Последняя книга

Я поражался работоспособности Симона Львовича. Он писал книгу, редактируя газету, выбивая для нее деньги, читая верстку... Он ездил в командировки. Но он брал диктофон и диктовал. Сначала было непривычно. Я вспоминал наш спор по поводу того, что так нельзя. Я диктофоном пользовался давно. Всю книгу с Ю.В. Никулиным сначала надиктовывал, статьи наговаривал, а потом расшифровывал. Это мне помогло в дальнейшем, когда работал на радио. Симон Львович предпочитал ручкой, потом двумя пальчиками на машинке. Но... Техника победила. Был и маленький компьютер, был диктофон. Без этого не родилась бы книга... Как все успеть? Прочесть, встретиться, написать, выправить, поговорить в день с десятком коллег, побывать в театре, посвятить время семье... Он всегда планировал сделать больше. Он всегда хотел успеть больше. Долгие годы не печатали книги. Теперь можно все. Стоит только написать. А где взять время? Но брал. Делал. Успевал. Привозил в редакцию главы "Последней книги" в последнюю минуту. Все ждали. Оттягивали момент сдачи до последнего. Книга же рождалась на страницах газеты. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Такой дневник... Удивительный дневник... Монолог... Долгий и честный... Исповедь, если угодно. Начнем ее читать. - В.Ш.

Наверное, люди делятся на тех, в ком сильнее чувство единения, равенства, и тех, в ком сильнее чувство расстояния, неравенства Я, пожалуй, принадлежу ко второму роду людей.

От кого-то слышал дерзкую фразу: "Я ненавижу историю" - не помню от кого. Вот это да! А я привык относиться к истории с почтением. До чего же свободными бывают люди: "Я ненавижу историю"... Значит, и так можно? "Почему же?" - спросил я. "Да ведь в истории все мертвые, одни мертвецы. Что ж о мертвецах читать и думать? Ну что это такое, например, - осуждать мертвого?"

С последним я вынужден был согласиться. "Нет пощады" - это не для мертвых. Все, что в прошлом, должно быть прощено, смерть не только граница между живым и мертвым, смерть - граница между грехом и прощением. Хотя так ли? Неужели нет разницы между мертвым палачом и жертвой?

Перед смертью все равны! Перед смертью - да. А после смерти? Когда человеку уже нельзя отомстить, то начинается анализ. История. Ерничество, глумление - это плохо. Храбрость перед мертвым? Ужасно. Но реальная и трезвая оценка сделанного. Не уважать, но и не глумиться над бывшим тираном, который мог быть кумиром. А попробуйте ответить на этот вопрос. Перечитайте еще раз предложение. "Неужели нет разницы между мертвым палачом и жертвой?" Ой, долгие могут быть размышления. Так не убегайте от них. - В.Ш.

Все это трудные слова - покаяние, искупление, прощение, ими не пользовались целую вечность и еще не научились принимать их всерьез. Вот бы учить детей этим словам в школе, чтобы они поначалу просто вошли в язык, как вошло недавно совсем было забытое слово "милосердие". Могу сказать о себе, что я ни разу в жизни не испытал чувства глубокого раскаяния, не знаю, что это такое, что бывает с человеком, когда он раскаивается. Стыда - натерпелся, стыд просто сопровождает меня, мой сопутчик в путешествии по жизни. Глубокого прощения - как переживания - тоже не знаю: постепенно обиды забываются, или ты сживаешься с ними, или чаще было так, что мне говорили: прости меня, а мне и прощать-то нечего, но слишком легкое прощение не в счет, так что я и не знаю о себе, умею ли я прощать.

Я умею только жалеть. Я много раз попадался - жалел людей, которые вовсе не нуждались в жалости; я жалел неизвестных и далеких, жалел людей, которые живут гораздо лучше i меня, жалел даже тех, кто причиняет мне зло, но не по своей воле, а по обстоятельствам; мне страшно было представить себе, как человек мучится. Хотя он, может, вовсе и не мучился, этот человек. Да и вообще людей жалко. В принципе.

Были пьесы в 50-х годах, были фильмы... Не надо жалеть. Он и Она. Они поругались. И она с пафосом произносила: "Не надо меня жалеть, жалость унижает..." Чушь. Жалость возвышает. Жалеть, сожалеть надо. Отлично, что С.Л. Соловейчик жалел. Отлично!

Безжалостный человек - страшный человек. Да, бывало, он мог накричать на другого человека. Я помню подобные случаи. А через день-два звонил и говорил: "Я там, наверное, нет, точно, был не прав... Не сердись..." Он прощал, он жалел, он понимал.

