- Продолжаем публикацию книги Симона Львовича Соловейчика. Книги, которая может помочь многим из нас лучше осознать самих себя. Согласитесь, самые большие беды исходят от нас самих. От нашего неумения жить, ладить с другими людьми, развивать себя. От нас не зависят - наводнения, землетрясения, катастрофы на транспорте, обман государства. Я написал обман государства. Вспомним, как всех людей обманули в разные годы реформ. Были у людей деньги на сберегательных книжках - и их не стало. Были накопления и 17 августа 1997 года - они испарились... Но даже в этом случае, многое зависит только от нас. Не растеряться, быть готовым к трудностям жизни, уметь их преодолевать. А самое важное: как научиться жить в ладу с самим собой.
Обратимся к книге Симона Львовича.
В.Ш.
И я был, каким я был, потому что не задавал вопросов. Есть мнение.
"Я", учили меня с детства, - последняя буква алфавита. Учили: не говори "я". Не пиши "я". Не пиши, например, "Я приехал в Барнаул...", пиши сразу, что же в Барнауле случилось. "Я" не существует, оно должно умереть, как режиссер в актере - или наоборот? Не помню. Но кто-то непременно должен умереть, без этого нельзя. В газетах был штамп "яркая личность", но в быту слово "личность" почти всегда соединялось с прилагательным "подозрительный" - подозрительная личность. Еще одно клише - хмурая личность. Неизвестная личность. Личность переставала быть подозрительной, хмурой и неизвестной, если у нее было удостоверение - "удостоверение личности". Нет удостоверения - нет личности.
Всю жизнь я носил в кармане какое-нибудь удостоверение - корреспондент "Комсомольской правды", член Союза писателей, - в случае чего удостоверение могло охранить. Это был вид официального оберега, амулета. Как личность я был никто, я был корреспондент или член союза. Один знающий человек объяснил мне, что в глазах правоохранительных органов член Союза писателей приравнивается к майору милиции, с ним и обращаются соответственно. Почему майор, а не подполковник и не лейтенант - не знаю, но что-то в этом есть: были инженерами человеческих душ, стали милиционерами.
Еще у меня был в той прежней жизни диплом МГУ - без него не брали на работу. Была прописка - без нее никуда. Был партийный билет - без него не брали на хорошую работу. На каждом новом месте мы заполняли анкеты. Судя по всему, эти анкеты где-то сходились, кто-то их сличал, потому что если один раз написать одно, а другой - другое, тебя могли уличить в неискренности, именно это мягкое слово и употреблялось - неискренность. Перед Родиной полагалось быть искренним. Распахнутым, как при личном досмотре: вот я весь перед вами, ничего не прячу, ничего не скрываю. Да еще надо было писать автобиографию, обязательно от руки. Это заменяло детектор лжи - не дрогнет ли рука? Или где-то сличали почерки?
Заполнять анкеты было неприятно. Аккуратность, точность, обязательность ответов на все вопросы - были ли родственники за границей, сколько выговоров и сколько благодарностей... Если часто менял место работы - настораживало... Так и говорили: он по анкетным данным не пройдет. Не говорили, что еврей, а потому нельзя на работу взять... Не говорили, что беспартийных на эту должность нельзя назначить... Нет, уклончивое - по анкетным данным.
И я знаю, что не сразу взяли Соловейчика С.Л. на работу в "Пионер". Побудь сначала внештатным корреспондентом. Мы к тебе присмотримся. Ах, это присмотримся. Вроде все нормально. А на самом деле с тобой обязательно заводил душевный разговор коллега. Иногда за бутылкой пива, а то и водки. Он вопрос - ты ответ, ты - вопрос, он - уклончивый ответ. А потом, конечно, о тебе сообщали: что ты думаешь о политике, о начальниках, о правительстве. Много говорил или не то говорил - не подойдешь по анкетным данным. Не окажется для тебя вакансии. И перестанут тебя печатать, как бы хорошо ни писал.
