Продолжаем читать, но лучше не просто читать, а вчитываться, неторопливо перелистывая страницы "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Многие фразы из этой книги станут афоризмами. Симон Львович был человеком не тщеславным. Для него было главным - дело. (В.Ш.)
Научиться доверять себе, оказывается, очень трудно.
У Пастернака: "...И впасть в конце пути, как в ересь, в неслыханную простоту".
Здесь все слова важны: простота - неслыханная, то есть такая, какой никто не достиг, небывалая. Простота как открытие. Как достижение, как результат огромного труда или длинной жизни, или особого таланта.
Простота - великая ценность, она сама по себе дорога, потому что почти всегда смыкается с красотой. Простое, если оно не дано, а достигнуто, красиво, в нем сразу видна логика, сразу виден смысл. Простое - не значит одномерное, нет, в нем много мер, но каждая из них ясна. Да, конечно: простое успокаивает, оно словно конец длинной дороги, с простым можно и отдохнуть. Можно сказать, что искусство бывает двух видов: будоражащее - начало пути; успокаивающее - завершение пути, завершенность, гармоничность. Пушкин был в конце какого-то пути, может быть, собственного - недаром он чуть ли не в двадцать лет чувствовал себя старым и мудрым: он почти в юности достиг той простоты, которая другим дается после десятилетий жизни.
Сегодня многие обращаются к Михаилу Михайловичу Бахтину. Лет сорок назад о нем почти не говорили. А лет двадцать назад с трудом доставали его книги, изданные малым тиражом. Да еще с купюрами. Только в девяностые годы стало возможным купить книги М.М. Бахтина. Теперь они опять дефицит. Дефицит не бумаги, не книг... Дефицит мысли... Книгоиздатели не верят людям. Не понимают, что кроме детективов нужны умные и талантливые книги. "Последняя книга" тоже издана сыном С.Л. Соловейчика малым тиражом. Попробуйте найти ее в книжных магазинах. Нет ни в одном. Жаль! Очень жаль. В.Ш. Мне показалось, что, не осознавая того, Симон Львович писал не о Пушкине, а о себе. Я помню С.Соловейчика в 26-летнем возрасте. Утверждаю: в нем была мудрость. Он говорил, и ты понимал, что человек все знает, понимает, чувствует. Он убежден. Откуда это в С.Л. Соловейчике? От пережитой войны. От мудрых родителей. От того, что подростком он почувствовал себя ответственным за других. Я иногда встречаю молодых людей. Говорю с ними и понимаю: они мудры. Они все чувствуют и понимают так, как люди, прожившие огромную и сложную жизнь. Таким был Марк Щеглов, который, кстати, учился на одном факультете с Симоном Львовичем Соловейчиком. Сейчас это имя забыто, но его обязательно вспомнят. Замечательный критик Марк Щеглов.
Но на примере Пушкина видно, какой глубокой может быть простота - она неисчерпаема. Сложное сводимо к простому, простое не упрощается, именно простое и есть истинно сложное. Добиться простоты в понимании - значит увидеть нечто в его действительной сложности. Сложное часто кажется сложным из-за того, что в нем простое окутано неправдой, от которой бывает очень трудно отделаться; в простом неправды нет. Простое почти всегда правда.
Получается, что поиск простоты, неслыханной простоты - это поиск правды, стремление к правде, тяга к правде. У Пушкина: "Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души..." - .чего жаждет душа человеческая? Почти всегда - правды, добра и красоты.
Поэтому-то в неслыханную простоту впадают, как в ересь. Простота - ересь в этом мире, исповедующем ложь, поклоняющемся ложному. Если сложное и ложное - мирская религия, то правда простого - ересь, и тот, кто говорит просто и правду, обычно бывает гоним, как еретик. Он проделал путь от сложного к простому, от приукрашенной, разодетой неправды к чистой правде, и за это должен быть сожжен на костре. Еретик.
