Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. Книгу о себе и о времени, о себе и о нас. Книгу, заставляющую думать... Пожалуйста, если Вы решили ее прочесть, читайте, а не проглядывайте.
Никаких страхов, никакого чувства вины и никаких ни о чем догадок...
Ближайшее прошлое наше, о котором даже трудно говорить таким словом: "прошлое", настолько оно близко, так обругано одними и так восхвалено другими, что в этот спор не хочется и вмешиваться. У каждого свои доводы на исторических весах, у каждого свои показания невидимых приборов - каждый все равно останется при своем мнении. Я никого не переубеждаю, я лишь пытаюсь понять тот механизм, которым держалось и работало наше ближайшее прошлое, понять принцип его действия, рассмотреть его: зачем это колесико? А это зачем, вроде бы оно лишнее? Многим кажется, будто в прошлом было кое-что лишнее, без чего можно обойтись, и если его убрать, то все будет прекрасно. Долгое время после 56-го года это было основной идеей пропаганды: все хорошо, но кое-что было лишним; уберем его и пойдем дальше. Но в механизмах редко бывают лишние колесики.
О винтиках написано много жалостливых слов, с винтиками все понятно, и кто теперь не знает, что винтиком быть нехорошо, а еще хуже - делать людей винтиками. Но сколько я видел людей вокруг себя, никто не чувствовал себя винтиком, все старались быть людьми. В механизме недавнего строя гораздо интереснее не винтики, а колеса и колесики - то, что вертелось и вертело. О них очень мало известно, их соединения почти никто не понимает, и мне тоже понадобилось несколько лет, чтобы сообразить, что за что цеплялось и как оно все действовало.
Главное, что я понял и пытаюсь показать, состоит в том, что все происшедшее в те годы было неизбежно, коль была принята та идеология, которая была принята. Одно действие влекло за собой другое, и более отлаженной системы в истории, по крайней мере в недавней истории, не было.
Строй, который рухнул, был изумительно слажен. В нем были все необходимые элементы и не было ничего лишнего. Потому-то он и рухнул в одночасье, сразу и весь. Он не мог, этот строй, разваливаться десятилетиями, лишь только попытались придать ему так называемое человеческое лицо и тем нарушили его цельность. Он мог быть таким, каким он был, или не быть. Ведь слово "тотальность" можно перевести как "цельность". Явление одно, и слово, по сути, одно, а знаки разные. Тотальность - зло, цельность может быть и благом. Почему сегодня не без удовольствия смотрят фильмы тридцатых и сороковых годов? Да потому, что в них чувствуется та цельность художественного сознания, которая отражала пусть и страшную, но тем не менее реальную цельность - тотальность строя. Все было призраком и химерой, но цельность и слаженность была реальной - со времен средних веков не существовало такой законченной системы, в которой идеология точно отвечала практике, а практика держалась на идеологии. В результате у многих людей не возникало ни малейшего сомнения в основательности существующего мира. Чистейший оптимизм, никакого упадничества, никакой интеллигентщины (недаром к слову "интеллигент" приклеился эпитет гнилой -все было крепким, а интеллигентское сомнение считалось признаком гнили. Гниль была опасна здоровому и цельному зданию строя). Никаких страхов (страх - паника), никакого чувства вины и никаких ни о чем догадок. Достоевский этому строю не годился, его изъяли из школы, а когда - по интеллигентской же, либеральной слабинке - вернули, то вскоре все и началось, "гниль" сделала свое дело.
А цельность обладает высокой психологической и этической ценностью, для многих это высшая ценность, она ассоциируется с душевным здоровьем. Раздвоение, противоречие, муки сомнения - что-то шизофреническое, цельность - здоровье, люди стремятся к ней инстинктивно. Еще недавно все было здоровым: здоровый смех (то есть не вредный для государства), здоровый коллектив, здоровая советская семья. И сейчас, когда люди тоскуют по прошлому, они не всегда понимают, о чем же они, собственно, тоскуют: не о вожде, которого не вернешь, не о порядке, которого в один день не наведешь; они горюют об утраченной цельности, что бы ни лежало в ее основе.
