Если есть желание, книгу можно приобрести в редакции газеты "Первое сентября".
В.Ш. Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. Конечно, хотелось бы получить отклики. Какие мысли у Вас рождаются при чтении? Что привлекает в книге?
Так и жизнь моя, как эта книга. Была движением от страхов, заложенных в детстве, в школе и в университете.
Мои университеты - это университеты страха, отчетливого и безотчетного; а моя внутренняя, не связанная с официальным учением жизнь - преодоление страха, освобождение от него трудом и усталостью.
Со всех сторон меня критикуют. Одни говорят: "Что это вы все о социализме? Уже все его забыли". Другие: "Что же вы никак не подойдете к социализму, это ведь самое главное". Критикуют правильно: обещал книгу - давай книгу, а не наброски; веди мысль прямо и ясно; говори, что хочешь сказать, без обиняков и долгих вступлений и объяснений.
Но есть ли у вас, читатель, ясное и простое представление о своей собственной жизни, о том, что с вами было, и о том, что вы думали? Если есть - вам повезло.
У меня нет.
Моя собственная жизнь не представляется мне прямой, как Невский проспект, - от рождения и далее со всеми положенными остановками. Если бы я писал эту книгу, как писал другие, - годами, то постепенно, сокращая огромные куски, выпрямил бы ее, распутал все узлы, связал концы с началами, установил мерный ритм так, чтобы забавные эпизоды вроде того, как меня в десять лет учили ходить в ресторан с любимой женщиной или как я чуть было не стал председателем колхоза, равномерно перемежались бы труднопонятными рассуждениями. Но я сознательно делаю то, чего делать нельзя: пишу свою последнюю (по счету, по счету - в значении "не предпоследняя") книгу на глазах у всех, прислушиваясь к читателю. Это скорее бормотание, чем писание книги, и в одном мои критики совершенно правы: в таком способе работы есть неуважение к читателю. Это все равно, что показывать зрителю и сцену, и закулисное пространство, и гримерные. Бормочи и думай себе на здоровье, но что ж сразу - в печать? Посиди лет пять-шесть...
В.Ш. Как долго Симон Львович писал эту книгу? Очень быстро. Садился и писал. День-два - и очередная глава в газете. Все остальные книги они писал годами. Но в этом и особенность "Последней книги", что она воспринимается как живой разговор с автором... Когда одна мысль может оказаться незаконченной, а продолжаться через две-три главы. Это не книга - это дневник. Как написалось, так и останется. Сиюминутность мысли... Реальность разговора, исповедь, документальность, творческая, как говорили раньше, лаборатория, куда допустил тебя автор, ибо надеется на твой читательский такт и верит в твою способность понять.
Не помню, в каком году, ну, например, в 73-м, режиссер Вадим Виноградов делал по моему сценарию большой документальный фильм о педагогах-новаторах "Час ученичества". Я писал дикторский текст. Пришел диктор, известный артист, стал читать его перед записью; а на первой же странице вверху стояло - 63. Артист возмутился: что ж такой старый текст? 63-й год, а сейчас 73-й. Пришлось объяснять: это не год 63-й, это 63-й вариант текста.
Я знал режиссера. Мы вместе работали в объединении "Экран" на Центральном телевидении. Режиссер проявил уважение к автору. Режиссер учился у автора.
В.Ш. Я помню этот фильм. Он долго шел в кинотеатре "Россия". И зал всегда был полон. Его смотрели педагоги, родители, ученики. Наибольший отклик фильм вызывал у старшеклассников. Фильм о новаторах. Фильм о лучших учителях. Он поглощал. Ты забывал, что идет киносеанс.
Артист посмотрел на меня искоса и ничего не сказал. Представить себе невозможно - шестьдесят три варианта одной страницы (и другой, и третьей, и пятнадцатой), но ничего особенного, литературный труд. Когда мне, бывает, говорят: "Как легко вы пишете, в один присест!" - я лишь вздыхаю и думаю:
"Ну да. Присел к столу и написал. Трудно ли?"
В.Ш. А этот абзац я буду читать своим студентам. Так и надо работать!
