Продолжаем публиковать главы из "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Я просмотрел и с удивлением отметил: нет пометок. Ни одной. Так прочиталось. Перечитывать не стал. Первое прочтение всегда самое сильное. Не сделал пометок, и не сделал. Интересно, захочется ли Вам сделать свои пометки? В.Ш.
...Пишу и удивляюсь: да в каком веке я жил?
Вернусь к потерянной тридцать лет назад "Книге для мальчишек" - когда вспоминаешь, перебираешь свою жизнь по дням и годам, то неминуемо возникает вопрос: о чем жалеть из прошлого и о чем не жалеть?
Все прошлое человека состоит из того, что он сделал, и из того, чего он не сделал. Из того, что было, и из того, чего не было, хотя и могло бы быть.
И вот, оглядываясь назад, я с некоторым удивлением или даже со страхом обнаруживаю, что я не сделал ни одного поступка, которого я не повторил бы, если бы вернулся в прежнюю минуту жизни, по крайней мере если говорить о серьезных, изменявших жизнь поступках. Не все они несли на себе печать абсолютного добра, но если я и причинял зло, то и себе тоже, и я никогда не старался что-нибудь выгадать. А если и выгадывал - так уж так, значит, судьбе было угодно. Я тут ни при чем.
Больше того, я не жалею ни об одном из тех поступков, которые я мог бы совершить, но не совершил.
То есть я не сожалею о том, что было, и не жалею о том, чего не было.
Это касается всего, что было в моей жизни, кроме одной области или сферы, не знаю, как и сказать. Есть такое поле жизни, где о том, что было, я не жалею нисколько и все вспоминаю с радостью; но есть и горечь, горевание - о том, чего не было, но что могло быть, что полагалось мне от жизни, как полагается каждому молодому человеку. А меня, по глупости моей и по обстоятельствам жизни, обошло.
А может, я и не прав сейчас. Не знаю, не уверен. Может, мне досталось еще и больше, чем другим. Не знаю, как вы, читатель, но я почти не менялся за всю свою жизнь. Менялись взгляды, приходили новые понимания, менялись обстоятельства жизни, но сам я такой же, каким и был всегда, - я даже не чувствую себя умнее, чем я был когда-то. И даже взрослее, старше - не чувствую. Не знаю, может быть, когда-нибудь и придет мудрость, а может, я до нее и не доживу. Как это говорится? Дураком жил, дураком и помрет - но мне не обидно.
У меня нет претензий на мудрость. Да и то сказать, на свете столько мудрых книг...
Но в одном я изменился, и эта перемена заставляет меня жалеть о том, чего не было в молодости. Получается так, что один, сегодняшний, судит о другом, вчерашнем. Такой суд не всегда справедлив, поэтому я и говорю столь неуверенно. Трудно осуждать свои прежние взгляды (хотя на все есть свои оправдания), но еще труднее, еще горше, а может быть, и опаснее осуждать себя - себя прежнего.
От этой тайной горечи, которой не было во мне до тех пор, пока я не взялся за странный труд рассмотрения в микроскоп своей собственной жизни, я и кружусь вокруг неизданной и потерянной "Книги для мальчишек" и все время думаю - какое счастье, что она потерялась. Ведь на книжке (я почти не помню ее) наверняка сказалось то представление о женщине, которое мне, как и многим другим моим сверстникам, упорно внушали изо дня в день и с которым я жил лучшие годы моей жизни, лет до тридцати.
А представление было такое: к женщине прикасаться опасно, всякое поползновение оскорбительно для нее - и чуть ли не преступно; близкие отношения с женщиной аморальны в основе своей, и даже сама мысль о таких отношениях несет в себе что-то запретное, нечистое, нехорошее. И многие годы, лучшие, повторю, годы жизни, годы, которые жизнь дарует для радостей любви, близкие отношения казались мне греховными, а когда они были, то не приносили ни радости, ни счастья, потому что сопровождались глубоким чувством вины.