В.Ш. Конечно, Симон Львович иронизирует. Он все прекрасно понимал. Рука не дрогнет. Но ты должен всегда помнить: что и в каком порядке записал. От руки. Почерк сличали. По почерку многое определяли... В разных компетентных органах, как тогда говорили, работали и графологи.
Наверное, все это делалось на тот случай, если просочится шпион и захочет устроиться на мое место. Чтобы шпионам было трудно устраиваться на работу. Чтобы я был именно я. Государство очень заботилось о том, чтобы меня не подменили - моя анкета, мой почерк, моя фотография, мой паспорт, мои справки. И в то же время - чтобы я ни в коем случае не был я, не чувствовал себя самим собой, личностью, не смел о себе думать как о личности, думать, будто во мне вообще есть какое-то "я", имеющее какие-то права. Я был формальной оболочкой, зафиксированной, учтенной, утвержденной государством, и я был не я. Мне предписывалось не иметь желаний ("ишь чего захотел"), не иметь мнения. Мнения высказывались в безличной форме. "Есть мнение", - говорили на собраниях. Чье оно? Этого вопроса никто никогда не задавал.
Мнение просто есть. Все на свете просто есть, а вопросы бессмысленны, если не провокационны. Это было гениальное изобретение прежнего нашего государства, оно отучало, отлучало от вопросов и сомнений: есть - и все. Все существующее есть, и всякий вопрос не просто вопрос, а покушение. Между самым невинным вопросом и террористическим актом нет разницы. Я знаю учителя, которого согнули в бараний рог лишь за то, что кто-то из его учеников спросил на уроке, почему Брежнева наградили орденом Победы, ведь он не был высшим военачальником. Только вопрос, притом ничтожнейший, - и началось дело.
И я был, каким я был, потому что не задавал вопросов не только вслух, но и самому себе: есть мнение. В той сфере, в какой я позволял себе задаваться вопросами, я продвинулся, и весьма серьезно; в безвопросной же области я оставался совершенно темным человеком. Ко мне и претензий-то нельзя предъявить, я был дебил дебилом.
Во всяком случае, в том, прежнем состоянии я не мог бы и не стал бы писать эту книгу, мне бы и в голову не пришло писать о себе, потому что у меня и к себе не было вопросов: я есть, точно так же, как есть мнение, и "по мне" (так говорили) нет вопросов, я не могу быть никому интересен; это начальство определит, можно тебе писать о себе или нельзя. Когда мне исполнилось 50 (пятьдесят!), я вел колонку в большой газете, и мне захотелось написать о самочувствии человека в полувековой юбилей. Редактор не просто отверг материал, он отверг его с презрением, он сморщился от моей бестактности и, отвернувшись, молча уставился в нижний угол кабинета, чтобы переждать, пока в нем уляжется негодование. Вежливый был человек, культурный; не знаю, где он сейчас. А тогда я сидел пристыженный перед ним и чувствовал себя прескверно: как могло такое прийти на ум - писать о себе? Кто я?
Точнее - кто я такой?
Попытавшись рассказать о себе без разрешения, без соизволения начальства, как сказали бы в щедринские времена, не по чину, я чуть было не совершил покушение на устои. Я присвоил себе чужие права. Бдительный редактор пресек эту опасную попытку.
И даже сейчас, в эту минуту, когда я мог бы рассказать, кто я такой, когда прожиты годы и годы, и что-то сделано, и есть чем гордиться и чем похвастаться, я все равно не в состоянии дать ответ на уничижительный вопрос "кто ты такой?". Какая-то преграда между мной и мною же, внутри меня, как будто сам-то я хранюсь в особом помещении с надписью "вход воспрещен" - не только посторонним, но и мне. Я могу бесконечно рассказывать истории из своей жизни потому, что это просто истории, в них одно лицо (я) может быть заменено и другим; но действительное "я", то внутреннее "я", которое живет во мне, и действует, и мыслит, и страдает ("Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать" - можно ли быть точнее Пушкина?), -это "я" остается во мне нераспечатанным. Я есть, вот он, ущипни - есть. И меня нет. Я не знаю, кто делал все то, что я делал в моей жизни, кто это поступает вместо меня, на моем месте, за меня - кто-то, а не я.