А публиковать текст, который ты не переписывал по крайней мере пять-шесть раз, - неуважение к читателю. Печатать надо лишь отделанное.
Но ведь и уважение! Я действительно искренне доверяю читателю и надеюсь, что вы поймете меня, что вы примете, может быть, не сразу, этот открытый, распахнутый способ писания. Уголь можно добывать в шахтах, а можно - открытым способом. В шахтах уголь ценнее, но у открытого способа есть свои преимущества.
Когда пишущий отделывает странички, он в результате выглядит умнее, чем в речах. Большие писатели обычно и выступают по бумажке, по написанному заранее и отделанному тексту, потому что в быту они говорят самым обыкновенным образом и выглядят иногда еще и поглупее других: посмотрите, как неинтересно выступают по телевизору иные литераторы, как банально они говорят. В компании писателей очень редко услышишь умные речи. А пишут умно. Не переписывая по шестьдесят раз страницы, я предстаю перед читателем не умнее, чем я есть в обыкновенном, так сказать, виде, - таким, какой я есть. Я повторяюсь, снова и снова говорю о том, о чем уже говорил, - это значит, что-то мучит меня, никак не скажется, и само это мучение, может быть, важнее, чем содержание речей.
Однажды я открыл странный способ выступать по телевидению. Тут есть такая проблема: лишь только установят свет, камеры и микрофоны, лишь только все в студии займут свои места и уставятся на выступающего, как его охватывает страх, и последнее, на что он способен в эту минуту - на импровизацию, на легкую и ясную, умную речь. Если выступает не профессиональный артист, то мы, как правило, видим на экране телевизора почти обезумевших от страха людей, которые сами не знают, что же они говорят. Спасти может лишь второй человек в кадре - ведущий или партнер; тогда легче. С партнером разговаривать проще, чем с красным глазком камеры. Если же ты один и должен один говорить пятнадцать минут, то у редкого человека хватает самообладания, и запись приходится повторять три и четыре раза, пока все не придут в отчаяние, - вот этот продукт всеобщего отчаяния мы и видим на экране после слов диктора "У нас в студии такой-то". У нас в студии не такой-то, у нас в студии испуганный труп такого-то.
Я долго мучился, стараясь победить этот страх, эту скованность, этот ступор; а потом догадался, что же надо делать. Я попросил: "Давайте записывать пять, десять передач в один день, в одно воскресенье". Ну как это - десять пятнадцатиминутных передач в день? И одну запишешь - хорошо, а тут десять. Но попробовали. Первые две-три записывали полдня, с обычными мучениями; а потом я устал, и от усталости мне было почти наплевать на все эти камеры и софиты, на всю эту кошмарную студийную обстановку - я стал самим собой, ко мне вернулись дар речи и способность держаться обычным образом. Потом, когда передачи выходили одна за другой, каждый день, все удивлялись тому, что человек так просто держится перед камерой. Ведь и в голову не могло прийти, что вовсе не держится он, а просто все ему надоело и он больше не думает о том, как он выглядит и что говорит. Режиссер, очень довольный, смеялся: он за один день записи выполнил чуть ли не полугодовую норму.
В.Ш. Вроде работаешь на износ. Но тогда и получается. Пошло... Нужно ловить момент. Пока есть запал. Пока есть задор. Пока получается. Отдаться работе.
Вот примерно таким способом, нарабатывая усталость, за которой придет простая и ясная речь, я и пишу эту книгу; но я должен выразить признательность критикам за то, что им не лень критиковать.
Страх плохо выглядеть в глазах людей, сказать что-то не то, подвергнуться осмеянию - все эти страхи лишают нас половины способностей.
И ты откладываешь работу.
Ты готовишься выступать. А если тебя осмеют, не поймут?.. И ты отказываешься от выступления.
Как преодолеть страх? Как победить страх? Сначала нужно перестать бояться самого себя. А потом идти дальше. Не бояться. Как будет, так и будет. Сделай все, зависящее от тебя. Впрочем, тема эта столь велика и актуальна, что, наверное, мы попытаемся на сайте открыть отдельную рубрику "Страх". Я подумал об этом, читая рассуждения о страхе Симона Львовича Соловейчика.