Нет, это не совсем правда, что в прошлом одни только мертвые. Но и неправда, что умерший человек живет в памяти. Если только в памяти - то как в книге, но в книге не жизнь, не живое, и ты не живой, даже если записан в книгу или, скажем, в библиотечный каталог. Я как-то смотрел в каталоге Ленинской библиотеки - там есть мои книги. Что же, я буду жить, пока жива "Ленинка" с ее каталогом? Да ничего подобного. Весь умру, и прах мой не убежит тления. Но вот когда человек из прошлого (из истории) действительно живет: если его вечно жаль. Так Христос живет, живой Бог, живой не потому, что о нем помнят, не потому, что его имя в книгах, а потому, что его и посегодня оплакивают - жалеют.

Не в памяти, а в жалости живут ушедшие от нас люди.

Очень жалко Пушкина. И чего его убили? Жил бы и жил. Мне всегда кажется, что дуэль с Дантесом произошла совсем недавно. На Пушкине история спотыкается и теряет главное свое свойство - расстояние во времени, то есть перестает бьпь историей. Мне сегодня стыдно, что мне больше лет, чем было Пушкину; стыдно быть старше Пушкина. Стыдно, что я ездил за границу, а он нет; вообще немного стыдно жить, если его убили, как будто я заедаю чужую жизнь.

Нет, я не разговариваю с Пушкиным, не обращаюсь к нему, разве можно? Так было с домом Пастернака в Переделкине до открытия музея: стоишь у калитки, и отчего бы не войти, известно, что не прогонят, уже все знакомые были там, а я не мoгу переступить невидимую черту - какое я имею право вот и в его дом без его приглашения? Лет пять приходил каждый гол, но так и не решился толкнуть калитку, глазел на чудо-дом издалека, пока не открыли в нем музей. В музей - другое дело, в музей можно.

Вскоре после смерти Сухомлинского я провел несколько дней и ночей в его кабинете в Павлыше, листал его рукописи. делал выписки, и странное, страшное чувство осталось у меня от тех дней - не могу его выразить; но лучше бы я этого не делал. Была в этом какая-то незаконность, какое-то насилие над нравственностью, нарушение приличий. Как будто я существовал в те часы в двух временах сразу: в нынешнем, бытовом, времени и в другом, историческом, как будто время на моих глазах меняло свою сущность - действительность превращалась в историю, обретала значительность, вырастала, разрасталась. От этого можно было задохнуться.

Есть чувство единения между людьми, но есть и чувство расстояния между ними; оба эти чувства сильно развиты во мне, не знаю почему, не знаю, как это случилось. Каждый человек, который меня заинтересовал, бесконечно близок мне и бесконечно далек. Чтобы почувствовать близость, мне совершенно необходимо почувствовать и расстояние - только те люди, которые находятся на расстоянии, могут вызвать интерес. Если бы я встретил самого себя, я бы едва взглянул в мою сторону. Я постоянно живу в окружении крайне интересных мне людей, до того интересных и значительных, что я чувствую себя почти последним. Неинтересных, незначительных людей "без расстояния" словно и нет вокруг меня или, может быть, я их не замечаю. Многие любят быть первыми; я обожаю быть последним - чтобы все были значительнее меня. Иначе умрешь от скуки. Да я и сам оживаю, просыпаюсь лишь тогда, когда чувствую какую-то значительность, в чем бы она ни проявлялась. Талантливые же люди вызывают одно чувство - восторга. Недавно были на лицейском празднике в школе Тубельского - ну просто замечательно. Конечно, там особая педагогика, особые теории и подходы, это все верно, но главное, там множество талантливых педагогов, там все дышат энтузиазмом и талантом; конечно, дети в таком окружении становятся другими. Может, вся педагогика в том и состоит, чтобы привести к детям талантливых людей - остальное сделается само собой. Что может быть педагогичнее таланта?

Снова пометка. Галочка. Школа Тубельского. Он когда-то жил во Фрязино. Там с ним часто работала корреспондент "Комсомольской правды". Оля Мариничева. Помню, мы с Сергеем Шапошниковым (это имя Вам ничего не скажет: физик, ставший философом) поехали ночью к ним. Ели блины. И.. И говорили о Соловейчике. Возникал спор - так нужно воспитывать и учить или иначе все делать... Когда спор заходил далеко, согласия не наступало, кто-то из нас произносил обязательно: "Не будем спорить, позвоним завтра Соловейчику и узнаем". Так-то. Одно имя - Тубельский. Он сейчас директор школы. А сколько сразу вспоминается. - В.Ш.