Я-действительный не лучше и не хуже я-видимого, моральные оценки здесь не годятся; и не скажу, что я на самом деле другой. Я не другой, я вот какой: спрятанный. Не от людей, я не двурушник, я притворяюсь редко, и то лишь по необходимости - для спасения, для покоя, для того, чтобы кого-нибудь не обидеть, для соблюдения приличий (ну, подобно тому как подавляешь желание зевнуть - своего рода обман, но ведь не зеваешь же); я спрятан не от людей - от самого себя. И так сильно спрятан, так не общаюсь с собой, что меня страшно раздражают все эти призывы: "Найди себя", "Познай себя", "Будь самим собой", "Главное - быть собой", - да и всякое слово, начинающееся на "само", самоварные слова, как я их называю: самоопределение, самосовершенствование, самопознание, самообвинение, самодостаточность, самодисциплина - их десятки, таких слов, - все кажутся сомнительными. Как будто снова от меня что-то требуют, чего-то хотят, принуждают к тому, что мне не нужно. В некоторых лагерях для подростков-преступников заводят тетради самоконтроля, проверяемые надзирателем-воспитателем - вот что-то такое видится мне за передовым словом "самосовершенствование".
Быть может, я не прав; я почти наверняка не прав; но надеюсь, читатель хоть отчасти понял, о чем я говорю. Я о том, что годы и годы внушений типа "кто ты такой?" не могли пройти бесследно, их не стряхнешь с себя. Ну как нам сделать, чтоб не пришлось, подобно одному прекрасному моему другу, создавать особую школу самоопределения, чтобы человеку не нужно было ни самоопределяться, ни самосовершенствоваться, ни самопознавать себя - чтобы он жил открытым "я", не для людей открытым, не только для людей открытым, но и самому себе? Чтобы ребенок, вырастая, за всю жизнь не слышал угнетающего душу "а ты кто такой?".
А может быть, открытие своего "я" - для себя - происходит лишь с возрастом, может, это я просто задержался в развитии, а другие люди приходят к своему "я", открывают его в себе в двадцать лет или в пятнадцать? А может быть, молитвы или медитации соединяют человека с самим собой? Потому что это соединение трудно описать как логический процесс: сначала подумай о том-то, потом об этом, потом вспомни, потом проанализируй. Это не передается в словах. Может быть, я просто не знаю каких-то важных правил обращения с самим собой?
Все эти размышления вновь приводят к слову "естественный" - такой, какой создан природой.
Естественный человек.
Естественная непохожесть.
Естественное существование своего "я".
Всем воспитанием, всеми своими действиями с ребенком мы стараемся создать из него нечто непохожее на то, что он есть в действительности, внутри самого себя. Вот он и держится неестественно, и говорит неестественно, и думает неестественно, и голова его забита чем-то, что в нее вложили родители, учителя, книги, - и это оттаскивание человека от его естества называется образованием.
Но оно нужно, необходимо - как же неучем жить? Нельзя.
Но ведь нельзя и так, чтобы человек жил, закутанный в толстые ватные слои - один слой, самый верхний, слой гражданский, слой аттестатов и паспортов; другой - закона, третий -приличий и морали, четвертый - нелепых и ненужных знаний, будто бы необходимых культурному человеку; пятый - семейной, групповой морали и законов клана, шестой - быта. Да еще человек в городе живет с его условиями и условностями, да еще профессия у него и работа, а в заключение, чтоб уж совсем не продохнуть, - телевизор его обволакивает, массовая культура.
Как человеку до самого себя добраться?
Постепенно он перестает нуждаться в самом себе, забывает себя, как забывают люди жизнь до рождения, в утробе матери.
