Продолжаем знакомиться с "Последней книгой" Симона Львовича Соловейчика. Частное и целое... Книга удивительна по композиции... Каждая глава имеет свою ценность, самостоятельность. Читается, как статья. Там есть начало, ход рассуждений, итог, вывод, финал. С каждой новой главой все лучше и лучше познаешь глубину уникального человека - Симона Львовича Соловейчика. В.Ш.
Тогда, в те годы, я действительно чувствовал себя свободным, не испытывал никакого гнета или принуждения. Возвращаюсь к этому вновь и вновь, потому что это один из самых больших парадоксов нашей общей жизни.
Теперь, поговорив о простоте и правде, вернусь в Лужники на строительство стадиона в середине пятидесятых годов - там, в маленькой газете "Строитель стадиона", я впервые стал много писать - каждый день, быстро, в номер, не задумываясь о стиле. Никаких литературных или журналистских задач, только дело, только суть, факты - ну и конечно, эмоции.
Мне повезло: я работал в газете, но как бы и не в газете. Мы не газету делали, а строили стадион, и нам не приходилось искать темы, не приходилось думать, как бы поинтереснее написать, - надо было писать то, что помогает строительству. У нас не было конкурентов. Мы были единственной газетой в этом замкнутом мире стройки. В центре Москвы - и на другой планете. Все наше. За все, как говорится, в ответе. И полная свобода действий - хвали, брани, пиши что хочешь и о ком хочешь. Не возбраняется ругать и начальство. Несмотря на то что над нами был партком и парторг Михаил Иванович (этот добрый и вечно озабоченный человек однажды сказал мне: "Нам надо поговорить с тобой тэтэ на тэтэ" - то есть тет-а-тет; другой раз, выступая, он объявил: "Каждый должен нести свою лепту до конца" - тем и запомнился), чувство свободы было полным, то есть таким, что мы и не задумывались, свободны мы или нет, и практически никогда не приходилось задумываться, разрешат ли написать о том-то или не разрешат. Но, может быть, затруднений такого рода не было оттого, что каждый и сам прекрасно понимал, о чем можно писать, а о чем нельзя. Внутренний цензор в журналисте тех времен рождался едва ли не раньше самого журналиста.
Свобода очень странная штука; человеку в общем-то нужна не свобода (безграничной свободы все равно нет), а чувство свободы.
Конечно, это говорит о нашей ограниченности, конечно, это прозвучит почти кощунственно, но я должен засвидетельствовать, что у нас было чувство совершенной, полной свободы. Кроме как от графика выпуска газеты мы ни от кого не зависели - так, во всяком случае, нам казалось, а кажущаяся свобода вполне заменяет человеку свободу реальную. Сытость иллюзией сытости не заменишь, а со свободой такой фокус проходит; на этом явлении и держалась коммунистическая идеология: она хитроумными способами давала целому народу иллюзию свободы, внушая людям: вы свободны, вы свободны, дышите глубже, вы свободны, вы счастливы, вы живете в лучшей стране мира, вы свободны, свободны... Так умная мама, подсаживая в автобус трехлетнего малыша, который брыкается и кричит: "Я сам, я сам!", успокаивает его: "Сам, сам, конечно, сам", но крепко держит его в руках, чтобы не упал.
Во время Всемирного фестиваля молодежи я впервые в своей жизни разговаривал с иностранцами. Это было на вечере в каком-то маленьком клубе строителей, мне понравилась худенькая рыжеватая англичанка с испуганными глазами, этакая чеховская Мисюсь, и мы несколько раз танцевали с ней. Потом моя знакомая вернулась к своим подружкам, их было человек пять, и они стали возбужденно переговариваться на быстром своем английском, то и дело поглядывая на меня. Наконец неизвестное мне решение было выработано, моя знакомая решительным шагом направилась ко мне и без подготовки выпалила вопрос, который, видимо, и вырабатывался на совещании английских девиц. Вопрос был такой: "How do you live under the communists?" Очевидно, это означало: "Как вы живете при коммунистах?"; но я не знал тогда всех значений предлога under (при, под) и понял, в сущности, безобидную и тщательно отредактированную фразу иначе: "Как вы живете под коммунистами?" Довольно мило начинавшееся любовное приключение мгновенно превратилось в политическую стычку, невидимый железный занавес с грохотом опустился между мной и англичанкой. Каждый из нас сделал по шагу назад.
Английские девицы, сбившись в кучку, смотрели на нас во все глаза; возможно, они боялись, что их посланницу тут же арестуют за ее дерзкий вопрос, и готовы были броситься на помощь.
А меня это "под коммунистами" задело. Я не чувствовал себя ни под коммунистами, ни под кем-нибудь еще, вот что интересно. И я ответил: "Why under?" - почему под? - и добавил, что я и сам коммунист.
