Не знаю почему, но читая, пометок не делал. Согласен с каждой фразой. А своих ассоциацией не возникло. Прочел и подумал. Интересно, а какое впечатление произведет эта глава на Вас? Особенно на молодых. Наверное, многое покажется преувеличением. А многое трудно понять и еще трудней в это поверить: неужели так было? Было!!! - В.Ш. Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. Четырнадцатая глава "Последней книги".
Все, о чем я сейчас пишу, я понял совсем недавно, мучительно раздумывая над тем, что случилось со страной. И со мной.
Стадион в Лужниках был достроен меньше чем за полгода; при этом говорили, что строителям удалось перекрыть все рекорды по освоению капиталовложений за столь короткий срок - разумеется, рекорды нашей страны. Как это удалось, учитывая, что ни одно из применяемых в таких случаях средств не было задействовано - ни повышение зарплаты, ни солдаты, ни угрозы расстрелять или уволить?
Каким чудом?
Чуда, естественно, не было, но был чистый, почти лабораторный эксперимент, который, как это всегда бывает в лабораторных опытах, позволяет открыть некие общие законы, неявно действующие во многих других случаях.
Вот до обидного простой секрет чудесной стройки, одной из самых маленьких, но тем не менее типичных строек социализма.
Итак, все идет через пень-колоду, планы заваливаются, графики нарушаются, "все врут". При таких темпах и порядках построить стадион в назначенный срок совершенно невозможно.
Но я нарочно упомянул в прошлый раз, что все тресты и управления строителей были из разных районов столицы. Это упоминание, на которое наверняка никто не обратил внимания, означает, что все члены партии, то есть все начальники всех управлений и все главные инженеры, прорабы и большинство мастеров, состояли на партийном учете в разных райкомах. В этом вся соль.
Когда же увидели, что дело плохо, было принято решение, какого не могли бы принять ни в какой другой стране мира, потому что ни в какой другой стране не было столь отлаженного партийного механизма. Решение вот какое: всех партийцев перевести до окончания стройки, то есть всего на полгода, на учет в один райком.
Специальные курьеры-фельдъегери с револьверами на боку свезли учетные карточки, эти глубоко засекреченные документы (для того и револьверы на боку - чтобы враги народа не отняли портфель по дороге, не рассекретили партийные секреты), из всех райкомов столицы в один.
Только и всего.
Нескольких фельдъегерей и бумажки с решением оказалось достаточно, чтобы с этого же дня стройка закипела и стадион был построен в срок. Потому что теперь парторг строительства, который был назначен с первого дня стройки, но партийной власти не имел, получил безоговорочное и, главное, неограниченное право казнить - объявлять выговоры и даже исключать из партии. С той минуты, как курьер привез учетную карточку, жизнь каждого из прорабов, мастеров, начальников управлений (а они все партийцы) оказалась в руках парторга стройки.
Не карьера, не место на работе, а именно жизнь - вот что важно, вот что является центральным пунктом всей этой истории - право на жизнь. А когда цена чего-нибудь - жизнь, то человек будет работать, будьте уверены.
И все закрутилось.
Снова: никого не наказывали, никому ничем не угрожали, никого не объявляли вредителями и не сажали - жесткий террор тридцатых годов сменился невидимым, но таким же действенным террором, который продолжался до последнего дня партии. Поскольку речь шла о жизни людей, поскольку тут не было ни законов, ни морали, поскольку расправа с непослушными или неугодными была всегда решительной и жестокой, то это дает основание применять слово "террор". Но в отличие от 37-го и других подобных годов это был внутрипартийный террор, он распространялся лишь на партийцев, ибо только их можно исключить из партии. Но партийным было всякое мало-мальски значимое начальство. В армии все выше капитана были в партии. В большой газете нельзя было выбрать из беспартийных председателя месткома. Все начальство в стране было втянуто в эту зону террора, ибо без него управлять хозяйством было бы невозможно.
Секрет всего механизма, начавшего действовать примерно в 1922 году, прост: если человек исключен из партии, он не устроится на работу нигде и никем, не говоря уж об административной работе.