Простое и ясное - вот цель, к которой я стремился всю жизнь, вот "смутное влеченье чего-то жаждущей души", если говорить обо мне, и это стремление так сильно, что все способности гаснут, лишь только я попадаю в область ложного и неясного. Я не в состоянии постичь текст, автор которого выражается непросто и неясно - я не могу проникнуть в суть, не понимаю, тупею. Впервые я обнаружил это, когда много лет назад попал на заседание в Академии педагогических наук. Там было человек двести, они выступали, спорили, говорили о том, что меня интересует - о воспитании детей, но я вдруг почувствовал, что схожу с ума. Что туп и бездарен - я не понимаю, о чем они говорят. Я даже не могу оценить, правильно они говорят или неправильно, умно или глупо - я отупел, впал в прострацию.
Потом я не раз попадал в общество педагогических ученых, и всегда со мной случалось то же самое.
Любопытно, что когда приходилось бывать среди физиков, которые говорили о чем-то совершенно мне не известном, ум мой, наоборот, обострялся, и через некоторое время я начинал улавливать смысл их речей.
То же самое с памятью. Не понимаю, почему, но я постоянно забываю имена дурных или ничтожных людей. Одно время постоянно приходилось писать о крупном деятеле, который отнюдь не вызывал симпатии и приязни. И каждый раз я забывал его общеизвестную фамилию и вынужден был спрашивать у коллег: "Скажите, пожалуйста, как фамилия..." - я называл должность, на меня смотрели с изумлением, а сам о себе я с тоской думал: "Ну вот, все. Склероз".
Эмоциональная память! Хотелось запоминать только хорошее. Только нужное. Только интересное. Нормальное явление. Имена мелькали, деятели все известные... Но пустые. Просто так запоминать имя? Зачем? Вот если бы они написали умную статью, выступили с яркой речью, совершили поступок - имя само бы запомнилось. Тут ведь и плюс был. Не засорялась память ненужным. В.Ш.
С годами этот склероз лишь усиливается, но отчего-то он не действует в отношении людей, которые мне нравятся. Я узнаю голоса старых товарищей, с которыми не встречался тридцать лет.
Видимо, есть защитное свойство души: знать только добрых людей, понимать только правду, общаться только со значительным.
Постепенно я научился извлекать некоторую выгоду из этого свойства ума и памяти: я стал больше доверять себе, тому внутреннему чувству, которое охраняет меня. Теперь я и не стараюсь преодолеть барьер непонимания, а рассуждаю обратным образом: непонятно - значит, и не стоит того, чтобы понимать. Сумел же я вникнуть, когда понадобилось для одной моей книги, в математическую теорию групп; сумел прочитать учебник кристаллографии, когда собирался писать о выдающемся ученом; могу же я, хоть и с трудом, читать философские книги, написанные исключительно тяжелым слогом. И, значит, если я не понимаю какую-то статью, то, следовательно, непорядок не со мной, а со статьей, с ее автором. Скорее всего в статье нет мысли, нет смысла. Читать текст, в котором нет мысли, совершенно невозможно, это почти пытка. Ее можно и выдержать, но недолго. Обычно в плохой книге я не в состоянии прочитать не то что страницы - одного абзаца. Тупею. Я почти физически чувствую, как в голове закрываются какие-то тяжелые ставни, свет меркнет, мир пропадает, и сразу, мгновенно появляется острое нежелание жить. Умственное удушье. Видимо, это сходно с отравой. Можно отравиться и кусочком баранины, не обязательно съесть целого барана.
Научиться доверять себе, как оказалось, очень трудно, потому что многие оценки не совпадают с принятыми и ты не решаешься переступить через общее мнение, пойти против всех: боишься впасть в ересь. Однажды я пошел на концерт очень известного пианиста и был страшно разочарован: я почувствовал, что пианисту зал неинтересен, он играет для себя и только для себя, иногда поглядывая на зал с видимым неудовольствием: "Зачем вы сюда пришли, почему мешаете мне музицировать?" От этого музыка становилась холодной, в ней не было тепла и жизни. Я чувствовал себя неуютно: весь зал то замирает, то кричит от восторга, а я один скучаю и жду не дождусь, когда же кончится этот мучительный концерт. Были минуты, когда я думал: все, не могу, сейчас громко завою на весь зал. Вот просто взвою - и будь что будет.
