"КАК ТАЛЯ В ИЗРАИЛЬ ПРОВОЖАЛИ"
"...Экс-чемпион мира Михаил Таль встретился с корреспондентом "Коммерсант (Ъ)" и опроверг сведения мировой прессы о своем отъезде. Начало слухам положила крупнейшая югославская газета "Политика", первая сообщившая об отъезде Таля со слов известного советского гроссмейстера Алексея Суэтина. Затем информация перекочевала в Голландию, а потом и за океан, где в то время находился чемпион мира Гарри Каспаров. Естественно, что у чемпиона спрашивали, насколько серьезны намерения Таля. Каспаров отвечал, что серьезны, а подробную версию изложил в газете "Новое русское слово": Таль тяжело болен, в Союзе его болезнь не лечится, поэтому он и уезжает в Израиль. Слова столь известного и уважаемого человека - достаточное основание для дальнейшего распространения информации. И молва об эмиграции советского гроссмейстера перекочевала в газеты Швеции и ФРГ.
Таль прокомментировал заявление Каспарова так: "Все мы знаем Гарри как гениального шахматиста. Теперь мы узнаем его и как одаренного бизнесмена и политика. Но мы даже не могли догадаться, насколько сведущ он в ближневосточной медицине...
...У меня в Израиле сын, масса друзей, я ездил туда, хочу и буду ездить впредь. Но - с обратным билетом"".
("Рижские шахма ты", 1990г.)
Гера
Гера
Однажды Геля звонит: у отца совершенно дикое падение иммунитета. Не было печали, говорю, недоставало нам еще и этого... Продолжает: у отца какие-то изменения в формуле крови, у вас есть хорошие гематологи? Отвечаю, что у нас много хороших врачей, в том числе есть и очень хорошие гематологи, высылай факсом анализы.
Пришли анализы. Читают наши специалисты анализы и ничего в очередной раз понять не могут. У отца к тому времени возникла желтуха. Не механическая! Не закупорка протока! Судя по всему, что-то типа вирусного гепатита... А ни одна из проб ничего не показывает! Мистика! Человек желтый, как лимон, а биллирубин в норме! Опять все медицинские каноны летят к чертовой матери...
Звонит он мне из Германии. Отвечаю:
- Отец! Тебе надо срочно приехать сюда...
- Ни за что! (Разговор уводится в сторону...) Как Надя? Как погода?..
Геля уже потом мне сказала, что отец боялся Израиля - вбил себе в голову необъяснимую боязнь... По самовнушению, по-моему, ему равных не было... Как-то в Риге еще собрал он всех нас на улице Горького и заявляет между прочим: "Со мной все кончено. Умру месяца через три-четыре. У меня рак головки поджелудочной железы. На юг отдыхать поедете без меня". И что? Представьте себе, что он начал терять в весе, отказываться стал от еды... В общем, стал торопиться на тот свет по собственному диагнозу. И вдруг как-то сказал: "А вы знаете, кажется, у меня нет рака головки поджелудочной железы..." И выздоровел! Вот такие он себе позволял "игры"...
Боязнь Израиля, судя по всему, была очередной талевской "игрой", и я по сей день виню себя за то, что не смог поломать эту его "игру", не смог заставить приехать в Израиль на лечение... Впрочем, кому нужны сослагательные наклонения, эти, как любил говорить отец, "культивирования остаточного образа"? Таль потому и был ТАЛЕМ, что всю жизнь играл свою игру...
25 июня 1992 года я приехал к маме в Антверпен - погостить.
Мама уже давно живет в Бельгии. Будучи в эмиграции, она познакомилась с немолодым бельгийцем Джо Крамарзом. Джо к тому времени был вдовцом и имел двух взрослых сыновей. Он влюбился в мою мать как-то сразу, и я его могу понять - мама моя и сегодня, в мои тридцать семь, потрясающе обольстительная женщина, в которую нельзя не влюбиться. А когда Джо узнал, что мама - бывшая жена самого Таля, он сказал, что это - судьба, что Таль - его любимый шахматист за всю историю шахмат, что познакомиться с Талем, а может быть, и сыграть с ним партию-другую - мечта всей его жизни... Короче говоря, Джо вскоре сделал матери предложение, а мечта всей его жизни не замедлила осуществиться: мама познакомила Джо с моим отцом во время какого-то турнира не то в Бельгии, не то в Голландии, и они до самой смерти Джо (а он умер от рака спустя семь лет после женитьбы на маме) оставались в приятельских отношениях и даже "сгоняли партию-другую" в шахматы...