Может быть, оттого так получилось, что я с пятого класса учился в мужской школе, да еще в очень трудные для подростков военные времена, когда жизнь как бы раскололась на две части: с одной стороны, нормальная школьная жизнь с уроками, отметками, учителями, а с другой - таинственная для многих, но тем и страшная блатная (как тогда говорили) жизнь, видимо, протекавшая, например, возле кинотеатров, где каждый вечер собирались толпами молодые ребята, где торговали папиросами из пачек, поштучно, спекулировали билетами и где были свои законы компании и силы. У каждого кинотеатра была своя подростковая община, и кто без опаски ходил в "Аврору" (на углу Покровских ворот, теперь там какое-то учреждение), тот с осторожностью должен был ходить в шикарный "Колизей" (на Чистых прудах, теперь там театр "Современник"). А жизнь тогда была кинотеатральная - все ходили в кино, все смотрели одни и те же фильмы, и если появлялся новый фильм, то его смотрели решительно все, и он шел, пока все не посмотрят, как будто это было голосование. Притом плохих фильмов не было, все заранее считались хорошими только потому, что - кино. Кино есть кино, плохого кино не бывает. Жизнь была так сужена, что лишь кино давало какой-то просвет, и никто сейчас не может понять, что значило появление на экране "Колизея" трофейного фильма "Девушка моей мечты" с Марикой Рокк, - недавно об этой актрисе (теперь ее называют Рёкк) рассказывали по телевидению, и я обнаружил, что и через пятьдесят без малого лет помню не только каждый кадр, но и каждое движение. Мы ходили на фильм много раз. Предвоенное поколение, если верить печати, ходило смотреть "Чапаева", а послевоенное - "Девушку моей мечты", и этим, может быть, объясняется многое в истории нашего государства. Предвоенное поколение замирало -а вдруг Чапай не потонет, а мы замирали в предвкушении мига, когда Марика Рокк, купаясь в бочке с водой, на мгновение выскочит из этой бочки и покажет грудь - и она каждый раз, на каждом сеансе выскакивала, пока не пришли другие годы и кадр с бочкой не вырезали. Наступили худшие времена. А мы вдоволь насладились, мы смотрели фильм тупо, без мысли в голове, без пробуждения каких-либо желаний, а только наслаждаясь сейчас, в эти мгновения, мы смотрели, замирая, на все это великолепие кордебалета и декораций, слушали неземные, чужие голоса, мурлыкали про себя коронную песенку Марики Рокк "In der Nacht bleibt der Mensch nicht gern allein" - "Ночью человек неохотно остается один..." - и законно впитывали в себя то, что за пределами кино считалось незаконным, о чем и мечтать-то было грех.
У запретных плодов особо острая сладость, ее не понять и не вкусить тем, кому все доступно. "Властители любви - новички", - написал Монтень, и не знаю, что он имел в виду, но что-то близкое к правде. Жизнь человека во многом определяется не ранними годами, как по Фрейду, а вот в эти счастливые годы острых, острейших неповторимых переживаний тинейджеров, как сейчас бы сказали.
Оба эти мира, обычный и колизеевский, соединялись в школьном классе, нормальная жизнь вперемежку с блатной. Все шло в школе своим чередом, но уже после шестого и после седьмого класс недосчитывался двоих или троих - посадили. Такое время было? Или что-то другое? Во дворе, где я рос до школы, посадили по очереди и по разным поводам всех мальчишек, одного за другим. Чуть подрастет - сажают. Не знаю, как сейчас считают преступность и ее рост, какими процентами и от чего отсчитывают эти проценты, но у нас во дворе, в тихом и мирном дворе в самом центре Москвы, на Покровском бульваре, пересажали всех. А из школьного класса летом брали не за воровство, и не за грабежи, и не за драки, а лишь по одной статье - за изнасилование.
Так и должно было быть. Сдавленная, удушливая, нравственно искореженная жизнь могла вызвать лишь один ответ - насилие. И никаких телевизоров не было, и никакой порнографии, и ничего такого, на что сейчас сваливают рост насилия всех видов, - насилие росло само по себе.
Не скажу, чтобы в классе были грязные разговоры и вообще что-то кошмарное, что принято приписывать мужским школам. Нет, мы жили так, словно женщин и девочек на свете не существует. Никаких разговоров на подобные темы, никогда и ни с кем - во всяком случае, я ничего такого не помню. Не было в классе мата, совершенно не было, ни на переменах, ни между собой; не было дурных надписей ни на партах, нигде: почти никто из класса не курил, и в туалете не курили, и не было ничего грубого - с пятого класса у нас не было ни одной драки, ни одной разборки, и не было враждующих групп, и вообще в школе не было ничего опасного - но все тем не менее было пронизано какой-то невидимой угрозой, во всем чувствовалось неясное напряжение. Я не могу объяснить, что же было его причиной.
И в этом общем напряжении как-то так складывалось, что девчонки существовали в общем сознании класса лишь как возможный объект насилия, как враждебные существа, которых надо победить. Как будто ни у кого не было cecтep, как будто вообще не было девочек на свете.
После седьмого класса меня послали в пионерский лагерь, там были, естественно, девочки, и получилось что-то вроде любви. В сентябре один мой друг купил четыре билета в Центральный детский театр (там играл тогда Малый, если не ошибаюсь) и пригласил меня и двух девочек, одна из которых нравилась ему, а другая, считалось, мне, и было известно, что я могу на что-то надеяться, что и ко мне не вовсе безразличны. Но два билета были в одном ряду, где мы и сели с моим другом, а два - в другом, далеко-далеко от нас. Там заняли места две наши девочки. Вся надежда была на антракты, их было два; зрители чинно ходили по большому фойе, и мы ходили, и девочки наши ходили в некотором отдалении от нас, но мы так и не решились к ним подойти. Возможности уменьшались катастрофически: вот остался последний антракт, вот можно еще и в гардеробе подойти и что-нибудь сказать - нет, не решились.