В навсегда испуганных глазах девицы теперь отразился настоящий ужас, ее словно ветром сдуло, и чуть ли не бегом бросилась она к подругам сообщить о жутких результатах их политического демарша. Больше мы с ней не танцевали, но сегодня, через сорок лет, невозможно закончить этот рассказ, не заключив его словами: "Мисюсь, где ты?"
Где-то же она есть, где-то же все люди есть, кто не умер. Сколько людей толпится в каждой жизни! Если бы они каким-то чудом собрались вместе, они, наверное, заполнили бы Манежную площадь. Вот это был бы митинг. Но какие бы речи на нем произносили? О чем?
Тогда, в те годы, я действительно чувствовал себя свободным, не испытывал никакого гнета или принуждения. Возвращаюсь к этому вновь и вновь, потому что это один из самых больших парадоксов нашей общей жизни; здесь кроется объяснение того грустного обстоятельства, что сегодня далеко не все люди нуждаются в действительной свободе и склонны весьма скептически оценивать ту свободу, которую пока что принесла зарождающаяся в нашей стране демократия. Многие люди чувствуют себя сегодня менее свободными, чем прежде. Иллюзия дороже реальности. Реальность всегда оспорима, иллюзия всегда бесспорна. Она или существует, или нет, но если она есть, то не подлежит обсуждению и не вызывает сомнений.
Вы участвуете в этой жизни, делаете эту жизнь, или Вы просто щепка и несет Вас поток вниз по течению, или вверх, но по течению? В.Ш. Огромная просьба, пожалуйста, следующий абзац прочтите не торопясь. Прочтите и подумайте: а прав ли Симон Львович Соловейчик? А имеет ли это отношение к Вам?
Но для того чтобы человек чувствовал себя свободным, ему нужна не одна иллюзия, а две. О первой говорилось: кажущееся отсутствие гнета, никакого "под". Вторая иллюзия, столь же необходимая, посложнее. Человеку должно казаться, что жизнь поддается его личным усилиям, что от него хоть что-то зависит в действительности, что он хоть в какой-то степени управляет ею или создает ее, или хотя бы участвует в управлении. Для этого, собственно, люди и шли в партию - им казалось, что с партийным билетом они получают возможность влиять на жизнь страны. Демократия, собственно, то и делает, что пытается создать эту иллюзию - для чего, в конце концов, всеобщие выборы? И почему не все люди идут на них? Одни потому, что им свобода такого рода не нужна, другие понимают ее призрачность.
Единственный вид свободы, который нельзя заменить иллюзией, - это творчество. Оно-то и дает подлинную свободу. В конечном счете свобода - это возможность творчества, и когда заключенные в научных шарашках садились за расчеты, они наверняка чувствовали себя свободными людьми, и эта свобода вовсе не была иллюзией.
Об этом думаешь, читая предыдущий абзац. В.Ш. Для чего мы рождены? Для радости и счастья. А разве без творчества возможно счастье?
Мне сильно повезло в том, что я начинал журналистскую карьеру в маленькой газете в Лужниках. В замкнутом мире строительства можно было видеть реальные перемены, производимые нашими статьями и нашей газетой, поскольку ее читали решительно все, и нам была доступна особая радость - встречаться с людьми, которые утром читали твою статью, и реально влиять на жизнь. Позже я и в "Комсомолке" говорил, когда служил в ее школьном отделе, что мы вовсе не газету делаем, а школу; а на газету, говорил я, несколько преувеличивая, нам наплевать, мы не газетчики, мы школьники. От этого я, конечно, что-то потерял в газетном мастерстве, но что-то и приобрел: я всю жизнь знал, зачем я пишу, и ни разу, ни единого раза не писал статьи только потому, что мне хотелось написать статью. Или для заработка. Писать ради денег в газету нельзя, это бессовестно. Сценарий или роман - другое дело (я спросил приятеля: "Как дела?" "Да вот, повестушку намотал", - ответил он), а газета - нет, газета - это священное. Ну не может же человек писать стихи из-за денег? Вот так и с газетой. Стихи не может - потому что это слишком личное, в газету не может - потому что это слишком общественное. Стихи очень твои, газета очень не твоя.
Иллюзия неугнетенности, иллюзия участия и действительная свобода что-то сделали со мной в эти два года. Я глотнул свободы, научился ценить ее, я не из книг знал, что это такое и каково состояние свободного человека. Может быть, стоит добавить к этому, что я в ту пору был еще не женат...