И вот я у мамы. Я был изрядно вымотан, и мне хотелось просто пару недель ничего не делать. Был разгар лета, стояла фантастическая погода, и мама сказала: "Мы с тобой едем на побережье в Кноки. Ты поплаваешь и, наконец, загоришь". Это меня, жителя Израиля, она увезет к морю, чтобы я загорел (!).
С мамой спорить бессмысленно, да и зачем? Кноки - так Кноки... На следующий день сели в машину и поехали на побережье. Но ни цель поездки, ни красоты бельгийского ландшафта не создают мне соответствующего настроения, потому что все прокручиваю и прокручиваю в голове кошмарный сон предыдущей ночи: отец, плавающий в большом бассейне. Только вместо воды бассейн наполнен кровью...
Матери я, естественно, об этом не рассказываю, пытаюсь отвлечься, но не могу. И вдруг мама ни с того ни с сего говорит:
- Герочка, а что же мы с папой будем делать?
- В каком, - спрашиваю, - смысле?
- Отец мне сегодня снился и был очень грустным. У меня кошки на душе скребут.
Меня словно обухом по голове. Попросил маму остановить машину. Она говорит: "Тебе плохо? Ты очень побледнел!" И тут я рассказал ей про свой сон. "Мы с тобой оба устали", - сказала мама, и мы поехали дальше. Но до самого побережья не произнесли ни слова.
Приехали, бросили вещи и пошли загорать... Час валялись. Но что-то не загорается, не отдыхается что-то... Пообедали... Мама говорит: "Пойдем вздремнем. Может, мы не выспались..." Времени часа четыре дня... Сна - ни в одном глазу. Телевизор включил - я под телевизор быстро засыпаю. Никакого эффекта. Вдруг мать выходит из спальни. Собранная, одетая, сосредоточенная... "Бери вещи - едем домой".
Приезжаем - звонит Геля: отец в больнице в тяжелейшем состоянии...
Что делать? Решили немедленно звонить в российское посольство. Собрали телефоны, начали дозваниваться... А это суббота была. Дозвонились кое-как. Мол, так и так... Нас спрашивают: у вас виза российская есть? Нет. Тогда ничем не можем помочь. Мы опять давай названивать... Дают нам новые телефоны. Наконец, часа через полтора выходим на какого-то вежливого сотрудника. Не то заместитель, не то помощник консула. Говорит, приезжайте в воскресенье в посольство, свяжусь с консулом... В общем, обещал - поможем. Причем помню, что так и сказал: "Поможем". Не "попробуем помочь", а "поможем".
Но в посольстве меня ждала тяжкая бюрократическая процедура: согласования и прочее, и прочее..." Ничем вам помочь не можем". Я - чуть не в слезы: "Поймите, исключительный случай, отец при смерти, сделайте одолжение..." Спрашиваю, что именно нужно, для того чтобы мне дали визу. Ответ: "Официальный телекс из шахматной федерации, подтверждающий ваши слова, и справку из больницы". Звоню в Москву Геле, и через четверть часа мы на посольство факсом получаем справку из больницы. "Где круглая печать? Где телекс?" Снова напряженность, снова согласования...
Получаю наконец готовую визу: "Но имейте в виду - ваша виза срочная, поэтому стоить будет в два раза дороже". Какая разница?! Хоть в четыре раза!..
Первым же рейсом вылетаю в Москву.
В течение всего полета непрерывно курил и молился. И Богу молился, и отцу... Смысл моих молитв был в том, чтобы и на этот раз папа "отшутился". Но мрачные предчувствия оказались сильнее молитв, и чем ближе подлетали к Москве, тем более отчетливо понимал: на сей раз отец не "отшутится"... И если прежде, когда он попадал в реанимацию, я рисовал в своем сознании радужные картины будущего: представлял себе, как он пойдет на поправку, как выздоровеет, как опять будет раскатывать по турнирам, то теперь перед глазами, словно в беспорядочно смонтированной киноленте, проносились разорванные эпизоды прошлого, отдельные фразы, случайные детали, связанные с отцом, и это все более убеждало меня в необратимости происшедшего...
