А тут не сцена. Книга. Листаем страницы - и верим. И забываем, что уже несколько лет назад ушел из жизни Симон Львович Соловейчик.
В.Ш. "Последняя книга" Симона Львовича Соловейчика. Он ведет с нами неспешный разговор. Это разговор с самим собой, но вслух. Так в театре воспринимается монолог героя. Вроде все условно - артист на сцене произносит слова героя пьесы. А мы верим.
У неудачи и удачи разная природа, как будто у человека не одна судьба, а две, два ангела, белый и черный, и они попеременно вмешиваются в жизнь. Но удача всегда или почти всегда - действительно удача, она продвигает, она абсолютна. А у неудачи двойное лицо, и никогда не знаешь, потерпел ли ты крушение или спасен.
У каждого человека есть, наверное, свое счастливое число. Мое - 18. Отец и мать родились 18-го, старшие дети родились 1-го и 8-го, в трудовой книжке почти все записи начинаются цифрой 18: восемнадцатого мая 1960 года меня приняли в "Комсомольскую правду", и начались мои шестидесятые годы, а восемнадцатого сентября 1986-го я вдруг утром, в одну минуту, решился оставить писание книг и принять предложение пойти простым корреспондентом в "Учительскую". Я позвонил Владимиру Федоровичу Матвееву и сказал, что я согласен, но с тем, чтобы меня зачислили с сегодняшнего числа, то есть с 18-го. Он тут же согласился, и так началась моя перестройка (был и застой, когда не печатали).
Хотя Юрий Владимирович любил и восемнадцать. Он родился 18 декабря. Нам помогают счастливые числа тем, что мы верим в них. Не получилось 18 апреля - может быть, получится 18 мая, июня, августа...
В.Ш. У многих людей есть любимые числа. Я, например, люблю первое число месяца. Кажется, вот наступит новый месяц - и все пойдет хорошо. Впереди 30 дней. Юрий Владимирович Никулин любил число 13. А я люблю числа-повторы - 11, 22.
А в августе 1992 года я привез из типографии в старом полиэтиленовом пакете первые экземпляры первого номера "Первого сентября" - мы напечатали его заранее, чтобы он пришел в школы к началу учебного года. Я был при самом рождении газеты: печатник нажал кнопку, машина загудела, валы закрутились с огромной скоростью, и - вжик! - стопка сложенных готовых газет стала расти на глазах и в один миг поднялась чуть ли не на метр, как в мультфильме. Это было, разумеется, 18 августа.
И вот восемнадцатая глава. Если ты нерешительный человек, тебе все приходится делать решительно, не задумываясь о последствиях. Я нырнул в эту книгу, как в речку - с разбега. Утром я еще не представлял себе, какой она будет, и даже не знал толком, о чем, а вечером уже писал, и вот, как в старые, забытые годы, пошла-поехала ежедневная работа. У меня нет не то что плана - даже наметок, даже записей на клочках бумаги, обычно сопровождающих книгу, а иногда и вытесняющих ее: бывает, что записей гора, а книги нет. Текст и заметки - явления разной природы. Текст добывается трудом, а заметки - баловство ума. Приятное, а порой и необходимое, но все-таки баловство. Иногда печатают заметки писателей, но посмотрите, как они отделаны, - это не заметки на память, а текст в жанре заметок.
Но на этот раз мне не до баловства и не до шлифовок, я должен смириться с тем, что книга идет в печать неотредактированной. Зато читатель получает привилегии близких людей: читать страницу за страницей такими, какими они появляются на свет. Тоже ведь интересно. Да ведь я и не первый: Диккенс, например, так писал свой знаменитый "Пиквикский клуб" - в виде ежедневных газетных фельетонов. Тут все дело еще и в удаче. Однажды Гете, прощаясь со своим секретарем Эккерманом, сказал, что собирается сегодня поработать - он задумал написать балладу и рассказал молодому человеку ее содержание. "Но не знаю, получится ли", - добавил поэт. "Да ведь уже все готово!" - удивился секретарь Эккерман. "Нет, -возразил Гете, - еще нужна и удача".
В.Ш. Все верно! Удача нужна. Настроение должно совпасть с желанием. Желание должно достичь особого накала, когда ты чувствуешь: сейчас получится. Конечно, такое состояние и называется вдохновением. Ты делаешь - и все получается, нравится тебе, все выходит. Жизнь любит удачливых. Неудачников жизнь не любит. С ними она поступает слишком сурово.