В.Ш. Страх мешает. Страх тормозит. Страх давит. Ты хочешь что-то написать, а тут страх: а если не выйдет?!
Здесь одна из главных школьных проблем, и лишь тот учитель, кто понимает ее, кто умеет построить учение без страха перед учителем, сверстниками и, главное, перед предметом. Как же ты научишься математике, если ты боишься ее? Я потому снова и снова пишу о методе Шаталова, что почти все усилия Виктора Федоровича направлены на одно: снять страх. Освободить от страха, то есть освободить способности, раскрепостить ум - а дальше дело пойдет само. Вот подлинный гуманизм в школе, вот самое большое, что можно сделать для развития личности, вот действительно свободное воспитание. Ужасная беда нашей школы в том, что она с первых классов насаждает страх, порождает страх, внушает страх, связывает учение со страхом, и лишь немногим внутренне бесстрашным детям или очень способным удается выжить и выйти на свободное учение. По моим наблюдениям, обычно эта свобода приходит лет в 25 - 30, не раньше; предыдущая часть жизни тратится на изживание страха, который был посеян в первом и втором классе, когда учили читать и писать.
Школа без страха. Школа без страха... Ну неужели это недостижимый идеал? Неужели нельзя сделать какое-нибудь изобретение, чтобы создать школу без страха?
Так и жизнь моя, как эта книга. Была движением от страхов, заложенных в детстве, в школе и в университете. Мои университеты - это университеты страха, отчетливого и безотчетного; а моя внутренняя, не связанная с официальным учением жизнь - преодоление страха, освобождение от него трудом и усталостью. Свобода, которая добывается таким образом, - псевдосвобода, она больше похожа на безразличие; подобное чувство испытывают сегодня многие. Истинная свобода сопровождается чувством подъема, а не усталости, и жизнь в нашей стране пойдет как следует лишь тогда, когда вырастут нынешние дети, не знающие, что такое страх, - ну ничего не боятся. Вот самые ценные кадры. Года два-три все только и повторяли фразу из чеховского письма о том, что он по капле выдавливал из себя раба; сейчас перестали - или надоело, или отчаялись: столько от раба в себе обнаружили, что если по капле, то это занятие на всю оставшуюся жизнь, а сразу, в один жим, как зубную пасту из тюбика, не получается; вот и смирились, перестали повторять. Но как нам научиться не растить новых рабов, чтобы не приходилось нашим детям заниматься выдавливанием из себя чего-то?
Труднейшее из человеческих дел - воспитание свободных детей, притом такое воспитание, чтобы они при этом что-то умели и чего-то путного хотели.
Но я оборву затянувшееся объяснение с критиками и перейду наконец к тому, о чем собирался говорить.
Попробуем понять - это очень важно, - как зарождается в человеке тот критический смысл, о котором я писал в прошлой главе и без которого нет интеллектуального развития и нет подлинной свободы.
Как появляется первое подозрение, что в Датском королевстве если не все прогнило, то но крайней мере не все в порядке?
Неужели так просто, как писали, например, про молодого Ульянова, что вот, дескать, он видел тяжелый труд рабочих и решил отдать свою жизнь, - и так далее?
Единого для всех пути конечно же нет; приключения мысли могут развиваться по самым различным сценариям; но нельзя ли обнаружить какие-то общие закономерности?
Вот очень маленькая, незначительная история, которая может послужить моделью или толчком для начала размышления. Одна женщина рассказывала мне, каким необыкновенным образом перестала она верить в советскую власть: она жила в Днепропетровске и в десятом классе поехала на экскурсию в Москву. Ну конечно, посещение Мавзолея. А ей тогда было шестнадцать лет, красивенькая, мужчины на улице оглядывались. И вот выстояли они очередь в Мавзолей, входят: часовые, замерев, стоят справа и слева, как и положено. И вдруг один из них игриво подмигнул девушке. Как будто они на улице.