Может быть, поэтому так интересны дети - они всегда очень далеко. Разговаривая с ребенком, приходится задирать голову и смотреть вверх, в противном случае ребенка не увидишь. Мы не равны с ним, у меня к нему почтение, а у него ко мне почтения нет. Идет общение несвободного (это я) со свободным. Секрет больших педагогов (один из секретов) как раз в том и состоит, что они чувствуют себя свободными с детьми. не зависят от них. Именно оттого и свободны, что с потрясающей силой уважают ребенка, сохраняя и единство с ним, и чувство расстояния. Известная формула о требовательности и уважении (чем больше требовательности, тем больше уважения, или наоборот) вызывает сомнения в правильности, особенно когда эту формулу абсолютизируют и прикрывают ею тупую требовательность. Когда я требую от ребенка, я попадаю в зависимость от него - выполнит или не выполнит он мое требование? Уважением тут и не пахнет. Скорее всего уважение связано со свободой. Чем больше уважения к ребенку, тем больше свободы у взрослого.

Наверно, люди делятся на тех, в ком сильнее чувство единения, равенства, и тех, в ком сильнее чувство расстояния, неравенства. Я, пожалуй, принадлежу ко второму роду людей. Я очень сильно ощущаю расстояние между мной и значительным человеком, живым или мертвым; когда я чувствую значительность человека, я словно бы перестаю существовать, уменьшаюсь почти до нуля - и ничего не могу с собой поделать. Человеческая значительность - высшее, что есть на земле, и как же не преклоняться, не восхищаться, не благоговеть?

Подумав, я должен признаться, что точно так же знаю цену и себе - знаю, что я сделал для людей школьных профессий, и когда вижу человека, который по положению своему в этом (школьном) мире должен был бы понимать точную мою цену (с любым знаком, знак не важен, можно и проклинать, и отрицать, и насмешничать), но не знает, - мне все понятно про него, и возникает странное чувство, как будто ты в детском саду. Вот сидишь в важном кабинете, перед тобой ответственный человек, он и держится соответствующим образом - а у меня чуть ли не двоится в глазах, мне кажется, что я в малышовой группе, и даже специфический детсадовский запах стоит, смесь кухни и туалета. В бывшем ЦК так было - чистейшие коридоры, огромнейшие кабинеты, тишина и благонравие - но от всех людей, соединяющих в себе собственную ограниченность с безграничной властью, исходил неистребимый детсадовский запах.

Как по-разному воспринимаются одни и те же события, ситуации... ЦК КПСС. Я бывал в отделах культуры и пропаганды, науки, школ и вузов... Сидел в разных кабинетах. Тишина. Детсадовский запах... Нет, там другой запах. Скорее медицинский... Формалин с нафталином - и полная тишина... Там не ходили люди по коридорам, а двигались.. Там не говорили в коридорах, а переговаривались, там не хохотали, а подхихикивали... Так умели слушать начальство. Никогда не перебивали. Но там умели и перебивать, если говорил подчиненный. Там была военная дисциплина. Погоны просто просвечивали, хотя все в штатском, кроме милых молоденьких военных при входе с чуть холодно-любезным взглядом. В гардеробе номерков не давали. Повесил пальто и уходи. Говорят, только один раз пропала меховая шапка. Кто-то случайно унес, а на следующий день принес обратно. А так все правильно... Хотя и там встречались неглупые люди. Там были свои ретрограды и передовые. Многие сегодня занимают видные посты и очень быстро перестроились - фирмы, фонды, деньги, банки, виллы, машины, недвижимость и умение молчать, не говорить про то, о чем нельзя говорить. Хотя нет, с этим похуже. Болтливости появилось больше. - В.Ш.

ЦК было ужасным заведением, хуже него были только райкомы; райкомов боялись все. Именно тем эти органы и были страшны, что они нарушали естественные расстояния между людьми, там незначительное возносилось, а значительное было унижено, там шло наглое потоптание того, что составляет подлинную основу нравственности в обществе, - системы человеческих оценок.

Но что это я? Вернусь к великим - в них спасение. В тех пошлых кабинетах я и бывал-то всего несколько раз (в ЦК раза два или три), а с великими, в окружении великих прошла вся жизнь.

Общение с великими людьми вызывает такое душевное напряжение, становится таким важным событием, что и всю жизнь можно описать как цепочку таинственных встреч с великими.

Точно. Верно. Везло на великих С.Л. Соловейчику. Д.Б. Кабалевский, Б.Неменский, прекрасные писатели, тот же А.Рыбаков, на даче которого жил Симон Львович постоянно, а педагоги - Шаталов, Шапиро, Лысенкова, Амонашвили, Волков, а великие артисты и музыканты... Да тот же Юрий Владимирович Никулин. Он принял Симона Львовича сразу. Когда не шла работа, Юрий Владимирович предлагал: "Давай к Соловейчику поедем. Поговорим и продолжим". Мы садились в машину, и Юрий Владимирович за двацать пять минут доезжал до Переделкино, где жил Симон Львович.