Без удачи ничего в этом мире не получается, нужно какое-нибудь восемнадцатое число, какой-нибудь знак поддержки свыше. Как и все люди, я с некоторым интересом слежу за тем, как неудачи в моей судьбе чередуются с удачами - жизнь ведь, как известно, полосатая. Но как-то так получается, что я замечаю лишь удачи, а неудачи вроде бы не в счет. Если на десять неудач выпадает одна удача - игра, кажется мне, идет в мою пользу; на большее я не претендую, хотя неудач, и притом ошеломительных, у меня предостаточно. Ну, например, я четырежды поступал во всякие аспирантуры, но так и не поступил - видимо, оказался неспособным. Сначала меня хотели оставить на кафедре в университете, потом передумали; но тут я не сильно пострадал, я и не надеялся. Потом я подал в аспирантуру Литературного института, но получил одну четверку с двумя пятерками - и не прошел по конкурсу. На следующий год случилось невероятное: меня телеграммой вызвали снова сдавать экзамены. Я и заявления больше не подавал. Я вообще уехал отдыхать. Шел всего лишь третий день отпуска, и вдруг странная эта телеграмма. Все бросил, полетел, сдал все экзамены на пять, а затем получил коротенькое письменное сообщение, что аспирантуры в этом году не будет - отменяется. Удивительно, что я, как говорится, не чихнул - ну нет и нет.
Но самым интересным было поступление в аспирантуру Ленинского пединститута. На экзамене мне достались вопросы о системе трудового обучения и об Ушинском. Про систему трудового обучения я не знал практически ничего, а вот об Ушинском мог говорить безостановочно, я очень люблю его, хотя к тому времени читал далеко не все его статьи. Чтобы не поступить, достаточно было бы и четверки; но комиссия с некоторым торжеством (как мне показалось) объявила диковинную отметку, которой, наверное, никогда и не ставили на приемных экзаменах в аспирантуру: двойка. Чистая двойка. Единственная двойка за всю жизнь, я и четверок-то за все школьные и университетские годы получил лишь несколько штук, все помню, а тройки ни разу в жизни не удостаивался. А тут двойка - как венец всех моих образовательных усилий: больше я никогда не учился. Так что если кто хочет поиздеваться над моей педагогической неграмотностью - пожалуйста, карты в руки: что можно ожидать от человека, имевшего двойку по педагогике? (Правда, позже, когда появилась возможность, я сам себе устроил аспирантуру: четыре года приходил в "Ленинку" к девяти утра и уходил в девять вечера, собирая материалы для книги "Час ученичества", краткой истории русской педагогики; это была моя внутренняя диссертация, а неназначенной комиссией стали учителя-читатели. В педагогических институтах книгу иногда включают в списки рекомендованной литературы - может быть, я все-таки получил негласно степень если не научную, то степень признания?)
Но это - так... все это не имеет никакого значения - ни экзамены, ни аспирантуры, ни двойки, ни пятерки, ни диссертации, и, оглядываясь, я с ужасом думаю: а вдруг бы поступил? Нет, судьба была ко мне благосклонна, и следует выразить запоздалую, но тем не менее искреннюю, искреннейшую благодарность людям, вынесшим мне тогда двоечный вердикт. Маленьким следствием той истории было то, что я никогда не позволял себе писать о главном московском педагогическом институте (он теперь университет). Какие жалобы на него попадали мне в руки, какие там происшествия случались, сколько было поводов для критических статей - не стану писать, неудобно. Вдруг всплывет та история - чего в жизни не бывает, заподозрят в мести - нет, подальше от греха.
В.Ш. Он прав. Он абсолютно прав. Мстительность разъедает человека. Это в юности иногда думаешь: ничего, пройдет время - и я всем вам покажу, я отомщу за несправедливость. Не надо! Подальше от греха. Произносите эту фразу почаще.
У неудачи и удачи разная природа, как будто у человека не одна судьба, а две, два ангела, белый и черный, и они попеременно вмешиваются в жизнь, причем черный не имеет власти над белым, а белый над черным - имеет. Удача всегда или почти всегда - действительно удача, она продвигает, она абсолютна. А у неудачи двойное лицо, и никогда не знаешь, потерпел ли ты крушение или спасен. Даже тяжелая болезнь порою оборачивается добром, и сколько людей были избавлены от ожидавшего их страшного конца тем, что вовремя умерли. Словом, что там говорить? Нет худа без добра. Заметим, что обратной пословицы не существует: добро без худа бывает.
