С того дня, когда я сказала «да», до той минуты, Когда православный священник возложил на наши головы свадебные венцы, меня не покидала мучительная тревога.
Я буквально пришла в паническое состояние, когда Тео сказал: «Я должен попросить у отца разрешения на наш брак».
Может быть это покажется очень глупым, но для меня согласие его родителей имело громадное значение. Мне так хотелось быть допущенной в его семью, быть с радостью принятой ею.
Тео предупредил меня, что отец его — человек очень строгих правил. «Какой будет ужас, — думала я, — когда Тео сообщит им, что собирается жениться на женщине, которая ему в матери годится!» Конечно, Тео успокаивал меня: «Даже если отец и не разрешит, Эдит, я все равно женюсь на тебе».
Но радость моя померкла бы. На всю жизнь у меня осталось бы чувство, будто я украла сына у родителей. Я-то слишком хорошо знала, что значит жить без отца и без матери!
Да, не очень-то легким был для меня день, когда Тео повез меня к своему отцу — 26 июля 1962 года.
Да и для него не легче.
Я говорила себе: «Если отец откажет, я приму это как знак судьбы. Значит, я больше не достойна счастья».
Мы взяли машину и поехали в Ла Фретт, где жили его родители.
За все время пути мы с Тео не обмолвились ни словом. Он держал мою руку в своей, он улыбался, но он был озабочен.
Наконец мы приехали. В маленькой гостиной находились его мать, отец и две младшие сестры, — Кристи и Кати. Все мне улыбались. Но всем было ужасно неловко.
Кати, однако, сломала лед. Она вдруг вскочила и поставила пластинку твиста. Кристи спросила меня, умею ли я танцевать. Я ответила, что нет. Тогда обе девочки бросились ко мне: «Идемте, мы вас научим».
Я очутилась посреди гостиной, прыгая и гримасничая, как девчонка, в компании этих подростков!
Вдруг я заметила, что Tеo удалился и сад с матерью и отцом. Я подумала: «Ну вот, час пробил». Я вся окаменела, мне хотелось убежать, а пластинка все продолжала выкрикивать «йе-йе». Через окно я видела Тео, который что-то обсуждал с отцом, и мне казалось, что время остановилось.
У них были такие серьезные лица! Я думала, что месье Ламбукас не соглашается. Это было бы так естественно!
Наконец все трое пошли обратно, медленно, опустив головы. Я была уверена, что ничего не вышло, и у меня слезы подступили к глазам.
Когда они вошли в гостиную, месье Ламбукас пристально посмотрел на меня и сказал: «Тео просил моего согласия на ваш брак. Он — сын, уважающий родителей. Но он свободен и достаточно взрослый, чтобы самому отвечать за свои поступки. Меня это не касается. А теперь я хочу, чтобы вы знали: я очень рад принять вас в свою семью».
Я изо всех сил сдерживала слезы. Но когда мать Тео, на восемь месяцев моложе меня, сказала: «Эдит, называйте меня maman[11]» — это было слишком, и я разрыдалась.
Успокоившись, мы весело пообедали.
Но нанимали ли они, чья семейная жизнь была повседневным делом, всю радость, которую испытывала я.
Впервые за мою жизнь я сидела за столом с матерью, отцом, сестрами моего будущего мужа.
И я забыла свои годы. Я опять превратилась в ту девчонку, которая день за днем мечтала о счастье.
И еще я была потрясена той нежностью, с которой отец и мать относились к своему сыну. Раньше я не очень-то верила в существование материнской и отцовской любви.
Когда месье Ламбукас отозвал меня в сторону, чтобы поговорить о карьере Тео, я сразу убедилась в основательности его беспокойства. Он всю жизнь работал ради жены и детей. Он надеялся, что со временем Тео будет управлять его парикмахерской. А Тео выбирает такую рискованную, ненадежную карьеру — карьеру певца! «Но я вовсе не хочу мешать ему попытать счастья. Только вы, вы одна можете ему сказать, есть у него талант или нет», — говорил он мне.
А нежность его матери? У меня ком подступал к горлу при виде ее безграничной нежности; мне, жалкой девчонке, брошенной в двухмесячном возрасте, эта женщина сказала: «Наш дом отныне — ваш дом».