Ведь где цельность, там и гармония, а гармония так нужна душе, так отвечает ее потребностям: она сулит покой. Что по сравнению с гармонией цельности призрачное право задавать вопросы, спрашивать, спорить, высказывать свое мнение, выбирать, мучиться последними вопросами? И пусть этот покой, эта цельность, эта тотальность обеспечивались чем-то страшным, что с того? Ведь наше поле совести очень мало, она действует лишь в ограниченном пространстве и не распространяется на страну или тем более на весь мир.
Революция произошла из-за общего и понятного стремления к справедливости - иллюзию ее дали большевики.
А строй, созданный революцией, продержался так долго, потому что он к иллюзии справедливости добавил иллюзию цельности. Не прочности (об угрозе стране говорили все время), не порядка (порядка не было) - цельности. Веры в завтрашний день не было и не было веры в коммунизм, но было чувство упорядоченности.
Добавьте к этому иллюзию свободы, то есть иллюзию неугнетенности и участия в общем деле, добавьте сознание, будто это общее дело (в чем бы оно ни состояло - в строительстве коммунизма или строительстве стадиона) существует, добавьте террор, сначала общенародный, позже внутрипартийный - и получится, что строй, при котором мы жили, удовлетворял некоторые духовные потребности обыкновенного человека. Не идеал двигал людьми, не многие люди живут для идеала, и не далекая цель - на таких строй не удержался бы, а нечто более важное для человека, сегодняшнее, всегдашнее: глубокая, хотя и не осознаваемая потребность в справедливости, в цельности, в общем деле. Да плюс страх, как бы не оказаться противником ничего не прощающего и жестоко карающего государства.
Страх помогал верить, делал веру необходимостью; вера укрепляла страх, переводила его из животного в несколько идеальный план, как-то облагораживала. А кто недостаточно боялся и совершал нечто бесстрашное, того изгоняли. Вот и цельность, вот и гармония - если можно в этом контексте употребить такое чистое слово.
Если бы не одно обстоятельство, о котором почти никогда не говорят, потому что до него очень трудно докопаться, строй был бы почти идеальным; но именно оно превращало идеальный строй в абсурд.
Но об этом позже, в свою очередь. Все по очереди.
...А пока мы еще в середине пятидесятых годов, мы еще не шестидесятники, мы еще и в мыслях не держим никакой оттепели (оттепель - таяние, разрушение льда, ослабление его, нарушение цельности), нам по-своему уютно в ограниченном мире строительства крупнейшего в мире (а как же иначе? И в голову не приходило, что могут быть стадионы побольше, поудобнее, покрасивее - наш лучший) стадиона, где сохраняется полная иллюзия участия в важном государственном деле. После того как всех начальников поставили на партийный учет в один райком, стадион взошел, как тесто на дрожжах, были явлены все мыслимые и немыслимые чудеса скоростного, ударного строительства, и в назначенный день состоялось торжественное открытие Всесоюзной спартакиады, на котором я почему-то не был. Или был, но не помню решительно ничего.
Но хорошо помню два-три последних дня, когда кругом высились кучи строительного мусора, когда тут штукатурили, там красили, и казалось, что для окончания стройки нужны месяцы и месяцы. Я сказал об этом знакомому начальнику строительного управления - неужели все можно сделать за два дня? "Не беспокойся, все сделают", - сказал он почему-то с грустью, которой я тогда не понял; но эта грусть в голосе старого строителя и запомнилась навсегда. Система, державшаяся на цельности - тотальности, обладала огромными мобилизационными возможностями, в этом она, несомненно, превосходила все другие системы мира, а в авральных условиях она была непобедима, потому что не знала понятия "цена". Любая победа достигалась любой ценой, в чем бы она ни выражалась, пусть даже ценой человеческих жизней. Все знали, что стадион будет построен, "иначе головы полетят". Эти фразы: "головы полетят", "снимут голову" - произносились с поразительно обыденными интонациями, и если бы стадион не построили и головы полетели бы - никто не стал бы возмущаться. Но стадион не мог быть не построен.