Но может ли быть иначе? Я очень боюсь впасть в банальный тон разоблачения цивилизации, очень популярный в последнее время. Многие философы и публицисты сделали себе имя, критикуя нынешнее общество, и образование в частности. Разоблачать современную цивилизацию так легко, эти разоблачения так хорошо принимаются, потому что они снимают тяжесть с совести: не я такой дурной человек, это, видите ли, цивилизация. Дайте мне другую цивилизацию, и я буду святой. Как только не честят современного человека: он и плоский, он и одномерный, он и потребитель, он и разрушитель, он и бездуховный, он и стандартный - это все похоже на правду; было время, я тоже увлекался Фроммом, когда его еще не издавали у нас; а теперь читать не могу - неправда это. Потому что здесь снова непреодолимое вечное противоречие.
Я помню, несколько раз встречал Симона Львовича у книжного магазина "Политическая книга" в проезде Художественного театра. Магазин "Политическая книга". Был такой.
- А ты знаешь, я часто сюда захожу. - говорил мне Сима, встретив около магазина. - Нет-нет, да и можно купить Игоря Кона., что-то переиздадут из старого, но интересного... И самое интересное книги, которые против. Издают книги, разоблачая того или иного философа, политика, реакционера... Но ведь в этих книгах и цитируют их.
Боже, чтобы найти интересное, нужно было читать эту литературу. А там между строк интересная мысль, цитата... Так и жили... Книга Игоря Семеновича Кона "Социология личности" казалась верхом смелости и открытости, новым словом...
А сегодня все можно прочесть. Но как же прав Симон Львович, когда выступает против, вчитаемся еще раз в его текст: "Многие философы и публицисты сделали себе имя, критикуя нынешнее общество, и образование в частности. Разоблачать современную цивилизацию так легко, эти разоблачения так хорошо принимаются, потому что они снимают тяжесть с совести: не я такой дурной человек, это, видите ли, цивилизация. Дайте мне другую цивилизацию, и я буду святой". Подтекст и текст. А подтекст элементарен. Что зависит от самого человека? Почти все.
В.Ш. А тут запальчивость. Юношеская запальчивость. И Фромма он читал. И подчеркивал. Но со временем меняется отношение к тому, что когда-то удивляло, восторгало, было авторитетным. Почему так произошло у Симона Львовича? Да потому, что перерос Фромма. "Последнюю книгу" он писал в конце девяностых годов. А Фромм - это семидесятые годы.
Одно противоречие - между воспитанием и наследственностью, его не переступить, не разрешить.
Другое - между естественностью человека и образованием. Критиковать образование за то, что оно уничтожает естественность, весьма легко, но что делать, как растить человека по-другому? Покойный А.Нейл в известной прославленной своей школе "Саммерхилл" пытался вырастить счастливого англичанина, но, во-первых, он растил его за большие деньги; во-вторых, во всей его школе было около пятидесяти детей; в-третьих, он прежде всего перестал их учить, уверяя, что можно быть счастливым и без учения, например, шофером. Это называлось антиавторитарное воспитание. О Нейле писали монографии толщиной в ладонь, о Нейле спорили крупнейшие философы, вышла книжка "Саммерхилл: за и против", но и в этой книге не сказано о главном противоречии: между свободным воспитанием и необходимостью учить ребенка, между образованием и естественностью. Но если не учить детей - то и я их счастливыми сделаю, и каждый сделает. Руссо своего выдуманного Эмиля до двенадцати лет не учил грамоте, рассуждая примерно так: что же я буду мучить мальчика, ведь он сегодня живет, а не готовится к жизни?..
И все же... Может быть, школа и общество должны заниматься своим делом образования, а я точно так же должен стараться сохранить себя - в противодействии и противоборстве? Может, это не чья-то, не государства и не школы, вина, что я не могу до себя доцарапаться, а моя собственная?
Действие и противодействие - так жизнь идет. И, рассматривая с любопытством свою собственную жизнь, я должен сказать, что я сильно подчинялся чужим действиям, принимая их за должное ("Есть мнение"), но я же и противодействовал как мог.