Это несправедливо - смерть. Смерть не бывает справедливой. Она всегда несправедлива. Банальность. Но прочел строчки, где Симон Львович размышляет о смерти, - и стало грустно. Очень грустно.
В.Ш. Он писал эти строчки, не зная, что через год уйдет из жизни. Приступ. Госпитализация... Попытки спасти.
Вспомнив про неудачи, не могу не подивиться, как мало они значат в жизни. Много лет назад мне заказали телесериал, едва ли не первый у нас: еженедельно должны были показывать серию из жизни одного класса, а всего - 52. Конечно, этой затее далеко до мексиканских боевиков, да и не может быть, как потом выяснилось, еженедельных серий, если каждая из них снимается два, а то и три месяца; но я взялся за дело с энтузиазмом, сидел дни и ночи и написал, дурак, 22 сценария - двадцать два! Однако лишь восемь серий успели сделать и показать, прежде чем первокурсники театральной студии, игравшие школьный класс, не превратились в солидных теть и дядь, и их никак нельзя было больше выдавать за девятиклассников. Под конец затянувшихся съемок один бедняга с этого талантливого курса надолго попал в заведение, где лечат от алкоголизма: его под расписку забирали оттуда, везли в студию играть комсомольского вожака, потом под расписку же сдавали обратно. С этой работой многое было связано; но почти все пошло прахом. Хотя - как сказать? - я написал по этим своим сценариям повесть "Ватага "Семь ветров", она вышла в Ленинграде и, говорят, получилась лучше, чем передачи, потому что на телевидении и то было нельзя, и это нельзя - мучение.
Но это еще пустяки! В другой раз сделали восемнадцать телепередач для цикла "Спокойной ночи, родители" - о воспитании детей. Хорошие были передачи, по пятнадцать минут каждая, я их с любовью делал. Их должны были показывать перед программой "Время", и кто знает, скольким людям передачи помогли бы в их мучениях со своими собственными детьми. Сняли, смонтировали; труды, труды!
А потом кто-то из начальников сказал: "Вы что, с ума сошли? Какое там "Спокойной ночи", если американцы вот-вот начнут войну против нас?" Все рухнуло, и копейки не заплатили. Может быть, мне предъявить теперь иск американскому правительству - это ведь оно так запугало наше теле начальство? Не буду. Я не слишком пострадал. Спустя несколько лет передачи записали снова (старые оказались стертыми), и на этот раз они прошли, хоть и под другим названием: "Педагогика для всех".
Кто-то из древних авторов говорил: "На что ты жалуешься? Разве, прежде чем родиться, ты заключил договор с богами, что все в твоей жизни будет хорошо? Кто же тебя обманул?"
В.Ш. Если Вам станет грустно, пожалуйста, вспомните эти строчки Симона Львовича. Вспомните. Больше всего и чаще всего мы обманываем сами себя, хотя и знаем, что обмануть себя невозможно.
Меня обманывали много раз, но так и не обманули. Мне недодавали, но в конечном счете дали все причитающееся. Я всегда надеюсь на удачу - как же без надежды приниматься за дело? Но не стараюсь угадать, ждет ли она меня, дожидается ли, или давно уж на другом углу стоит, другого заманивает. Можно было бы сказать, что удача - порядочная гулена, она никогда не бывает долго верна тебе; не успеешь оглянуться - ее другой прельстил или даже двое других; но я не стану обзывать ее, чтобы не обидеть: к тому же я ее пылко, страстно и навсегда люблю. Пусть себе гуляет в свое удовольствие; может, и вернется какого-нибудь восемнадцатого числа хоть ненадолго, хоть на один денек, у меня в среду выходной, на одну ночку. Я и рад буду. Ревновать вообще нехорошо, а удачу ревновать - значит быть завистливым. В одном словаре дано такое определение слова "зависть": Х не имеет A; Y имеет А; Х хочет иметь А и не хочет, чтобы Y имел А". Точнее не скажешь; не будем завистливы; будем надеяться на свое свидание с удачей.
И сейчас я пишу с надеждой - она мой единственный поводырь. Я и вправду не знаю, куда вывезет кривая, и все-таки какой-то план, какое-то русло есть, и на круг я представляю себе, что же хочу сказать и о чем рассказать. Если превращать свою прошлую жизнь в литературный материал, то получится ответ на один из следующих вопросов (или на все три разом):
Что я видел?
Что я понял?
Как я жил?