Именно С.Л. Соловейчик был первым читателем нашей рукописи. Он сделал несколько замечаний, дал ряд советов. Я их почти все принял. С кем общаться, от кого зависеть, к кому стремиться? А были люди, которые просто льнули к чиновникам. Старались сблизиться с ними. - В.Ш.

Быть может, три цепочки определяют каждую жизнь:

цепь событий (поступил, женился, родились дети, переехал, уволился, назначен, сделал);

цепь отношений с женщинами;

цепь встреч с великими.

Причем неизвестно, какая из этих линий главная, какая больше делает тебя, значит в твоей жизни.

Есть педагогическая теория, по которой знание должно приходить к ученику как встреча, как переживание встречи, но в реальной школе встречи не случаются, потому что в ней все проходят -проходят мимо, не встретившись. Школа приводит тебя на площадь ("Ярмарка на площади" у Роллана), в толпу великих, ты бродишь между ними потерянный, и ты никому не нужен, и никто тебе не нужен, и только одно желание - поскорее бы все кончилось, поскорее бы продраться через эту толкучку, где торгуют непонятными вещами и болтают на незнакомых языках, прошмыгнуть между ними и выбраться к своим или к себе. Никто тебя не остановит, никто не заговорит с тобой, как на чужом балу без провожатого.

А какую можно сделать школу, если бы это была школа людей, если бы тебя вывозили в свет как равного, в блеске огней и значительных персон, если бы тебе одного за другим представляли знаменитейших людей мировой истории, да и тебя представляли бы им, если бы школа была как первый бал Наташи Ростовой - воспользуюсь привычным образом. Почему начинают с письма, арифметики и времен года, все это должно быть между прочим, лишь как искусство танцев и этикета для будущих балов, а главное - великие люди. Петр Первый, который на все и про все издавал указы, повелел в училищах во время обеда читать вслух Плутарховы биографии.

Я не могу рассказать о своей жизни, не упомянув о встречах с несколькими великими людьми, которых я никогда не видел. Для меня это всегда была именно встреча - неожиданная, со своей историей; ни один писатель, ни один поэт не достался мне легко - взял с полки книгу, открыл, восхитился: этого не было. Никого я не полюбил "уже в детстве", ни одной привязанности не вынес из школы или из университета. Все случилось поздно или очень поздно.

Иногда мне кажется, что я и жить-то начал с пятидесяти, а до той поры ничего не понимал.

Тут я поставил жирный восклицательный знак. Наверное, потому, что мне уже 60. Теперь я тоже так считаю. Теперь! - В.Ш.

Жить тем интереснее, чем больше понимаешь, что же происходит с тобой сейчас, в эту минуту, понимаешь и ценишь. Ведь важно не то, что происходит, важно ценить происходящее, а для этого надо иметь возможность с чем-нибудь сравнить события жизни, иначе как оценишь? Когда что-то важное случается с тобой в первый раз, ты поражен, но оценить новизны не можешь. По-настоящему остро "первый раз" переживается лишь после пятидесяти. Казалось, уже все было, все знаешь, все перечувствовал - и вдруг в первый раз... Это поражает. Только после пятидесяти становишься настоящим ценителем жизненных событий, научаешься благодарить.

А до этого времени - так, прыг-скок себе, и все. Недавно долго смотрел, как незнакомая женщина перебегала дорогу - легкомысленно скакала между машинами, вприпрыжку, как девочка, и чему-то радовалась; я подумал, что и я вот так проскакал многие годы моей жизни, не понимая радостей и не боясь угроз.

Плохо ли это? Хорошо? Не знаю. Но вижу, что лишь недавно я, что называется, вошел в возраст - то есть со мной случилось примерно то же, что с другими бывает в 25 лет, и начал осознавать, что я живу и что я живой - может быть, это связано с событиями в нашей стране, может быть, спадает пелена, которой мы не чувствовали, когда были тесно, словно в смирительную рубаху, увязаны? Спеленуты - вот верное слово. Спеленутые умы, запеленутые чувства, связанные руки... и все для того будто бы, чтобы мы не повредили сами себе, не поцарапались или не развязались на холоде. Западные психологи придают большое значение обычаю туго пеленать новорожденных (оказывается, это не во всем мире так, только у нас, где холодно) - отсюда, пишут, и стремление взрослых к бунту. Может быть, для развития демократии надо пропагандировать свободное содержание маленьких детей - без пеленок?