Продолжаем публиковать замечательное творение, прекрасное произведение, итоговый труд писателя и журналиста, педагога и психолога, ученого и мыслителя Симона Львовича Соловейчика. Продолжаем читать его "Последнюю книгу".
Вот, кажется, все было сделано для того, чтобы появился наконец в моей голове первый вопрос. А ничего не произошло...
Про все на свете можно спросить: "Что это такое?" - но есть понятия, относительно которых этот вопрос задавать невозможно, нелепо.
Потому что они неисчерпаемы.
Не загадка, не тайна, а бездонность.
Сколько будут жить люди, они будут пытаться ответить на вопрос, что такое жизнь, что такое любовь, что такое правда, что такое Справедливость. Оттого, что понятия эти не выразимы в словах, они кажутся непознаваемыми. Но ведь каждый знает, что такое жизнь и любовь.
Все люди знают, не знают лишь философы. Философы и есть те люди, которые не знают того, что знают все. Люди -знают, а философы не знают. Но люди не задают себе эти запрещенные вопросы, а философы спрашивают. Глупая рыжая девчонка любит, она знает, что такое любовь, но десятки умнейших людей на протяжении веков и веков пытаются описать, что же с ней, глупой, происходит, - и не могут. Они преследуют неуловимое, как чудак Паганель со своим сачком, бегающий за редкой красивой бабочкой; они мечтают прихлопнуть чудо, зажать его в слова, в целые тома слов, и ничего не выходит.
Я не философ, но с каких-то пор я заболел этой болезнью - желанием понять то, чего понять, а тем более описать в словах невозможно. Есть миллион книг о любви, о симптомах любви, о муках любви, о счастье и несчастье в любви, и я могу описывать любовные истории без конца, но мне мало; я хочу хотя бы попытаться ответить на безумный вопрос "Что такое...".
Зачем это мне? Не знаю. Здесь тайна, а тайна притягивает. Любопытство. Пытка. Любопытство мучит, с ним не справишься. Для одной повести я придумал мальчика, у которого был такой девиз: "Не знаю, но узнаю".
Запомните эту фразу. Обязательно запомните. В трудную минуту ее нужно вспомнить и Вам станет легче. - В.Ш.
Между прочим, хороший девиз, и как я забыл о нем? Его можно повесить в классе над доской: "Не знаю, но узнаю". Если нет ощущения "не знаю", то никогда не придет стремление "узнаю" и не принесет удовлетворения "узнал". Может быть, в школе надо представлять детям мир как загадку?
И не давать разгадок? Выйдет из школы настоящим Сократом: и того не знает, и этого не знает, и ничего не знает, но хочет узнать.
Попробуйте взять листок бумаги и составить список вопросов, на которые у вас нет ответа, а хотелось бы получить их. Пришлите - вдруг я помогу? Каждый вопрос можно начинать с "почему?" - пробудим в себе спящего почемучку.
Вот и я смотрю в подзорную трубу на свою жизнь: как зародились в ней вопросы, как произошло зачатие вопросов, какие клеточки соединились так, что возник и стал разрастаться вопрос?
Есть учителя, которые рассказывают, иначе говоря, отвечают на незаданные вопросы. Есть учителя, которые задают вопросы. Но есть, наверное, учителя, которые умеют пробуждать, вызывать к жизни вопросы, - может быть, это самое ценное?
Но это на грани чуда. Написал бы кто-нибудь такую книгу:
"Как научить детей задавать вопросы?". Вот была бы настоящая педагогика.
Если начать размышлять об этом, то первое, что приходит в голову, что очевидно: вопросы чаще рождаются не от фактов, а от мыслей. Вопрос обычно появляется как следующий: кто-то спросил, кто-то сказал, кто-то заметил - и породил смятение, создал неудобство, предшествующее появлению вопроса. Еще много времени пройдет, пока он оформится и созреет, превратится в реальный вопрос, но сначала - смятение, тревога, ощущение неудобства - как будто трет воротник свитера. Вопрос - то, что мешает жить спокойно. Вопрос - возмутитель спокойствия. Человек, который слишком бережет свой покой, не задает себе лишних вопросов, боится их, как боятся попасть в капкан, от которого не избавишься. Моралисты обычно презирают таких людей, высмеивают их, потому что беречь покой считается неприличным, это род мещанства; но не будем слишком строги друг к другу - люди, оберегающие свой покой, так понятны мне! Жизнь-то бережем? А покой и есть жизнь: "На свете счастья нет, а есть покой и воля".
