Мне думается, что книгу еще не успел оценить массовый читатель. А она, книга, для всех. Для всех, кто связан с детьми, для всех, кто связан с журналистикой, для всех, кому небезразлично, как мы будем жить дальше.
"Последняя книга" С.Л. Соловейчика - своеобразная исповедь на заданную тему. Честная, открытая, умная, талантливая. Он сам к себе беспощаден.
Итак, начнем читать тридцать вторую главу. Почему-то не сделал, читая, ни одной пометки. Все понравилось, со всем согласен, своих ассоциаций не возникло. А вот отклик получить на Доске общения хотелось бы. У нас уже было обсуждение, но прошло вяло, может быть, попробовать еще раз?
Продолжаем вместе читать удивительную книгу Симона Львовича Соловейчика. Конечно, полагалось бы каждый день давать обновление. В день по главе. Чтобы не забывалась книга.
Мне было шестнадцать лет, я всех любил, всё во мне слилось, соединилось, и потому занятия с детьми на всю жизнь стали сердечным, любовным делом.
Всю эту неделю, внутренне настраиваясь, и не в свободную минуту, потому что свободных минут не бывает, а постоянно, с утра до вечера, жил я своей любовью, о которой обещал написать, если получится. То мое время существует не в сознании, и не в подсознании, и не в памяти, и это не было со мной, а есть. Это я. Это я, Господи. Многие философы храбро сомневались в том, что существует внешний мир; может быть, говорили они, есть только Я? Но никто не смел сомневаться в том, что он-то сам существует - по крайней мере до того дня, пока мог говорить, писать и сомневаться. В знаменитой фразе "Я мыслю, значит, я существую" не совсем точно слово "мыслю". У Пушкина куда лучше: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".
Вот как живет во мне то, вот форма его существования - не как память о прошлом, а как сегодняшнее страдание, легкое и тихое, но не уходящее. Не сожаление о сбывшемся и не сознание невозвратности; никаких "куда, куда вы удалились?". Светлая боль. То болит, что было, и то болит, чего не было. "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать" - здесь не желание пострадать, не любовь к страданию, а желание жить, сохраняя в себе все, что было со мной, удерживая себя среди хлопот и забот как целого человека, душа которого всегда полна всеми страданиями прожитой жизни.
...Это я все рассуждаю и рассуждаю, вместо того чтобы рассказывать, тяну время потому, видимо, что на самом-то деле боюсь оживить те дни, боюсь той боли, которая сейчас, через мгновение, пронзит меня нынешнего. Но пора приступать.
В мальчишеской жизни все перемешано. В первый день первого класса, когда мир, состоявший прежде лишь из ребят нашего двора, совершенно понятных, своих, вдруг в одно мгновение наполнился огромным количеством новых, чужих людей, а главное, незнакомыми девочками, Володька Асадулаев, черноглазый и быстроглазый, живший в нашем дворе и потому считавшийся своим, на переменке отвел нас с Юрой Нифонтовым в сторону и объяснил, как отличать девочку от той, которая уже не девочка: у последней под коленом большая родинка. Это было первое знание, которое мы получили в школе, и, быть может, ничего важнее я за все десять лет не узнал. Дело не в родинке.
Сам того не понимая, Володька этот Асадулаев открыл нам, что на свете есть чистота. Ну, если есть одни, с родинкой, то, значит, есть и другие, чистые. Таким странным способом в моей голове впервые возникло понятие (именно понятие) о чистоте. Чувство чистоты. С тех пор, с той перемены в первом классе, и на протяжении всей жизни всякая заинтересовавшая меня женщина прежде всего, до самых первых мыслей о ней, оценивалась по этому главному критерию, неясному, но совершенно четкому и для меня несомненному - критерию чистоты, что бы ни скрывалось за этим словом. Ничему более значительному, повторю, школа и за десять лет меня не научила.
