Любопытно. Эту книгу с интересом читают те, кому еще нет двадцати, и те, кому уже за 60 и даже за 80 лет.
Софья Владимировна Костюк, работающая со мной над созданием английской версии "Соло на клавиатуре", рассказала мне, что ее бабушка уже несколько дней заканчивает день чтением этой книги.
Я буду рад получить Ваши отклики. Мы планируем их опубликовать на сайте. А можно поделиться своим впечатлением прямо на нашей доске обсуждения, которая есть на сайте 1001.
Ваш Владимир Владимирович. Продолжим чтение "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Напоминаю: если кто-то захочет ее приобрести, то желание легко выполнить. Нужно обратиться в редакцию газеты "Первое сентября".
Об истории не говорят: что было бы, если бы...
Однажды я писал о том, как много людей встречалось в жизни - если их собрать на одной площади, получится митинг. Василий Васильевич Шкаев, главный редактор одного из самых крупных издательств страны, когда мы работали вместе в газете "Строитель стадиона", уверял меня, что все люди на земле знакомы через два человека. Ну, например, он, Василий Васильевич, был знаком с Черчиллем, когда служил в Англии во время войны; а я знаком с Василием Васильевичем Получается, что я всего через одного человека знаком с лордом Черчиллем и к тому же ко мне переходят все Черчиллевы знакомства.
При всей фантастичности этого рассуждения, все верно. Через одного-двух человек я знаком со всем миром. Я знал Ю.В.Никулина... А Ю.В.Никулин знал.... Я знал Симона Львовича Соловейчика, знаю его сына Артема Симоновича Соловейчика, а следовательно... В.Ш. |
А покойному лорду - все мои. Вот он ничего не знал про Юру Нифонтова и Валю Коровкина, моих школьных друзей, а на самом деле они были, можно сказать, близкие люди. Два человека - большое ли расстояние?
Но это все так, шутка. Невозможно собрать знакомых на площади и не сосчитать знакомства второго и третьего ранга. Тем более что Василий Васильевич никогда не разговаривал с Черчиллем, а встретил великого англичанина в парламентском туалете - их привела туда одна и та же нужда, о чем Шкаев и рассказывал, посмеиваясь. Когда у него были неприятности, он вздыхал, подмигивал, усмехался и говорил: "Зато я рядом с Черчиллем... Вот тут он, а вот тут я".
У меня не было такой удачи в жизни, я никогда не встречал великих людей, не могу заполнить страницы книги важными для истории воспоминаниями; но Сталина я видел. Прямо по Василию Васильевичу Шкаеву: вот тут он, а вот тут я.
Это было до войны, мне было девять или десять. Друг моих родителей, занимавший важную редакторскую должность, получил пропуск на трибуны в день первомайского парада. По такому пропуску разрешалось брать с собой двух детей, а у него была только одна девочка, он взял и меня. Ничего не помню - ни как мы собирались, ни самого парада, выхватывается из памяти лишь один миг: совсем недалеко, буквально в нескольких шагах от нас, поднимается на трибуну Сталин - ну просто товарищ Сталин в самом живом виде. Он не улыбался, потому что его никто не видел в этот момент, ни с кем не разговаривал, потому что рядом никого не было, все позади, смотрел под ноги и, казалось мне, был немного озабочен тем, чтобы не упасть на ступеньках. А может, он был сосредоточен, прежде чем предстать...
Мимолетная картинка - Сталин на лестнице Мавзолея -запомнилась, конечно, на всю жизнь, но я не помню, чтобы я кому-то рассказывал об этом случае, не помню восторга или каких-нибудь других чувств. Просто - невероятное происшествие. Я за всю жизнь не встречал человека, который сказал бы, что он любил Сталина, - может быть, потому, что невозможно o было встретить человека, который сказал бы, что он не любил Сталина. Но многим казалось, и мне в частности, до самой его смерти казалось, что он, как теперь говорят, - гарант. Гарант определенного порядка и нерушимости страны. Когда Сталин умер, многие плакали, но большинство людей испугалось: что теперь будет? Думали, что все держится на нем, что на нас не нападают враги из-за того, что он есть (хотя на наших же глазах немцы напали, совершенно не посчитавшись с тем, что он есть). Мы так привыкли к тому, что он есть, и так все его славили, и так было небезопасно сомневаться в его значительности, и мы так мало думали о его личных качествах - мы ничего не знали о нем, - что когда его не стало, было страшновато. Представить себе страну без него было невозможно. Ведь вожди, его окружавшие, мелькали только именами: ворошиловский стрелок, метро имени Кагановича. А кто Ворошилов? Кто Каганович? Мы этого не знали и знать не могли.
