишет, в свое видение людей и жизни.
- Возможно, - не стал спорить Арнольд. Итак, продолжал он, - вам нужно знать, к какому психическому типу относится ваш младший брат. Скажите, как отвечает на вопрос о своем возрасте?
- Понятия не имею. Но он очень следит за своим здоровьем. Придерживается раздельного питания. Подчеркивает, что не выглядит на свой возраст.
- Он легкий, веселый, компанейский - с коллегами и начальством. Внимательный и ласковый с дамами. Так?
Я кивнул: так.
- Он работает в искусстве?
Я кивнул.
- Как к вам обращается?
- Братан, брателло, старик.
- А как обращается к коллегам и начальству, слышали? Нет? Могу сказать. Боречка, Ниночка, Ванечка, Сашечка. Нежно и ласкательно. А в каком тоне он вам пишет?! Он ведь вас отчитывает. Я не знаю всех нюансов. Допускаю, что вы в самом деле в чем-то виноваты или плохо воспитаны. Но даже в этом случае он не должен позволять себе такого тона. Ваше отношение к родителям – это ваше отношение. Он не должен лезть в это. И тем более – свысока отчитывать вас.
- А если лезет?
- Значит, это ему выгодно, Юрий. Вот такая конфузия. Я вас огорчил?
- Но вы так и не назвали тип, - напомнила Алла.
Арнольд посоветовал:
- Читайте Фрица Римана, ребята, его классификацию характеров. Столько любопытного узнаете. И о других, и о себе.
Он спросил у меня:
- Как поживает ваша замечательная дочь?
- Она умерла, - сказал я.
- Как??? – потрясенно выдохнул эскулап.
Я сказал, что произошло вскоре после того, как Женя показалась ему.
- Представляю, что вы обо мне подумали, - сказал Арнольд.
Он неподдельно расчувствовался. А я старался экономить терпение боли. Я уже понимал, что боль никогда не пройдет. Мы выпили разведенного спирта.
Глава 79
Мы сидели перед домом под деревьями. Пахло волнующим дымком – соседи жарили шашлык. Где-то далеко стучал топор. В малиннике работали трудоголики-пчелы. Солнце клонилось к западу, оттуда надвигалась темная туча. Веял легкий ветерок. Жара спадала. Быть дождю.
Алла лежала в шезлонге, прикрыв глаза бейсболкой. Я украдкой разглядывал ее. Есть женщины в годах, которые умудряются сохранить фигуру, и при взгляде сзади вводят в заблуждение. Но фигура у Аллы выглядела молодо и при взгляде спереди. Я испытывал что-то вроде гордости: вот, мол, знай наших. Одна из разновидностей голоса крови.
Сестра заметила из-под опущенных век, что я разглядываю ее, и рассмеялась. Сняла бейсболку и привстала. Несколько секунд мы смотрели друг на друга с нежностью. Не знаю, что было в ту минуту в голове у Аллы, а я подумал, что если бы она не была мне сестра, то мы вполне могли бы подойти друг другу.
Из щели в заборе появились две соседские кошки с котятами. Алла успела приучить их к угощениям. Сейчас кошки навели Аллу на параллельную мысль. Через два-три года повзрослевшие котята перестают различать, кто среди них брат, кто сестра. Мама с папой не узнают своих детей, а дети – своих родителей. Сынок может весной вступить в отношения с мамой, а папа – с повзрослевшей дочкой… Алла не договорила. Дала мне возможность закончить ее мысль. Мы посмеялись, только это был грустный смех.
– Ты на похоронах родителей был? – неожиданно спросила сестра.
Она уже прокручивала в голове другую мысль.
– Конечно.
– Сказал Стасику, что тебе достаточно своего собственного осуждения?
– Он это знает.
– И тем не менее казнит тебя? Интересно. Знаешь, он лицом похож на мать. А мать ваша подкарауливала мою мать и стыдила ее: мол, как она могла выйти за Леонтия, если у него уже есть сын и есть она, гражданская жена. Тебя мать бросила, но ей за это не было стыдно, а мою мать стыдила. У мамы экзема по рукам пошла. Она потом замуж не могла выйти…
Алла заплакала. Она плакала горько, немного по-детски. Потом сказала:
– Ты меня не слушай. Мне трудно быть объективной. Я ведь совсем не знаю, как ты жил после того, как проводил меня на вокзале.
Я рассказал. Очень коротко. Когда я закончил, Алла первым делом почему-то спросила:
– Интересно, если бы на твоем месте был Стасик, стал бы он, с его характером, терпеть, как ты?
Я сказал, что у него даже одно интервью озаглавлено: «Я очень решительный парень. Даже слишком».
Алла зашла на сайт Стасика, читала его интервью.
– Смотри, он пишет: «В Алма-Ату я приехал после окончания школы-студии МХАТ по приглашению главного режиссера. Шесть лет в этом театре вспоминаю, как самые счастливые в своей жизни.
Я озадаченно молчал. А ведь это момент истины. Стасик сам подтверждает, что вполне мог сказать Полине, когда они жили в Семске. Мол, слух о нем, одаренном молодом актере, дошел до Алма-Аты. И вот его пригласили. Пакуем, родныш, чемоданы.
Алла прочла дальше:
– А вот еще он написал: «Актерская игра у меня стала получаться лучше, чем прежде. Вспоминаю признание Фаины Раневской о том, что играть она научилась только к старости».