Но все-таки это была, конечно, иллюзия - чувство, а не реальность. Я был свободным, потому что не задавал себе некоторых вопросов - они и в голову мне не приходили. Я не спрашивал себя, зачем и как строят стадион, хорош ли он будет, этот новый стадион, правильно ли он сооружается - ни одного из этих вопросов я себе не задавал.
Тогда не задавал. Но ведь все видел. Наблюдал. Смотрел. И подсознательно анализировал. И спустя годы смог проанализировать. Оказалось, что ничего не бывает бесполезным. Все в той или иной степени влияет на нас. Может развивать, может заставить остановиться в развитии, а может, такое бывает, отбросить назад. В.Ш.
И снова Лужники могут послужить моделью всего нашего прежнего мира. Строительство - как строительство коммунизма. Полная увлеченность при совершенном бездумье. Полная уверенность, что строить стадион надо, - без всяких "почему" и "зачем". Москвичи были сплошь бездомными, массовое строительство жилья лишь начиналось - так, может быть, лучше бы потратить эти огромные деньги, которые пошли на стадион, каким-нибудь более разумным образом? Не думали.
Но некоторое воодушевление было почти у всех. На стройке работали бригады комсомольцев-добровольцев, таких же, какие ехали поднимать целину, а позже строить железную дорогу на востоке страны - что все это было? Девочка из магазина, пожилая женщина из домоуправления, демобилизованный из армии парень возились в грязи, вручную укладывали бетон - только что не с тачкой работали. Тяжелый, безобразно тяжелый труд. Совсем невысокая зарплата -а бросили все, пошли в Лужники, да еще и гордились, что они на такой стройке. Что это было с ними? Что это было со страной? И было ли?
Один старый журналист рассказывал мне, как он работал в заводской газете на крупном московском заводе в начале тридцатых годов и как они газетой делали стахановское движение. "Его не было, понимаешь? Ничего не было, это все чисто газетное дело, в действительности не было никаких стахановцев", - рассказывал журналист, и я не знал, верить ему или не верить.
Так и это молодежное воодушевление на стройке, которую я видел, - было оно или не было? Когда я приходил в бригады бетонщиков, потом каменщиков и штукатуров, я видел просто работающих людей, которые все время жалуются на то, что работать не дают, - того нет, и этого нет, и кругом беспорядок. Мне интересно было писать про их судьбы: кто кем был, кто и почему все бросил и пошел на стройку. Но того, что можно было бы назвать словами энтузиазм или воодушевление, - не было, и газетные штампы "с огромным воодушевлением вся страна..." к этим людям были ни в коем случае неприложимы. И вновь казалось, что вся-то страна "с огромным воодушевлением трудится над выполнением задач, поставленных...", и лишь на нашей стройке ничего похожего нет.
И еще одно сомнение.
Вот все работали, а стадион строился ни шатко ни валко. Вот произвели операцию с партийным учетом, о которой я рассказывал, и стадион стал расти как на дрожжах. А люди были все те же, и работали они так же (ну разве что новых добавили, на этот раз не добровольцев, а просто со всей Москвы профессиональных строителей собрали, почти прекратив строить жилье), все было то же. Кто завертелся под угрозой партийных наказаний? Начальники, инженеры, мастера... Лишь когда они начали работать получше, тогда и стройка пошла. Кто же на всякой работе главный, от кого зависит дело? Почему прославляется именно рабочий, который, дескать, своими руками... Руками при плохой организации ничего не построишь. Во всяком случае, воодушевление и трудовой энтузиазм тут совершенно ни при чем, ничего этого не было, как не было скорее всего и стахановского движения, о котором кричали газеты.
Поразительный миражный мир, в котором, перефразируя Булгакова, за что ни возьмешься - ничего не было.
А что же было? А появился стадион, которым гордились и который вошел в число строек, олицетворяющих победу социализма.
Действительно, стадиона не было - стадион появился. И так ли уж важно, с энтузиазмом ли его строили?
И появились домны, заводы, электростанции, страна совершила рывок, и прочее и прочее... Видимые победы социализма - вот они, и лишь люди, которым не дорого наше героическое прошлое, могут отрицать значение этих побед.
А что стадион начали ремонтировать почти сразу после строительства и, по рассказам, на ремонт этот ушло едва ли не столько же средств, как и на само строительство, - имеет ли это значение для понимания героического прошлого?
Вот и крутится мысль, бьется - ничего не поймешь. Для меня время в Лужниках было лучшим временем жизни, для молодых людей - строителей - тоже (участвовали в таком деле!), да ведь и стадион, повторю, построен.
Но пустяк ли, что денег растратили едва ли не вдвое? Чьи это были деньги? Их вырабатывали сумасшедшим трудом, но кто-то не получил их. Чьи жизни мы там, на ударной нашей стройке, заели?