Начальство нужно бояться. И сегодня к этому призывают иные политики. Слышу их призывы - и холодок пробегает по коже. Страшно. Это же расточительство, это же обман, это же безумие. Это, если угодно, одна из причин, почему мы плохо живем.
В.Ш. Каждый, читая эти строчки, вспоминает свое. Я про то, как строили Кремлевский Дворец съездов, как заканчивали строительство Дворца пионеров на Ленинских горах. Должно быть сделано. Всё! Точка. Без разговоров. И асфальт должен быть положен, и ленточка приготовлена. Ленточку разрежет высокопоставленное лицо. Ради этого надо сдать объект точно в срок и ни на один день позже. Стройку могли тянуть годами. Но последние два месяца -круглосуточная работа. Будут зарывать в землю плиты, оборудование, многое не доделают, и это потом выяснится: проводка перегорела, сантехника забита, краска слетит, но к дню открытия внешне все должно быть внешне быть в ажуре. Ленточка. Рапорт. Банкет. Миллионы рублей на ветер. Все ерунда. Потом разберемся. Так и жили. Все всё видели, но молчали. Боялись!
За несколько дней до открытия на Центральную арену привели огромное количество солдат, рассадили их по трибунам, потом приказали встать и дали команду: "На месте бегом - марш!" - хотели проверить, не развалится ли стадион, если, например, всем ста тысячам зрителей вздумается побегать на месте. Но все обошлось, стадион не развалился; несчастье поджидало в другом, неожиданном месте - в туалетах. Проектировщики исходили из того несомненного факта, что мужчин и женщин на свете примерно поровну; они как-то забыли, что строят стадион, а не оперный театр, и не учли, что среди футбольных болельщиков соотношение полов обычно отличается от природного - мужчин больше. Мужских туалетов не хватило, притом построены они были так, что люди на верхнем марше лестницы не видели нижнего марша. В первый же день толпа жаждущих облегчения мужчин напирала, никто не понимал, почему нельзя пройти вниз, возникла давка, и несколько человек (только мужчин, естественно) погибло на штурме туалета. Во имя чего они погибли? Может быть, во славу советского спорта. Молох потребовал своих жертв и получил их. Затем ошибку исправили простейшим образом: несколько "Ж" перекрасили на "М", только и всего. Конечно, о случившемся нигде не написали, и никакая газета не призвала правительство к ответу, это сейчас все храбрые, хоть и пишут, что изнывают под бременем демократической цензуры, которая хуже коммунистической.
В.Ш. Это же тема для грандиозного фильма. Здесь все. Удивительная драматургия, срез общества, фарс, если угодно. Человек хочет в туалет, он может не вытерпеть. Давка в туалет. Был фильм "Скандал в Клошмерле". Пользовался успехом. Если бы талантливый драматург написал, талантливый режиссер поставил - получился бы великий фильм. Страшный фильм. Говорят, в капле воды можно увидеть все проблемы моря. Так и здесь. В фильме, когда экранное время соответствует реальному, можно было бы показать всю суть нашей системы. Когда-то я мечтал быть режиссером. Даже снял одну картину на "Мосфильме". Был бы молод, наверное, зажегся бы этой идей - снять фильм о туалетах в Лужниках. Так и написал бы в титрах: "По идее из "Последней книги" С.Л. Соловейчика.
Быстро забыли. С коммунистической цензурой шутки были не просто плохи - они были невозможны.
Стадион построили, но надо было заканчивать Дворец спорта; парторг Михаил Иванович произнес речь, призвал всех "нести свою лепту до конца", мы дружно понесли ее и дворец тоже построили. Первый концерт в новом зале давал Ив Монтан, я был на репетиции, потом все стояли кружком на сцене, Монтан предложил сигареты, но они были с фильтром, а никто тогда не видал таких сигарет, и все посматривали друг на друга - каким концом их курить? Ив Монтан, не понимавший ситуации, медлил, и все медлили, никто не осрамился; потом он показал пример, все присмотрелись и закурили сигарету мира.