Я, конечно, сдержался, но больше на концерты этого пианиста не ходил. Однако у этой истории было неожиданное продолжение.
Об этом и пишет Симон Львович. И такие люди начинают спрашивать совета у других: как поступить, как сделать... Но даже получив совет, они не умеют доводить свою работу до конца. Сегодня одно, завтра другое... А начинается это недоверие с того, что ты боишься высказать свое мнение, когда всем нравится, а тебе нет.
Но нельзя убежать от себя. Нельзя. В.Ш. Проблема проблем! Доверие самому себе. Есть люди, которые не любят говорить "да" и "нет". Они не знают. Они боятся сами себя. Они боятся ответственности. Они могут быть талантливыми людьми, но пока они не научатся слушать себя, увы, у них ничего не выйдет. Они любят прятаться. Что-то не сделают, боясь ответственности, стараясь избежать неприятного разговора, они просто скрываются. Ужасно. Им трудно. Они сами переживают, страдают, но ничего не могут поделать с собой. Повторяю, они талантливы, но...
Спустя некоторое время один 17-летний мальчик, талантливый музыкант, рассказал мне о происшествии, которое случилось с ним на концерте того же пианиста: "Я был возмущен! Он очень плохо играет! Когда концерт кончился и все столпились в гардеробе, я представил себе, что вот тут стоит трибуна, я поднимаюсь на нее и обращаюсь к толпе: "Люди, вас обманывают! Пианист такой-то, которым вы восхищались, играет очень плохо!" - и все бросятся, - продолжал мальчик, - к трибуне и станут меня обнимать, потому что и все чувствуют, что он плохой пианист, но боятся сказать - уж очень велика его слава".
Трибуны не было, мальчик не выступил, но я готов был расцеловать его. Очень тяжело одному, особенно в оценках. Оценивая, мы выдаем себя, обнажаемся. Становимся беспомощными. Оценка оценивает и оценщика, она из рода бумерангов. Ни в чем так не открываются ум и глупость, как в оценках. А с глупостью следует обращаться бережно, глупость задевать нельзя, глупость - несчастье. Когда я понял это, я перестал спорить с людьми из-за оценок. Вам нравится считать такого-то пианиста гениальным музыкантом? Пожалуйста, я не стану смущать ваш покой. Вам понравилась телепередача? Очень хорошо, жаль, я ее не смотрел (хотя на самом деле смотрел и возмущался).
Постарайтесь воспользоваться советом умного Симона Львовича Соловейчика. Вам станет легче и интересней жить. Если Вы относитесь к разряду вечных спорщиков - есть такие люди, - то Вы перестанете спорить, если Вы ближе к тем, кто никак не может поверить в собственное Я, то, возможно, если Вы запомните советы умного педагога и мыслителя, Вы начнете верить сами себе. Это действительно невероятно важно, хотя и сложно. В.Ш. Пожалуйста, просто, перечитайте эти фразы. "Очень тяжело одному, особенно в оценках. Оценивая, мы выдаем себя, обнажаемся. Становимся беспомощными. Оценка оценивает и оценщика, она из рода бумерангов. Ни в чем так не открываются ум и глупость, как в оценках. А с глупостью следует обращаться бережно, глупость задевать нельзя, глупость - несчастье. Когда я понял это, я перестал спорить с людьми из-за оценок".
Слава иногда пристает к людям, совершенно не заслуживающим ее, но этим не стоит слишком уж сильно возмущаться -отнимать ни у кого ничего нельзя; и передел мира - последнее, к чему стоит стремиться. Другое дело, когда человек обойден славой, хотя по талантам своим должен пользоваться известностью. В этом случае молчать - все равно что не заступаться за обиженного, занять сторону его обидчиков.
С тех пор как я научился доверять себе и понял, что если я чувствую простоту и правду, то, значит, я действительно прикоснулся к высокому, мне стало легче жить. Мир будто заново открылся передо мной, он буквально одаривал встречами с замечательными людьми. Так я встретился с ленинградским педагогом Игорем Петровичем Ивановым, изобретателем коммунарской педагогики, о которой прежде никто не слыхал и которую буквально уничтожали. Я защищал ее и пропагандировал, потому что сразу, с первых рассказов, почувствовал в ней правду.