Перед отъездом «mаmаn» сунула мне огромный пакет: абрикосы, персики, собранные в их саду... самые лучшие драгоценности доставили бы мне меньше наслаждения, чем эти скромные фрукты!
С этого дня мы с Тео проводили все воскресенья в Ла Фретт. После завтрака мы с мадам Ламбукас устраивались на диване; она вязала, а я занималась вышиванием.
Она не переставала говорить о своем Too. Рассказывала мне шалости и проделки, которые он вытворял ребенком; рассказывала, как он двадцать девять месяцев провел в Алжире и вернулся оттуда похудевшим на двенадцать килограммов.
В день нашего обручения, которое мы праздновали в Ла Фретт, мы назначили и день нашей свадьбы — девятое октября.
Моя будущая свекровь заплакала, и я, неправильно истолковав эти слезы, спросила ее в упор: «Тебя так коробит разница в нашем возрасте? Скажи честно!». Она с нежностью посмотрела на меня и сказала: «Вы можете составить очень счастливую пару. Конечно, мой Тео еще большой ребенок, непоседливый и шумливый. Но я знаю, он любит тебя всем сердцем. Возраст не имеет значения. Ты увидишь, Эдит, вы будете отлично дополнять друг друга».
Его сестры тоже очаровательно вели себя со мной.
Как ни странно, эта свадьба, которая должна была вызвать насмешки, оскорбления и даже расхолодить моих зрителей (а значит, грозила мне разорением), — эта свадьба привела всех в наилучшее настроение!
И все-таки моя тревога все увеличивалась по мере того, как приближался назначенный день.
Меня неотступно преследовали эти две цифры:
47... 27... Мой возраст и возраст Тео. 47... 27...
Дни шли. Настал день церемонии в мэрии. Мне оставалось не больше двух часов до того, чтобы под руку с Тео предстать перед чиновником, совершающим записи актов гражданского состояния, и поставить свою подпись в книге браков.
Тео пришел меня причесать, а я занялась своим лицом. Черное шелковое платье было уже на мне. Я сидела перед зеркалом и вдруг разразилась рыданиями: я дошла до точки. Я бросилась на постель, Тео сейчас же кинулся ко мне: «Что случилось?» Я бормотала: «Нет, я не могу выйти за тебя замуж. Это безумие. Сейчас тебе, может быть, это причинит боль, но потом ты будешь мне только благодарен». Расстроенный, думая, что я сошла с ума, он машинально повторял: «Но почему, почему?» Тогда я подняла свое искаженное болью лицо, которое от слез стало еще страшнее, и закричала: «Но посмотри же на меня! Ведь я отрепье! Не женщина, а жалкая тряпка, которая еле держится на ногах. Ты не можешь жениться на „этом“!»
И я откровенно призналась ему в том, как прожила эту последнюю неделю. Неделю чудовищных страданий, которые я тщательно скрывала от него.
Все началось в ночь с третьего на четвертое октября. Я проснулась, корчась от боли. У меня было ощущение, будто мне раздробили левую кисть руки и обе ноги. Это был новый приступ суставного ревматизма. Несмотря на мучительную боль, я не хотела будить Тео. Пусть он спит спокойно в своей комнате, в другом конце квартиры. Я не хотела его тревожить!
Я поднялась и позвонила своему доктору, умоляя его немедленно приехать. Мое психическое в нервное сопротивление было на исходе.
Когда через несколько минут он позвонил у дверей, я заставила себя пойти открыть и чуть не упала ему на руки таких это стоило мне усилий.
После быстрого осмотра он дал мне большую дозу кортизона, чтобы успокоить боль, и снотворное. В течение часа он ждал, пока я засну.
Наутро я ничего не сказала Тео. Вечером, совершенно измотанная, я даже пела с ним в Олимпии.
Вернувшись домой после концерта я сразу легла. Мои мучения возобновились, раздирая меня на части. Деформирующий ревматизм — это нечто ужасное. А я ведь собиралась выходить замуж. Через два дня, благодарение Богу, мой приступ кончился. Это было за три дня до церемонии. Силы мои восстанавливались. Однако испытания еще не кончились. В тот же день я простудилась, сама не знаю как и где.