В 1922 году было разослано письмо, я недавно читал его где-то, оно опубликовано, - письмо во все партийные инстанции о том, чтобы лиц, исключенных из партии, не брали на работу где бы то ни было по всей территории страны. В Красноярске объявят выговор и уволят с работы - в Воронеже не возьмут даже шофером, если не будет соответствующего разрешения.
Для того чтобы этот механизм действовал, необходимы два обстоятельства: чтобы партийцы были на всех сколько-нибудь важных постах на территории всей страны и чтоб никто не смел взять на работу исключенного. С 1922 года этот порядок становился все более совершенным, он сильно укрепился в тридцатые годы, когда не только исключенные объявлялись врагами народа, но и тех, кто взял их на работу ("пригрел"), тоже обвиняли и тоже сажали или расстреливали, а в сороковых и далее он действовал железно, этот порядок, совершенно неукоснительно, без малейшего попустительства с чьей-либо стороны, и он, этот внутрипартийный террор, украшенный словами о том, что коммунисты - авангард, коммунисты там, где трудно, коммунисты составляют движущую силу, и был основой существования партии, экономики и государства.
В Лужниках это было продемонстрировано замечательно наглядно. Были некое "до" и некое "после"; причина открылась однозначно.
Партия с конца двадцатых годов, после нэпа, честно пыталась внедрить другую силу, экономическую: принимались сотни постановлений о хозяйственном расчете, хозрасчете. Но в новом языке, новоязе, сокращенные слова значат не то, что полные формулы. Колхоз не то, что коллективное хозяйство, профсоюз не то, что профессиональный союз, а хозрасчет не то, что хозяйственный расчет, который невозможен без главного: без свободы назначать цену за товары и за труд. А этой свободы партия дать не могла, иначе она сразу потеряла бы власть, да и с ее идеологией это было совершенно несовместимо.
Хозяйственный расчет, несмотря на все призывы, постановления и надежды, был невозможен, оставалось одно - прямое принуждение. Учетные карточки в одном райкоме. Это была система не административная (партия - не администрация, она держит в руках жизнь, а не место на службе) и не командная (партия не командует, а заставляет, угрожая репрессиями), но партийно-репрессивная. Вопрос о том, верили или не верили в коммунизм попавшие в эту систему люди, не имеет решительно никакого значения, так что не стоит насмехаться над теми, кто верил, и нечего гордиться тем, кто не верил. Для действенности системы вера была не нужна, нужны были страх и привычка.
Все, о чем я сейчас пишу, я понял совсем недавно, мучительно раздумывая над тем, что случилось со страной. И со мной. Но если бы я понял это тогда же, на строительстве стадиона, это никак не повлияло бы на последующие мои действия - я бы занимался тем же, чем занимался, и так же, как и занимался. Мне все равно некуда было деться, а на диссидентство, открытый протест, подпольную жизнь и прочее я не способен.
Поэтому я не чувствую ни малейшего раскаяния, хотя все то, в чем я участвовал, было ужасно. Покаяние доступно лишь глубоко верующему человеку, не зря ведь в конце фильма Абуладзе появилось слово "храм". Вина - перед совестью, которая есть у всех, у верующих и неверующих; покаяние - перед Богом; но существует ведь и еще один вид отношения к дурному прошлому - прозрение.
Не знаю, как для вас, читатель, но для меня прозрение наступает только сейчас. Лишь в последнее время, перебирая все, что было, перечитывая все, что читалось прежде, сопоставляя новые факты со старыми, я начинаю постепенно понимать и прошлое, прозревать. А может быть, мне это лишь кажется и подлинное прозрение придет позже. Или никогда не придет. Может быть, вся жизнь человеческая есть постепенное прозрение.
...Итак, огромная работа была проделана, десятилетиями отлажен громоздкий и в то же время примитивный механизм, который - вот самое важное - мог действовать лишь при одном обязательном условии: чтобы ни единой прорехи в сети не было, ни единой дырочки. Чтобы исключенному решительно некуда было податься и он оставался бы без средств существования и без привычной работы. Если хоть как-нибудь можно избежать партийной власти, укрыться от террора - все рушится. Тотальность системы, тоталитаризм были абсолютно необходимы партии, и все закачалось вовсе не тогда, когда из Конституции убрали статью о партии, а с появлением кооперативов и малых предприятий - первых предприятий в стране, не подчинявшихся партийным кадровикам.