И вот вопрос, и вот - нарушение покоя. Как будто кто-то требует от тебя: отдай!
А отдавать, а расставаться с покоем не хочется. Что-то в нас протестует. Можно описать жизнь чеховской фразой, которую я уже вспоминал: "По капле выдавливал из себя раба", а можно - как расставание с покоем. Я всю жизнь держался за покой и всю жизнь расставался с ним. И все. Что со мной происходило, можно описать и в этой плоскости - я или пытался сохранить покой, или решался нарушить его. Как будто сражаюсь с жизнью и за жизнь (за покой, за сохранение собственного Я). Жизнь вмешивается, беспокоит - а ты или поддаешься, отвечаешь, или уходишь в сторону, защищаешься, загораживаешься, укрываешься, а иногда и строишь внутренние баррикады. Так женщина отказывается от новой любви, говоря себе: "У меня сейчас такая спокойная жизнь... Зачем мне все эти тревоги?" Выигрывает она? Проигрывает? Отказывается; но что-то тянет... и мужа видит другим, и вся эта жизнь вдруг становится невыносимой, а благословенный покой - постылым. Покой - высшая ценность, "покой нам только снится" (но все-таки снится!), но от него цепенеет душа.
"Ивана Денисовича" я читал в верстке "Нового мира", за месяц до того, как журнал вышел в свет, читал под вешалкой в незнакомой мне квартире, отталкивая от лица свисавшие сверху чужие пальто, и запомнил повесть сразу, всю, и так запомнил, что потом мог отметить правку в вышедшем номере - в верстке было по-другому. "Один день Ивана Денисовича" был как неожиданно разверзшаяся пропасть под ногами. На ровном месте. Позвонили, позвали в гости таинственным голосом, сказали: "Сядь вот тут (под вешалкой) и читай". И ты уходишь из гостей другим человеком. Я помню, что ни одного вопроса не возникло: Я был ошеломлен чисто художественными деталями, словами, интонациями. Открылся не другой мир, а другая литература открылась; я думал не о том, как он (писатель, человек) жил, а как он это написал. Книги большого писателя или хотя бы нового писателя заставляют думать не о жизни, а об искусстве. Художественное впечатление сильнее мысли. Не то поражало, что в жизни есть такое страшное, а то, что человек может об этом писать. Да вдобавок еще - публикуют; у меня в руках не тайная рукопись, а верстка, почти готовый журнал. И он выйдет.
"Новый класс" Джиласа мне достался на ночь. Редактор большой газеты небрежно бросил книгу на стол: "Хочешь почитать? Возьми". На белой бумажной обложке книги стоял номер, как на денежной купюре, - книга считалась секретной и распространялась лишь среди номенклатурных работников, по списку, а номер был для того, чтобы в случае чего можно было найти - кто дал? Кто разгласил государственную тайну?
Если бы Джилас в те годы (начало шестидесятых) вышел открыто, история, возможно, была бы другой, но при той истории, которая была в реальности, книга ни за что не могла выйти. Я хорошо помню эту ночь на кухне, это лихорадочное запретное чтение, эти диковинные по своей прямоте преступные фразы (любой из них было бы достаточно, чтобы читателя посадили, я и сегодня не рискую сказать, кто же дал мне эту книгу, - мало ли что?).
Книга просто сшибала с ног, хотя теперь, наверное, покажется неглубокой. Художественного впечатления книга произвести не могла, она написана обычным газетно-публицистическим языком, но она переворачивала все представления о существующем мире, потому что касалась главного социального вопроса - кто на кого работает, то есть главного вопроса мировой справедливости. Я могу тебя обслуживать, это нормально, но я не хочу, чтобы ты на мне наживался. Мы живем в самой справедливой стране, и не потому она справедлива, что все равны, нет, какое тут равенство, но никто ни на ком не наживается. Это, как я уже писал, было, что называется, в крови: никто на мне не наживается, никто меня не эксплуатирует. И вдруг, оказывается, все не так.
Книга Джиласа сделала со мной вот что: после нее я никогда не вступал в политические споры.
Не нужно вообще спорить. В споре не рождается истина. В споре рождается война. Или принимаешь или не принимаешь. Не нужна борьба. Необходимо утверждение. Тема эта огромная, здесь только упомянуть можно. Просто читал и подумал. А у нас любят спорить. Спорить до хрипоты. Спорить по любому поводу. Тратят на это время. А в результате опустошение. - В.Ш.