Всю ночь у меня был страшный озноб, а когда я попробовала встать, рухнула на пол. Тут я все-таки вынуждена была позвать на помощь Тео. Он совершенно растерялся: «Что с тобой, Эдит? Что случилось?» А я еще пыталась жульничать. Ничего, мол, особенного, обыкновенный грипп, нечего устраивать драму. Своему врачу я приказала скрыть от Тео правду. Бедный эскулап был совсем озадачен. Он не осмеливался мне противоречить, но все это совсем не нравилось ему, тем более, что никто за мной не присматривал. Во всяком случае, он потребовал, чтобы я оставалась дома в постели до самой свадьбы, иначе он ни за что не ручается.
Но я всегда думала, что у сорной травы крепкие корни.
На следующий вечер, вместо того чтобы оставаться в тепле, я опять отправилась в «Олимпию» и пела. Присутствие Тео меня оживляло.
Но мое возвращение домой было весьма плачевно. Меня должны были поддерживать, иначе я не могла идти. Я не могла говорить, вся дрожала. Меня бросало то в жар, то в холод.
Когда меня наконец уложили в постель, я уже бредила — как мне потом рассказывали.
Вот какие воспоминания роились в моем сознании за два часа до того, как я должна была стать мадам Ламбукас.
И опять я твердила себе: «Да, правда, мы любим друг друга, но ведь моя жизнь висит на волоске. Разве не чудовищно с моей стороны привязывать к себе этого мальчика, здорового и сильного, у которого вся жизнь впереди?» И я сказала Тео: «Боюсь, что не смогу сделать тебя счастливым. Все против нас».
Он дал мне договорить. Потом взял за плечи, встряхнул и твердо сказал: «Я хочу на тебе жениться, я хочу, чтобы ты носила мое имя. Ты боишься, что не сможешь меня осчастливить, а я боюсь тебя потерять. Я не хочу больше, чтобы ты думала о своем здоровье. Ты должна наконец лечиться как следует. Я буду о тебе заботиться. В этом заключается роль мужа — быть возле жены, когда она страдает. У тебя слабое здоровье? Я знаю. Разве ты не была больна, когда я признался тебе в любви? Они же все бросили тебя тогда, все разбежались, кроме самых верных. Я был так потрясен, я понял, что люблю тебя и хочу, чтобы ты была счастлива».
Я даже слова не могла вставить. Мой Тео не сдавался: «Ты не хочешь растратить мою молодость? Ерунда. Я уже достаточно шатался целые ночи напролет. В двадцать семь лет пора начать более осмысленную жизнь, посвятить ее кому-нибудь. Я хочу посвятить ее тебе».
Если найдется хоть одна женщина, пусть молодая, цветущая, способная устоять против подобных заявлений, — тогда я ничего больше не понимаю ни в женщинах, ни в жизни, ни даже в самой любви!
Я не плакала больше, но внутренне раскаивалась. Я повторяла себе: «Ты не заслуживаешь этого. Ты растратила зря столько радости, ты исковеркала столько жизней, начиная со своей собственной».
Но Тео уже понимал, что он выиграл сражение. Опять засияла его улыбка, против которой я бессильна. И вдруг, вытирая мои глаза, он заворчал: «Придется тебя снова причесывать. Поторопись. Ведь нас ждут. Мы не поедем сегодня в свадебное путешествие, мы будем вечером вместе петь! А когда кончатся наши выступления в „Олимпии“, я увезу тебя в Грецию».
Потом все случилось очень быстро. И хорошо, правда? Все мои счастливые песни — а у меня есть и такие — пели в моей душе. Пришел доктор, дал мне витамины и тонизирующее.
Я вышла под руку с Тео. На улице последний раз закружилась голова.
Люди, которые ждали меня... Нет, они не свистели! Они требовали, чтобы мы появились на балконе мэрии — здании XVI века.
Когда я вышла из церкви, где мы получили благословение на наш союз, толпа, моя толпа, кричала: «Да здравствует Эдит! Да здравствует Тео!»
В этот момент я перестала бояться за будущее. Будь что будет!
Тихонько, только для себя одной, я бормотала:
Пусть случится со мной невесть что,
Мне все равно!
Пусть случится со мной невесть что,
Мне наплевать!
Я была счастлива и готова продолжать свою жизнь, даже если, как поется в другой моей песне, «чем она кончится, — не знаю...»
Эдит Пиаф