Спустя столько лет он признает теперь, что раньше играл средненько. Но именно так я и оценивал раньше его игру. А он дико обижался, обвинял, что я не люблю его. С этих моих обидных оценок и началась его неприязнь! Его представление о самом себе (он, якобы, большой талант) было самой большой правдой его жизни, которую он отстаивал всю жизнь. И вот… Какой же обманчивой может быть своя правда…
Алла еще прочла:
– А вот строка из его биографии. «Вторая супруга актера, Феня Анатольевна Пражская – по профессии театровед…»
- Так и написано - «вторая супруга»? – переспросил я.
- Так и написано, - подтвердила Алла.
Куда же девалась настоящая вторая жена, Полина? Сначала превратилась в персонажа мужского пола, а теперь совсем исчезла. Неужели Феня подредактировала? Или эта биография вообще писалась без участия Стасика? Предположим, Феней, которой захотелось стать его второй женой.
Хотя какая разница, кто это написал в его биографии. Главное, что это написано. И Стасик это не исправил. А значит, он теперь так считает: Феня – его вторая жена. А Полины как бы не было. Убрал же он Витю из своей биографии.
Глава 80
Лора обычно звонила, но иногда появлялась неожиданно. Будто ревизор с проверкой. Так и на этот раз приехала на дачу без звонка. Калитка у меня не закрывается. Вошла в дом, потом в кухню, где мы с Аллой ужинали. Возникла в дверях и оторопела. Не ожидала, что я могу быть не один.
Объявила с гордой осанкой:
– Юрий Леонтьевич, я звонила - вы не отвечали.
Поставила в угол большой пакет, в котором что-то звякнуло.
Лора знала, что здесь, в лесу, связь по Интернету зависит, висят ли над дачей тучи. Но так ей было проще объяснить свое появление.
Я познакомил ее с Аллой, не говоря, что это сестра. Лора сидела за столом, как замороженная. А когда справилась с неловкостью, сказала:
– Юрий Леонтьевич, я, собственно, чего приехала. Хочу узнать, наконец, слыхали ль вы, как поют слоны?
Это была старая шутка из тех дней, когда мы (Женя, Лора и я) сиживали на кухне, гоняли чаи и развлекали друг друга. Лора рассказала однажды про слонов. Якобы, они очень любят петь, но поют в неуловимом для человеческого уха диапазоне, и чаще всего перед тем, как проявить свои любовные инстинкты.
Сейчас эта шутка имела вполне понятный для меня подтекст.
- Львы услышали, - в тон Лоре ответил я.
Алла почувствовала себя лишней и пошла к себе на второй этаж.
Лора усмехнулась:
– Вернулись в свое поколение, Юрий Леонтьевич? Там вам лучше? Интереснее? Или спокойнее?
Я открыл, что Алла – моя сводная сестра. Лора с облегчением выдохнула. Сообщила, что захватила зубную щетку, а еще... Тут она сделала игривую паузу, и я понял – а еще ночнушку. Тут меня осенило. Как я мог забыть? Одно время к ней, совсем еще девочке, начал приставать хахаль матери. Она оставалась ночевать у нас, спала валетиком с Женей. Ходила по квартире в ночнушке. В этом виде и запала в память.
Лора медленными движениями мыла посуду. Будто успокаивала себя. Я сказал, что постелю ей на веранде. Она пришла помогать.
Я пошел стелить себе в кабинете. Лора пришла помочь заправить пододеяльник.
Меня сковывала сестра на втором этаже. Кажется, она это почувствовала. Позвала.
– Братик, не вздумай меня стесняться. Слышишь?
Я пожал ей руку, она задержала ее.
- Юра, давай попробуем найти Мишу.
Это было неожиданное предложение. Я не знал, что ответить. Сказывалось крайне неприятное воспоминание о мачехе Ольге. Хотя, подумал я сейчас, у этой мегеры вполне мог вырасти хороший сын. И этот сын, возможно, знает, что у него есть сестра и брат. И он, возможно, был бы совсем не против встретиться.
- У них своя семья. У нас будет своя, - добавила Алла.
Она еще не знала последней новости. Я не успел поделиться. Витя вдрызг разругался со Стасиком. Средний брат стал обращаться с младшим чересчур свысока. После ссоры Стасик удалил упоминание о Вите из своей биографии. Короче, их семьи больше нет. Но я не сказал сейчас об этом Алле. Мне не хотелось, чтобы это сообщение переросло в разговор. Я не мог задерживаться. Я сказал только, что мы еще обсудим идею найти брата Мишу.
Я вернулся к Лоре. Она стояла у окна, зябко обхватив себя за плечи. Была середина сентября, а я еще не включал отопление. Лора предложила согреться глинтвейном. В ее пакете оказалась бутылка сухого красного вина. У меня нашлись специи: корица и гвоздика. Анис мы накапали из рыболовного пузырька.
Я разжег камин. Когда от глинтвейна поднялся парок, я позвал Аллу. Усадил обеих в кресла, укутал пледами, подал бокалы. Им было хорошо. А мне было хорошо оттого, что им хорошо.
Я продолжил разговор с Аллой. У каждого своя правда, замешанная на эгоизме. И это естественно. Но есть еще правда самой жизни, свободная от страстей и пристрастий. Она и есть настоящая правда. Хотелось бы приблизиться к ней.
Когда говоришь, то чаще всего не так важно, что говоришь. Важно, как на тебя при этом смотрят. У Аллы был взгляд все понимающей, настрадавшейся женщины. У Лоры были глаза женщины, которая умеет добиваться своего.
Они были нужны мне. А я - им.
Это было намного больше того, чего я мог еще ожидать от жизни.