Монтан пел на концерте замечательно. "На рассвете, - пел он, - на рассвете..." - музыка была победной, она нарастала, Монтан, одетый в черное, стройный, строгий, сильный и любимый - пел в узком луче света о прекрасном Париже, и казалось, что начинается новая жизнь - сам Ив Монтан в Москве, ну чего же еще хотеть?
В.Ш. А сейчас, я очень прошу Вас, пожалуйста, внимательно вчитайтесь в следующую фразу. Вчитайтесь и вдумайтесь. Остановитесь на несколько секунд. Подумайте. Нет, прочтите не фразу, а весь абзац.
Оглядываясь, я обнаруживаю, что мы всю жизнь провели в ожидании новой жизни, но не как чеховские герои, которым она тоже мерещилась, а более воинственно, что ли. Для героев Чехова новая жизнь представлялась переменой, для нас - освобождением. Ведь все-таки свобода наша, неугнетенность, была иллюзией, и все-таки есть же у каждого подсознание. С сознанием все управлялись, куда денешься, но подсознательного стремления к свободе задавить невозможно именно потому, что оно подсознательное.
Вот о чем действительно мечтали - не о коммунизме, а о новой жизни, которая наступит вот-вот, и мы не ловили - вылавливали, выуживали ее приметы. В газетах писали о зримых чертах коммунизма, а люди видели незримые, но более желанные свидетельства приближающейся свободы, о которой, как и о коммунизме, никто ничего не знал. Мы были не мечтатели, а ожидатели. Диссидентов в ту пору не водилось, все было крепко схвачено, а тем не менее ждали наступления нового - ждали, как на Колумбовом корабле, что вот-вот раздастся крик "Земля!". Но что это будет за материк, восточный или западный, Индия или что-то еще, никто, конечно, не понимал. Однако впереди могло быть или худшее, или лучшее. Хуже, чем то, что было на нашей памяти, быть не могло; значит, нас ждало лучшее.
Оттого и невиданная сигарета с фильтром из рук Ива Монтана казалась провозвестником чего-то.
А после дворца надо было строить метромост через Москву-реку. Михаила Ивановича назначили парторгом этого строительства, но он не представлял себе, как руководить без своей печати, и добился, чтобы открыли газету "Строитель метромоста". Василий Федорович Зотов, наш редактор, пошел на повышение, а парторг позвал меня: "Надо поговорить с тобой тэ-тэ на тэтэ", - сказал он, и я стал редактором.
Мост, разумеется, был тоже лучший в мире, тут сомнений не было, но я пошел к знаменитому профессору, чтобы удостовериться в этом. "Правда, что получится самый большой мост в мире?" - спросил я. "Что вы, молодой человек, в мире есть мосты побольше". - "Ну он же двухъярусный!" - "И двухъярусные есть". - "Ну внизу же станция метро, а наверху машины... Такого нет?" - "Такого нет". - "А почему?" Профессор вздохнул и ответил с той же грустью, с какой говорил со мной старый строитель перед открытием стадиона: "Никому не нужно было".
Но пятиконечная звезда с вертолета видна. А ведь это было никому не нужно! Никому? Нет, было нужно тем, кто строил, кто придумал... Л.П. Берии было нужно, И.В. Сталину было нужно.
В.Ш. Как это страшно! В Москве есть Театр Советской Армии. Если посмотреть на него с вертолета, то он напоминает пятиконечную звезду. Сам театр очень неудобен для зрителей.
Мост гнали к такому-то сроку, с нарушением всех норм, и спустя короткое (для мостов) время его пришлось поставить на долгий ремонт, а уникальную станцию закрыть. Есть ли моя вина в этом? Пойди разберись.