Откуда-то всплыло размытое ощущение из детства... Я уютно устроился в своей кроватке на улице Горького в Риге, а папа сидит на краю и читает мне книжку. Какую - не помню... Но голос его слышу отчетливо... Почему именно этот нетипичный эпизод посетил меня в тот момент, не знаю. У отца было всегда мало времени, и читал он мне крайне редко, но сегодня я могу сказать точно: чтение его для меня было огромной радостью, но еще большее удовольствие от этого процесса получал он...
Я вспоминал и не мог вспомнить ни одного случая, чтобы папа наказал меня, накричал, хотя и не скажу, что он меня баловал. Он никогда не позволял себе нарочитых нравоучений и не учил меня жить. Один раз он мне, правда, выговорил, но сделал это чисто по-талевски. Он взял меня с собой на мемориал Пауля Кереса в Таллин. В поезде было много мастеров и гроссмейстеров, и с утра, как водится, все толпились в проходе и болтали о чем-то в ожидании своей очереди в туалет, курили...
Мне было четырнадцать лет, а курить я начал в тринадцать. Сказал об этом отцу сразу. Он, помню, тут же протянул мне сигарету и произнес: "Не верю. Ну-ка, затянись..." И когда я затянулся, он строго сказал: "Теперь верю". Потом достал из ящика стола блок "Филипп-Моррис" (царский по тем временам подарок) и заключил торжественно: "Лучше курить открыто хорошие сигареты, чем в подъездах всякую дрянь".
Так вот, я подошел тогда в поезде к отцу и при всех, как у равного, попросил закурить. Сын Таля, пацан еще, нагло просит у отца закурить! Отец сделал наигранно суровое лицо и спросил: "А ты уже почистил зубы?" "Нет еще", - сказал я. "Кто тебя воспитывал? - произнес он нарочито менторским тоном. - Сначала следует почистить зубы, и только после этого ЧИСТЫМИ зубами брать сигарету!"
Отблесками из прошлого высветились моменты приезда папы после турниров и подарки. Ни разу не приезжал он без подарка, и каждый его приезд воспринимался мною прежде всего как подарок. Подарки носили хаотический, бессистемный характер - иногда они запаздывали по возрасту, иногда опережали, вызывая у меня недоумение. В таких случаях отец говорил: "На вырост".
Случалось, как я уже упоминал, мне было обидно, что у меня папа не такой, как все, что не ходит со мной в зоопарк, не водит по выходным дням в кино, в театр... Когда мне было десять лет, мы с мамой жили уже отдельно от папы. Он в очередной раз уехал на какой-то турнир, мой день рождения прошел без него, без подарков... Не дал о себе знать и позже... И вот, в день его приезда я позвонил ему домой и сказал Роберту, что очень обижен, что к отцу больше не приду и тому подобное. "Завел" себя и бросил трубку. Через час позвонил отец: "Гусевич? Извини меня, милый! Папка твой совсем заигрался... Но о тебе все время помнил... Ты же знаешь, как сложно звонить из-за границы... Простишь меня, Гусевич, или мне утопиться?" И вдруг мне стало стыдно за то, что я на него обиделся... Я сразу приехал на улицу Горького и извинился. Папа сделал вид, что ничего не произошло, а у меня с тех пор исчез сыновний "эгоизм". Именно тогда осознал по-взрослому, что у меня ТАКОЙ папа. И никакой другой!
Ком у меня застрял в горле, когда я представил себе, что могу больше никогда не услышать привычное и такое родное "Гусь, Гусевич, Гусеныш"... Я подумал, что если отца не станет, исчезнут и "Гусь", и "Гусевич", и "Гусеныш"... И в моей жизни наступит совсем новый, куда более жесткий период. Если бы я был один, то, наверное, разрыдался бы... А потом я подумал: а называл ли меня отец когда-нибудь по имени? Не Гусь, а Гера? И не вспомнил ни одного случая... Однажды он обратился ко мне, назвав Герушей... Хорошо помню, это было в 1980 году в Амстердаме, куда я приехал к отцу на турнир, привезя для передачи моей Наде, которая тогда еще оставалась в Риге, подарки.
Мне тогда было несладко. Мы с мамой уже почти два года жили, даже не жили, а существовали в Германии. Ни работы у меня нормальной нет, ни с учебой я ничего не могу решить. Я люблю Надю. Она как бы моя невеста. Я в Германии. Она в Риге. Что дальше - неизвестно. Полный разлад в душе... В общем, животворная база для ностальгии. И мама сказала мне: "Если ты так мучаешься, не вернуться ли тебе? Уладишь все с Надей, а там посмотришь..."