Это тайное правительство, члены которого никогда ни перед кем не выступали, не считая предвыборных речей, ни о чем не спорили между собой, ничем не проявлялись, существовало самым странным образом, как будто театр теней. Представить себе, что страна попадет в руки никому не известных людей, - разве не страшно? Вот и тревожились, вот и шли прощаться, боясь пропустить историческое событие первостепенной важности, - подобно тому как сорок лет спустя толпы людей собрались смотреть на обстрел "Белого дома". Интересно же - можно потом будет рассказывать, что был, видел своими глазами, как я сейчас рассказываю, что девятилетним мальчиком видел Сталина. А Пьер Безухов чего поехал на Бородинское поле? Хотел участвовать. Жизнь-то ведь человеческая бедна, исторические события - редкость, почему же не украсить свою память и рассказы?
Но в жизни, повторяю, я никогда не видел человека, любившего Сталина, и никогда не слышал никаких разговоров о нем. В нашей огромной коммунальной квартире жила тихая женщина с дочкой Наташей - говорили, что женщина эта работала в Кремле прачкой или кастеляншей, но никто точно не знал; такие дела были тайной. Однажды в Новый год они зазвали меня, десятиклассника, посидеть с ними и попросили произнести тост. Наверное, от скуки - мне все это было невыносимо скучно - я предложил:
- Выпьем за Сталина.
- Ну что за Сталина, за Сталина, - сказала кремлевская кастелянша. - Выпьем лучше за то, чтобы Наташа замуж вышла.
Я не стал спорить, мы выпили. Она и вышла вскоре. Теперь у нее взрослые дети, два сына.
Мне встречались люди, которые говорят, что они давно не понимали, что они радовались, когда Сталина не стало, что они ждали этого дня как освобождения, - возможно. Но это не про меня. Я ничего не понимал и ни о чем не думал - говорю это не в оправдание, в 23 года можно было бы что-нибудь и понимать, но было так.
Пожалуй, самым существенным для объяснения этого феномена всеобщего отношения к Сталину как к гаранту надежности было бы напоминание о том, как мы все боялись войны. Фраза, которую сегодня сатирики гоняют по эстрадам: "Лишь бы не было войны", - долгие годы действительно составляла буквально суть всей жизни.
Ведь войной пугали всегда - с конца двадцатых годов, и все делалось в стране исключительно ради того, чтобы крепить военное могущество, чтобы не было войны и чтобы ответить агрессору сокрушительным ударом.
Обыкновенный человек не может представить себе, что стране никто не угрожает, - тем более после того, как действительно напали. Сказать или подумать, что американским империалистам совершенно незачем воевать с нашей страной, что они сами боятся нас пуще смерти, - это было невозможно. Ни сказать, ни даже подумать. В эту точку пропаганда бьет безошибочно - в точку общего страха перед войной.
А раз возможна война - то все возможно. Когда сейчас с возмущением вспоминают, как тысячи людей требовали смерти троцкистам и бухаринцам, то забывают, что их хотели уничтожить не как противников партии или чего-нибудь такого, а как шпионов. Ну вы представьте себе - война на носу, а тут подлые шпионы в правительстве. Да смерть им, смерть!
Это все ловко было сделано, расчетливо; обыкновенному сознанию некуда было деться. Все оправдывалось вовсе не строительством коммунизма, как сейчас говорят, а возможной войной, страх перед которой, повторяю, был практически у каждого.
Мне было шесть лет, мы жили в Симферополе, мама пошла к подружке в гости, о чем-то они шушукались, и я услышал:
"Будет война". Это сказала мамина подружка, но мама испуганно оглянулась на меня - не услышал ли? Вот этот мамин страх и передался мне навсегда. То ли она боялась испугать ребенка, то ли о войне нельзя было говорить и разговор о том, что будет война, мог считаться антисоветским, - не знаю. Но страх ее - помню.