Так и ушли.
Больше я никогда в жизни не встречал ту девочку, с которой ходил в театр. Мы не стеснялись. Мы боялись. Не я боялся, и не друг мой, человек весьма решительный, нет, мы все боялись. Такой, можно сказать, экзистенциальный, необъяснимый страх перед женским существом. И не съест, и не осмеёт, и не оттолкнет, и заведомо ничего худого не случится - а какая-то преграда страха между нею и мной, между ними и нами. Девочки были они.
Но если бы мне сказали сегодня: можешь выбрать из прошлой своей жизни три мгновения и в каждое из них поступить по-другому, не так, как поступил тогда; и если бы можно было за эти три решающих мига переменить к лучшему всю жизнь, я бы не задумываясь первое из дарованных чудес потратил на тот вечер, на тот театр (понятия не имею, какую пьесу там играли) - и теперь-то уж я подошел бы к девочке по имени Дина. Простить себе не могу ту глупость. Удивительно, что это все для меня и сейчас не милые детские воспоминания, я отношусь к этому очень серьезно и в самом деле не знаю, что отдал бы, лишь бы исправить то мгновение. Но ведь, как известно, даже остановить прекрасное мгновение невозможно - где уж там возвратить. И вот тут-то и раздваивается человек, потому что сегодняшний я не то что подошел бы - побежал, расталкивая людей; а как поступил бы в дарованный миг я - прежний?
Мой друг рассказал мне потом, что он загладил нашу невежливость и написал своей девочке письмо с эпиграфом из Петрарки: "И мне показалось, что краска стыда покрыла ее лицо" - или что-то вроде этого, - я недавно встретил строчку в популярной книге, откуда, наверное, друг мой ее и извлек. Я-то и слова такого не слышал: Петрарка. Что ответила девочка? И ответила ли она, и что чувствовали две девочки в толпе театрального вестибюля - не знаю. Они. И какие у них чувства, о чем они думают - это не могло интересовать нормального человека.
А в школе, а в классе ничего относящегося к существованию женщин на свете не было, никаких рассказов, разговоров, никто не хвастался победами, кроме одного типа из параллельного класса, который открыто говорил, что живет с молодой учительницей из нашей же школы, нашей учительницей, но все отнеслись к его рассказам с омерзением, даже и разговоров-то не было, никаких пересудов.
Ничего не могу понять и ничем не могу объяснить - может, это и есть хорошая школа? А может, кошмарная? На круг, как это ни странно, мы росли в полнейшей чистоте - ну просто как молодые монахи в монастыре. Когда же открылся в школе кружок бальных танцев (мы учились в девятом) и в нашем актовом зале появилась стайка храбрых, но донельзя смущенных девочек в коричневых платьях и черных передниках, то это был такой переворот в сознании, такой катаклизм, что я и не знаю, с чем сравнить то наше потрясение. Вот была свобода так свобода! Казалось, наступили совсем новые времена.
Учитель танцев был классического стиля - очень немолодой уже человек, он изящно изгибался, манерничал, отпускал пошловатые шуточки, а волосы у него были барашком - то ли от природы, то ли он завивался; этот необыкновенный учитель, совершенно немыслимый среди других наших школьных учителей, строгих и серьезных, был, пожалуй, самым большим впечатлением от всей танцевальной затеи, продолжавшейся, впрочем, совсем недолго - уроков пять или шесть всего и состоялось. Мы становились парами в большой круг, играло фортепьяно, как в детском саду, и учитель-барашек, покрикивая и насмешничая, гонял нас в каких-то странных танцах, которых я никогда больше и не видал, например, падепатинер или падеграс. А на настоящих вечерах в то время танцевали запретный танец линду или, страшнее того, танцевали стилем. Так это и называлось - стилем; отсюда, наверное, и пошло слово "стиляга". Пытавшихся танцевать стилем на школьных вечерах немедленно выводили из зала, немедленно - это преступление считалось особо вызывающим.
...Пишу и удивляюсь: да в каком веке я жил? Не в прошлом ли?
Уроки танцев кончились, ничего от них не осталось - ничего, кроме первой моей настоящей любви. В молодости я дважды любил. Вторая любовь, университетская, была так сильна, что живет во мне и до сих пор; я не буду касаться ее. А первую, школьную, пожалуй, опишу. Если сумею.