Легко сказать "не вернуться ли тебе"... В те годы!
Так, с подарками и серьезнейшими вопросами, я приехал в Амстердам к отцу. Вечером в гостиничном номере я сказал ему, что намерен вернуться и прошу, естественно, его помощи в этом вопросе. Вот тогда-то он в первый и последний раз назвал меня Герушей. "Геруша, - сказал он, - я понимаю, что ты хочешь получить от меня готовый ответ и решить задачу, поставленную перед тобой ДРУГИМ человеком, даже если этот ДРУГОЙ человек - твой отец... Но нет. Задачу ты должен составлять для себя САМ, а решить ее технически помогу тебе я, какова бы задача ни была..." Я сказал: "Буду возвращаться".
Отец посмотрел на меня пристальным, пронизывающим взглядом. (Такие взгляды он бросал на соперника во время игры.) Потом сказал: "Не спеши, чтобы не сделать ход с угрозой вернуться на прежнее поле. Я тебе сначала помогу с гостевой визой, а там видно будет. Захочешь остаться - останешься". На самом деле это звучало так: захочешь остаться - помогу тебе, чтобы ты остался...
Когда я нагружал его кучей неприятностей, он принимался разгребать ее спокойно, в возникших в данный момент реальных обстоятельствах. (В отношениях со мной он реально оценивал трудности, словно воздвигаемые партнером в ходе шахматной партии.) В первый раз это случилось в конце 1978 года. Мы с Надей вернулись из Сочи, где проводили отпуск, и мама сказала мне о своем намерении уехать из СССР, что для меня явилось полной неожиданностью. Уезжать из страны у меня не было в тот момент, честно говоря, ни желания, ни резона: незаконченный институт, разгар безумной любви... Ошарашен я был и сказал маме: "Подавай документы, а я останусь... Во всяком случае, до окончания института, до женитьбы..."
Но когда мама подала документы, советские товарищи ей сказали прямо: "Не думайте, гражданка Ландау, что мы совсем уж идиоты. Сначала уедете вы, а потом за вами последует ваш сын. А мы не намерены готовить ни специалистов, ни солдат для вашего Израиля. Так что, будьте так любезны, отправляйтесь или вместе, или не отправляйтесь вовсе".
И тогда я решил для себя, что обязан поехать вместе с мамой, потому что бросать ее одну не имею права. Она слишком много значила в моей жизни, и ради нее я готов был пожертвовать всем, пусть даже самым дорогим... Я надеялся, что потом смогу вернуться и выполнить все свои человеческие обязательства перед Надей, без которой не мыслил свою дальнейшую жизнь...
Но без отцовского "Не возражаю против выезда моего сына на постоянное место жительства в государство Израиль" меня бы никто не выпустил... Здесь надо пояснить, что мама уезжала по израильской визе.
Отец, узнав о мамином решении, сказал сразу, без раздумий: "Если Гусь не возражает, я не против". Он прекрасно понимал, какими неприятностями может обернуться для него наш отъезд. Забегая вперед, скажу, что Надин брат, который работал в Москве в одном из НИИ, вскоре после нашего отъезда был уволен с работы... Это при том, что официально на тот момент мы с Надей были чужими друг для друга людьми. А тут родной сын! Конечно, с одной стороны, мой отец был не просто отец, а знаменитый на весь мир человек. Но, с другой стороны, звездный час Таля был уже позади. Страна сотворила себе новых, более удобных кумиров, и правительственно-партийная любовь к одному из экс-чемпионов мира остыла... При всей своей "инопланетности" и отрешенности от мирских дел отец несомненно знал, на что он идет, но поступить иначе не мог. "Неужели по ходу игры мы не разберемся в возникших осложнениях?" - часто повторял он.
Папа относился к категории людей, которые принимают решения быстро и исключительно по подсказке совести. С последствиями он разбирался потом... Когда я приехал в Ригу по гостевой визе и вскоре решил остаться насовсем, Роберт сказал: "Я счастлив, что ты вернулся, но ты должен отдавать себе отчет, что вернулся в клетку". И это сказал человек, который многим помог и морально, и материально из этой клетки вылететь... Отец прореагировал просто: "Решил - оставайся. Все, что обещал, сделаю". И сделал. Все же хлопоты по восстановлению меня в институте, по прописке, по квартире легли на Гелю, и я никогда этого не забуду...
Продолжение следует...