А потом действительно была война, и сразу, после очень небольшой передышки, поднялась новая волна страха. Я был в Большом зале Политехнического музея, когда Илья Эренбург прочитал лекцию, из которой явствовало, что американцы вовсе не союзники нам, а как бы и враги. Это было, наверное, году в 47-м или чуть позже. Зал был набит битком, слушали молча. Боялись за Эренбурга, который говорит такие смелые вещи про наших союзников-американцев, - что ему за это будет? Обсуждали, отчего же Эренбург так храбро говорит, и находили объяснение: а потому, что он беспартийный, он говорит от себя.
Что все это было политикой и что Эренбург говорил вовсе не от себя - откуда мне было знать? И взрослые-то поняли лишь одно: будет война. Теперь война с Америкой.
Страх перед новой войной буквально охватил всех. Это позже, когда прошли десятилетия и ничего вроде не случилось, все как-то попривыкли к тому, что будет война; а в первые годы.. Боже мой! Ожидание войны было страшнее войны. Когда мы закончили десятый класс и пришел корреспондент спрашивать, кто куда собирается поступать, один из наших медалистов, секретарь комсомольской организации, ответил: "Я подам на философский факультет университета". Через некоторое время выяснилось, что он, пользуясь разными своими возможностями, прямо из средней школы поступает в бронетанковую академию. Я спросил, что ж так - слишком уж велико расстояние между философским и бронетанковой. Он огляделся, приблизился ко мне и сказал тихо: "Понимаешь, ведь на тот год - война, так лучше ее в академии встретить".
Дело было летом 48-го.
В тот год я однажды ждал такси на стоянке возле нашего дома, а там недалеко казармы. Рядом ловила машину группа офицеров. Какой-то левак-частник не захотел их везти, они разозлились и стали говорить между собой: "Ну ничего, скоро будет война, им покажут".
И все на войну валили, все на войну. Почему в Чехословакию танки пошли в 68-м? А иначе была бы война. Я своими ушами слышал: "Ну как хорошо, что наши вошли, а то бы уже была война".
И Афганистан по той же самой причине: а то война. Представляете себе, американские ракеты будут прямо у нашей границы? А если война?
Еще раз: попробуйте справьтесь с этим, доказывайте, что войны из-за Афганистана не будет... А если будет?
Но это на бытовом уровне; а что делалось в промышленности из-за того, что возможна война? Недавно лишь появились публикации о количестве ракет, о пещере, в которую можно спрятать электростанцию, о безумном количестве танков - и до сих пор не совсем ясно, хорошо это или плохо, до сих пор говорят о развале военной промышленности и об угрозе безопасности страны. Что на это ответить? А если и вправду война? Ведь один-то раз она случилась, ведь Сталин-то, выходит, был прав, готовясь к войне, уничтожая шпионов и создавая могучую Красную Армию, - если бы не эти усилия, разве мы победили бы фашистов?
Получается, что к войне надо готовиться всегда и что в нашей стране все может быть, ну все что хочешь и не хочешь, потому что ведь война, война, война на носу... Недавно одна газета крупными буквами сообщила, что американские ракеты больше не нацелены на Россию. А мелкими буквами напечатано, что для того, чтобы вернуть их в исходное боевое положение, требуется полминуты или около того.
И опять делай с нами что хочешь, угрожай войной - достаточно привести две-три цитаты из речи какого-нибудь деятеля, и весь мир дрожит.
Из всего, что я узнал о событиях тридцатых - сороковых годов, страшнее всего, оглушительнее был не террор времен культа личности, а едва-едва просочившиеся и еще не ставшие общим достоянием сведения и размышления о действительной причине прихода Гитлера к власти, то есть о действительной причине войны и всего этого ужаса середины двадцатого века.
Судя по всему, выходит, что если бы не развязанная Москвой война коммунистов и социал-демократов в Германии, то Гитлер не победил бы и, следовательно, войны не было бы.
Об истории не говорят: что было бы, если бы - историю не переменишь.
Но вот ужас-то. Значит, этих десятков и десятков миллионов убитых могло и не быть?
Война с Гитлером была неизбежной.
Но сам-то Гитлер вовсе не был неизбежен. Он пришел к власти потому, в частности, что коммунисты по директивам, полученным из Москвы, боролись против социал-демократов.
Гитлера могли остановить в Москве, войну могли предотвратить в Москве. Ужасная мысль!
Да, страна во главе со Сталиным победила фашистов. Но сами-то фашисты пришли к власти во многом из-за того человека, который, глядя под ноги, поднимался по ступенькам на трибуну, когда мне было девять лет. И теперь мне кажется, что ничего страшнее я в своей жизни не видел.