Так случилось и с пианисткой Верой Августовной Лотар-Шевченко. Когда я впервые попал на ее концерт в Барнауле, в огромном зале было всего пятьдесят слушателей, и ей не разрешали играть даже в детских музыкальных школах, чтобы не портить вкус детей; а я написал, что она небывалый музыкант. Оказалось, что она окончила Парижскую консерваторию, играла в лучших залах мира, давала концерты с самим Артуро Тосканини, что о ней писал Ромен Роллан; но перед самой войной она вышла замуж за русского эмигранта, вернулась с ним в СССР, и ее посадили вместе с мужем. За долгие годы лагерей все ее забыли.
Как я догадался, что она замечательная пианистка, не зная ее истории? Не понимаю. Я почувствовал это сразу: она играла просто и правдиво, и оттого музыка ее была необыкновенно живой. Я и на этот раз с трудом досидел до конца первого отделения, мне не терпелось разгадать, как могла пианистка мирового класса играть в барнаульском Доме политпросвещения с кумачовыми лозунгами на сцене, заставленной стульями, с дрянным роялем, который под ее руками превращался в "Стейнвей"? Что все это значит? Я не профессионал, я не мог бы объяснить, в чем прелесть и мощь той музыки, которую слушал (впрочем, и профессионалы не умеют объяснить, отчего хорошая музыка хороша), - я, повторю, просто почувствовал талант. Почувствовал - и не побоялся довериться себе, потому что к этому времени я потерял страх перед тем, что скажут знатоки. Я и сегодня боюсь сказать, а тем более написать что-нибудь дурное о человеке, но если я чувствую в нем правду, то пусть хоть весь мир отвернется от него, мне не страшно написать, что он талантлив.
Бойся сказать дурное о другом, но не бойся, даже если лишь ты один знаешь хорошее о другом, - сказать это, поддержать другого человека, отстоять его.
Так и поступал Симон Львович, когда писал о Шаталове, Аманошвили, Лысенковой, Щетине, Ильине, Волкове и других талантливых людях. Он один писал. Все были против. Никто не верил. А он доказывал, помогал, отстаивал. Он верил и заражал этой верой других. В.Ш. Как это важно!
Я ничего нового здесь не сказал, афоризмы типа "прост, как правда", мы заучивали еще в школе; но это соединение правды и простоты, понимание его я увидел сам, и не в юности; оно мне очень трудно досталось. Я много раз открывал в жизни общеизвестное, но что поделать? Если образование скудно, приходится тратить целую жизнь на самообразование.
А в последние годы у меня возникло подозрение, что и все люди - или почти все - чувствуют правду и наслаждаются простотой, но только не каждый доверяет себе. Так люди сами лишают себя одной из острейших радостей жизни и умирают, ни разу не пережив миг собственного открытия, когда происходит испытание веры: доверяешь ли ты своему чувству?
Лишь в такие минуты ты существуешь по-настоящему, когда у тебя хватает мужества до конца поверить себе. И такая радость наполняет тебя, когда происходит этот акт уверования, акт веры, такая гордость - не за себя, не за то, что вон какой, а другая гордость. Может быть, гордость существования.
Сейчас в моде сомнение и релятивизм: все считается относительным, ничье мнение не решающее, последних истин, внушают нам, нет, вопросы важнее ответов. Быть в чем-нибудь уверенным - почти неприлично, как будто уверенность - признак глупости. Причину такой моды легко объяснить: мы долгое время жили в мире самоуверенных людей, и дурные, ложные истины объявлялись истинами в последней инстанции; чтобы их расшатать, чтобы выйти из-под их власти, пришлось возводить на пьедестал сомнение.
Но сомнение ценно именно тем, что оно, разрушая, подтачивая старую истину, ведет к новой. Оставаться же вообще без истин (не общих, собственных) - глупо и опасно.
Ведь если бы не было правды во мне, как бы я мог почувствовать ее вне себя? Если бы не было правды в каждом человеке, как могли бы люди с такой силой стремиться к ней? Откуда взялось бы отвращение ко лжи?