Все! Дальнейшее было делом времени. Партию убил первый кооператив, почему об этом никто не говорит и не пишет?
Если человек может хоть куда-нибудь устроиться на работу и зарабатывать на жизнь без партийного разрешения, то вся система перестает действовать, рушится ее главный и непременный принцип - тотальность. И поплыла мелкая рыбешка прочь, а за ней все крупнее, крупнее, и вот - исключаете? Да подите вы. А я и без вас проживу.
А потом и вовсе немыслимое: "Я и сам уйду". Но сами уходить стали лишь тогда, когда за это больше не снимали с работы.
И партия рухнула в одночасье. Из 18 миллионов осталось 600 тысяч - это при всем, что было. Потрясающая история!
Но и то много. Красная цена компартии в такой большой стране, как наша, - тысяч двадцать - тридцать.
Но ладно - партия. Не беда. Беда, что вслед за партией рухнула - рушится - не может не рушиться по описанным выше причинам экономика.
Экономика вся была, как в лужниковской модели: стадион строится, если все учетные карточки в одних руках. Есть партия - строится стадион, работает завод, худо-бедно убирают хлеб. Нет партии - ничего нет. Ничего не строится, не работает, не сеется и не убирается. Не охраняется, не сохраняется, не варится и не жарится. Не потому, что партия такая заботливая и внимательная, такая старательная и энергичная, а потому, что вся система выстроена под партийно-репрессивную силу и без нее работать не в состоянии, как не может даже лучшая из машин двигаться без бензина - не потому, что ленивая, а потому, что рассчитана на бензин, да еще такой-то марки.
Самое страшное, что партия умела командовать лишь обладая тотальной властью, поэтому она не могла вводить частный сектор постепенно и постепенно обновлять экономику -она жила по принципу "или все, или ничего". Поэтому нелепы все эти разговоры о том, что вот, дескать, надо было вести реформу медленнее. Партия рухнула сразу, а государство без партии управлять оставшимся в наследство хозяйством не может.
Один за другим появляются на экране телевизора озабоченные народным благом, усталые важные люди и тихими, внушительными голосами говорят: промышленность разрушается, падение производства, надо восстановить, надо остановить, Ельцин и Гайдар разрушают промышленность - но не называют главной причины. Она не в Гайдаре и не в Ельцине, она в том, эта причина, что исчезла та сила, которой держалась промышленность. Если бы они хоть сколько-нибудь были честными, они говорили бы: наша промышленность - такая, какой она создана - не может существовать без коммунистической партии; поэтому давайте восстановим партию, вернем ей силу - тогда восстановится и промышленность (и тогда не восстановится, но это уж другой, следующий вопрос).
Мой старый друг с презрением пишет о комковой демократии. Пожалуйста: не нравятся комки-ларьки, не нравится вся эта приватизация - твое дело, пиши статьи против. Но тогда обязательно пиши, что необходима коммунистическая партия, потому что без нее комки или что-то вроде этого - неизбежны, тогда неси заявление в компартию, пиши, что ты наконец осознал и готов отдать все силы...
Вернуть прежний порядок - значит восстановить прежнюю экономику - прежнюю партию - прежнюю партийно-репрессивную тоталитарную систему. Только самый недалекий человек может мечтать о старой промышленности без партии.
Но, скажут, не так уж и страшно. Жили же? И лучше жили, чем сейчас. Почему не вернуться? В конце концов, ну тоталитаризм; ну не демократия - вот мы попробовали демократии, лучше ли? Кто сказал, что непременно должна быть демократия, ведь ее и в самых демократических странах клянут?
С другой стороны: а может быть, в прошлом нашем, которое нам дорого как детство, и в совкомстрое, который нам был отцом родным и воспитателем, и в партии, которая нас воспитывала, - может, там было еще что-то, а не только та тотальная власть над людьми, позволявшая в срок строить стадионы, грандиозные электростанции, крупную индустрию? Ведь, кроме дисциплины, была еще и идея, и тот же самый стадион строили молодые комсомольцы-добровольцы, охваченные идеей построить если не коммунизм, то хотя бы стадион?
...Еще не все сказано, не вся цепочка перебрана. Еще осталась идея.