Это потрясло десятиклассницу. Все, так сказать, устои в один миг рухнули. И она, по ее рассказу, перестала верить в советскую власть. Навсегда.
Вот уж действительно - в один миг.
Он и не знал, дурачок-солдат, что он наделал. Эта девочка выросла, стала очень известной журналисткой и статьями своими сильно помогла произошедшей в стране перемене обстоятельств. Невинное заигрывание с красивой девицей оказалось мощным подрывным действием, совершенно недостойным советского солдата.
Подмигивайте осторожно! Подумайте, не разрушите ли вы своим безответственным подмигиванием государство.
Но что такое? Почему государства, которые вооружены сверх меры, которые не возьмешь военными армадами, которые насквозь пронизаны охранными сетями и вы глядят таким и крепкими, что их и в тысячу лет не разрушишь, - почему они гибнут от одного взмаха красивых ресниц?
Естественно было бы ожидать, что девица наша обидится и подумает, например: "Ну нахал". Почему же она обижается не на парня, а на государство, да еще с такой страшной силой - навсегда?
Если мы ответим на этот простой вопрос в этой сверхпростой истории, мы всё поймем о природе нашего бывшего строя, если, конечно, мне простится, что я такие важные вещи обсуждаю на столь легкомысленном примере.
Главное в этом происшествии - возраст героини, 16 лет, пик подросткового времени, а подростки необычайно болезненно относятся к такой абстрактной вещи, как справедливость, причем не всякая, не всех, а именно мира взрослых, в который они вступают и по правилам которого только-только собираются играть.
Ведь первое общественное действие маленького человека - игра по правилам во дворе, со сверстниками. Это первый и самый главный в жизни урок обществоведения - урок о том, как устроен общественный мир. В семье все правила от мамы, они непостоянны и зависят от сегодняшнего маминого настроения; их можно оспорить или нарушить - это не правила, это мамины прихоти, это нечто связанное с мамой. Кроме того, сверстникам известно, что разрешаемое одной мамой не разрешается другой. Иное дело во дворе или в детском саду. Там игры с железными, непререкаемыми правилами, которые неизвестно откуда взялись - они были вечно. Первые Великие Правила, которые узнает ребенок, - это вовсе не моральные правила, а Правила Игры в Прятки - строже их ничего на свете нет; никакая конституция, никакой уголовный кодекс не соблюдаются столь строго и столь тщательно, как эти Первые Правила.
Игра может быть любой, но соблюдение правил - непременное условие, иначе игра сразу прекращается, поведение нарушителя - вот что важно - трактуется как нечестное. Народно-педагогический смысл игры не в том, что она развивает сноровку или глазомер, является моделью жизни или просто служит развлечением, нет, главное в игре - правила и их соблюдение. Детская игра во дворе - это игра в справедливость (соблюдение правил), тренировка в справедливости, выработка чувства справедливости и неприятие несправедливости. В игре все делятся на честных и нечестных; последние изгоняются: "Я с тобой не играю" или даже "Я с тобой не дружу" - что может быть страшнее для человека, нуждающегося в том, чтобы его принимали в игру и дружили с ним? Это же изоляция, аналог взрослому приговору о заключении в тюрьму. Наказание и у детей, и у взрослых одно - изоляция; и причина наказания одна и та же: нарушение правил, игра (поведение, поступок, образ жизни, а иногда и образ мысли) не по правилам. Причем у детей никогда не бывает, чтобы нарушитель правил был в каком-то высшем смысле прав. Никаких высших смыслов, этим дети и отличаются от взрослых, а взрослые очень часто уподобляются детям -никаких высших смыслов нет, выше Правил Игры в Прятки или Салочки ничего нет. Не существует никаких более значительных Пряток и Салочек, чем те, в которые мы играем.
Кстати сказать, именно так дети привыкают к мысли, что один нарушитель правил (нарушитель спокойствия, разрушитель игры) не бывает прав; кто идет один против всех, против правил, тот всегда не прав и всегда подлежит изгнанию, остракизму.
Ну, теперь остался один шаг до девочки у Мавзолея, подмигивающего часового и судьбы строя.