Только бы почаще самому себе задавать эти вопросы и обязательно на них отвечать. Как нередко бывает: задаст человек себе вопрос - и уходит от него. Есть люди, которые больше всего боятся самих себя. Они все время убегают от себя. Но это не бег. Это топтание на месте. Устаешь, сердце болит от постоянного бега на месте, но ты же не продвинулся ни на сантиметр... Ты бежал? Нет, ты стоял, ты топтался...
В.Ш. Какое совпадение. Так я часто говорю своим студентам, призывая их вести дневники. Так я говорю тем, кто слушает мои лекции. Так я часто писал на нашем сайте.
Возьмите любую книгу автобиографического характера - и вы увидите, что ей можно дать или первое название, или второе, или третье.
Если "Что я видел?" - получаются мемуары; если "Как я жил?" - получается исповедь. А меня больше интересует второе: "Что я понял?". Я уже не раз писал об этом, но тут самое дорогое, поэтому возвращаюсь вновь и вновь. Не понимал, в долгих размышлениях понял, возникло понимание - вот, пожалуй, самое точное слово для обозначения того, о чем идет речь. Не открытие, не теория, не объяснение - а понимание. Оно мое. Я понимаю нечто так-то или так-то. Правильно ли оно? Истинно ли? Не мне судить; я лишь знаю, что оспорить его не так-то легко и что оно, это понимание, многое и хорошо объясняет. Сначала я собирался написать, что только так и может быть - у каждого свое понимание, а одного на всех нет. Это было бы очень удобно и очень скромно: мол, автор не претендует на истину в конечной инстанции...
А потом я подумал: а почему, собственно, не претендует? Ведь если я заранее знаю, что нечто сказанное мною не истина, то, значит, все это ложь? Зачем же говорить и писать заведомую ложь? Да я и не могу этого сделать, не способен. Заблуждаться - сколько угодно, я только и делал, что заблуждался; но заранее считать то, что я понял, неверным - не могу. Это не описывается словом "понял", потому что понял - значит докопался до истины. Это бывает редко, недаром люди не верят себе и почти всегда говорят не "я понял", а "кажется, я понял"; но все-таки бывает, иначе лампочки бы не горели и поезда не бегали.
Нет, истина, и в последней инстанции. Истина в предпоследней инстанции не истина - ложь, ее не может быть, так же как не бывает, по Булгакову, осетрины второй свежести. Другое дело, что кто-то (если не все) считает истиной нечто иное - это раз, и мы не должны драться и уничтожать друг друга в спорах об истине - это два. Когда вводили идею плюрализма, то воевали не с тем, что циркулирует лишь одна идея, а с тем, что ее внедряли под страхом смертной казни - буквально. Думай так, и не иначе. Лишь только смертная казнь за инакомыслие была отменена, лишь только исчезло принуждение, плюрализм стал естественным явлением, и за него нечего бороться. Но появилась обратная опасность: поскольку всякая мысль представляется правдой и претендует на то, чтобы быть правдой, то начинает казаться, будто правды нет вообще. Сплошной плюрализм. Начали с воспевания плюрализма, а дошли до всеобщего скептицизма - никто ничего не знает, да еще и гордится этим; говорить же, что знаешь, считается зазнайством. Понимать стало стыдно, вопросы, твердят нам, важнее ответов. А ответы, выходит, и вообще не имеют значения. Достаточно вопроса.
Когда-то, отправляясь в Америку с явно недостаточным для свободного общения английским, я придумал фразу в духе времени: "Nobody knows" - "никто не знает", и на все вопросы о нашей стране и о том, что с ней будет, с глубокомысленным видом отвечал: "нободи ноуз", никто не знает. Меня еще о чем-нибудь спрашивают, я становлюсь еще серьезнее и уж совсем печально отвечаю: нободи ноуз. Это же какое развитие, какой шаг в истории человечества! То было: "Я знаю, что я ничего не знаю", тысячелетиями повторяли, а тут совсем конец: оказывается, никто ничего не знает. Американцы заходились от восторга, смеялись, переглядывались - ответ казался им остроумным и необыкновенным: в их стране все про всё знают, и они немножко скучают от этого.
Не мысли, не соображения, а несколько надежных, на мой взгляд, понимании - вот наследство, которое я хотел бы оставить тому, кто согласится его принять. Хотите эксперимент? Напишите на листе бумаги: "Я, имярек, принимаю в наследство понимания такого-то", а я в ответ вышлю дарственную запись. Нотариальных церемоний не нужно. Никаких обязанностей на принимающую сторону не возлагается; я хочу одного - поделиться.