Потому что пользоваться мыслями Джиласа не смог бы, но и не пользоваться не мог. Как и все ее читатели, я получил как бы тайное знание, а тайное знание следует держать при себе, иначе беды не оберешься. В книге говорилось, что в нашей стране возник взамен капиталистического новый класс эксплуататоров, партийный, - вот, собственно, и все (во всяком случае, все из того, что запомнилось; книгу я утром вернул и больше нигде и никогда не встречал, и ссылки на нее попадались очень редко).
Теперь я понимаю, насколько поверхностно это объяснение, теперь я знаю и другой, более точный ответ. Тогда я дня три ходил как пришибленный. Ни одна книга за всю жизнь не произвела на меня такого страшного впечатления - не художественного, а страшного, опустошающего.
Если пользоваться терминами детской игры, то Солженицын в "Одном дне" показал, что игра в нашей стране ведется не по правилам; а Джилас как бы возразил: нет, по правилам; но правила эти ужасны.
Вот, кажется, все было сделано для того, чтобы появился наконец в моей голове первый вопрос.
Я своими глазами видел, что творится в деревне, когда работал в Зубцовском районе.
Я своими глазами видел, что происходит в строительстве, когда работал на строительстве стадиона в Лужниках.
Солженицын рассказал о кошмаре лагерей.
Джилас объяснил, что все это совершенно закономерно. потому что страной правит новый класс эксплуататоров.
Ну же? Ну?
А ничего не произошло в моей голове. Сработали защитные механизмы, я постепенно успокоился и принял этот новый взгляд на жизнь как один из возможных, потому что чувства ясности не было. Ладно, пусть будет новый класс, но что все это значит, почему, как? Вопросы были мне заданы, но они не вызвали ответного вопроса, вот в чем дело. Все произошло, как на уроке: учитель спрашивает, ученик, может быть, и отвечает, чтобы получить отметку, но - сам не спрашивает.
С шестидесятых годов начиная запретные книги так или иначе прорывались во многие дома, особенно когда заработал самиздат. Но книги все-таки читают в одиночку. Больше соединяет людей журнал вроде "Нового мира": если я прочитал вещь в "Новом мире", я был уверен, что ее читали решительно все, с кем я общался; "Новый мир" был общий мир, в этом его секрет; все читали одно и то же, и это не всегда плохо; инакомыслие рождается в форме нового единомыслия, потому что быть инакомыслящим в одиночку очень трудно, это удел немногих людей. В большинстве своем мы принадлежим к классу присоединяющихся, примыкающих. Присоединиться к новой мысли - тоже нелегкое дело, и вряд ли настанет время всеобщего плюрализма, когда все до одного люди будут думать по-разному.
"Новый мир" соединял людей, живших накануне вопросов, беременных вопросами, на которые не могло быть ответа, - Александр Твардовский и умер как бы во время родов, оттого умер, что ему не дали родить, не дали пройти путь до конца. (Кстати сказать, я очень гордился, что в самом последнем номере "Нового мира", подписанном Твардовским, была похвальная рецензия на мою повесть "Мокрые под дождем"; потом она сгинула, эта книжечка, никто ее не вспоминает, да я и сам потерял ее. Но все же была замечена - и кем?)
В "Новом мире", а именно в солженицынском "Одном дне Ивана Денисовича", было сказано слово, которое страшно продвинуло меня. Там над бедным Иваном Денисовичем подшучивают, уверяют его, что издан декрет о движении солнца (или что-то в этом роде, не помню точно, тридцать лет не перечитывал), и наивный этот человек удивляется: "Что, и солнце по-ихему ходит?"
Все забыл, но хорошо помню, как ворвалось в меня, как потрясло это "по-ихему": я услышал, нет, важнее - увидел напечатанным, что есть какие-то "они". "Мы" еще не было, "мы" и сейчас нет; я многих людей чувствую близкими себе, а "нашими" - никого. Но "они" были обозначены: враждебная, угнетающая Ивана Денисовича сила. То же самое, что и "новый класс", но короче и страшнее: "они". И все в стране идет не по законам, а по их, ихним, ихим законам. По-ихему. Наверно, это было впервые в открытой литературе - самое первое осознание, объявление правящей силы как чуждой обыкновенному человеку. Народ и партия не только не едины, народ и партия враждебны друг другу - вот что содержалось в слове по-ихему.
Но все-таки это - книги, журналы, домашнее укромное чтение на кухне или под вешалкой. Как бы потайное. А все, что произносилось вслух, громко, для всех - в газетах, по радио и по телевидению, - было совсем иным.