Так и выделил я одну девочку из целого класса - чистотой. Больше я ничего не мог бы сказать о ней. Она была очень красивая, немножко Мальвина, но не входила почему-то в круг первых, признанных красавиц, быстро сложившийся в середине первого класса; не была она и в числе навсегда гордых отличниц; но она сияла чистотой. Я хорошо помню это мое чувство: не любовь, не притяжение, а только ощущение чистоты и неприкосновенности. Еще я знал о Нине, что она живет в новом доме напротив наших ворот и что ее папа - большой милицейский начальник. Детям всегда интересно, у кого какой папа.
Потом война, эвакуация, возвращение в Москву, в другую школу, теперь уже мужскую, долгие годы без девочек, в сугубо мальчишечьей дружбе и суровых занятиях техникой - так до девятого класса, когда в школе открылся кружок танцев;
я рассказывал о нем. На кружок привели девятый класс из женской школы, находившейся вниз по Колпачному переулку, и там, в этом классе, - чудесный случай! - училась Нина. Она была совершенно та же и совсем взрослая. Но по-прежнему ее окружало сияние чистоты. Мы сразу узнали друг друга, сочлись знакомыми - кто где, - и когда учитель танцев велел нам стать в пары, я сделал ей предложение, а она, потупив глаза и слегка вздохнув, приняла его. Она всегда или вздыхала легонько, или смеялась - тоже негромко. Но я не учился танцевать, меня не было, я не мог смотреть и на Нину, я лишь краем глаза видел ее движения, неловкие и неуверенные. Она оставалась для меня второклассницей и оттого казалась совсем беззащитной среди всех нас. Чистота всегда соединяется с беззащитностью, чистота притягивает, а беззащитность пробуждает столь необходимое в любовных отношениях чувство мужского превосходства.
Но как раз защитником-то я оказался неважным. На первом же занятии, совершая какой-то слишком сложный для начинающего поворот, я споткнулся о собственную ногу и упал, да так неудачно, что уронил мою даму и свалился прямо на нее - плашмя, во весь рост. Как все смеялись - этого я не помню;
я был потрясен этим полным мгновенным соединением, голова к голове, тело к телу; но еще больше меня поразило великодушие Нины - ни жалобы, ни упрека, ни слова о том, что ей больно, а она должна была сильно удариться о каменный пол; одним движением поднялась она и тихо рассмеялась, ничуть не смутившись, второклассница, девочка.
Как помнятся все прикосновения, особенно нечаянные! Я всю жизнь помню этот миг, когда мы были на каменном полу в окружении пятидесяти одноклассников и одноклассниц, все глаза на нас.
И я полюбил ее.
Совместно пережитое приключение, пусть и небольшое, соединило нас. Мы стали встречаться и гулять по неогороженному и неухоженному Покровскому бульвару вдоль длинных желтых казарм. Конечно же я не смел взять ее под руку, это было невозможно. Иногда я приходил к ней в гости. В назначенный час она, видимо, стояла у дверей, потому что стоило нажать кнопку звонка - дверь тут же открывалась. Квартира была по тогдашним представлениям огромная - одна пустынная большая комната, за ней другая, тоже просторная. Мы вместе проходили в ту, другую комнату, садились возле письменного стола и о чем-то разговаривали - не помню, о чем, ни одного слова не помню.
Все встречи кончались одинаково. Так как я по своей воле уйти не мог, то открывалась дверь, появлялась мама и сладким голосом произносила: "Ниночка, тебе пора мыть голову". Ни разу не придумала она другого повода выставить меня, всегда было одно и то же: "Ниночка, тебе пора мыть голову". Нина страшно смущалась и старалась рассмеяться, а мне все было в радость, во всем я ловил признаки расположения Нины, ее мамы и всего света.
Все это, наверное, малоинтересно. Подростковая любовь довольно бессодержательна. Я совершенно не понимал, что я должен делать и в чем состоят обязанности любящего человека, - я только ждал.
Смысл слова "любить" меняется от возраста к возрасту. В ту пору для меня любить означало нуждаться в присутствии.
В другие времена любить - любоваться; но любоваться я не мог, я не смел взглянуть на Нину. Любить - наслаждаться? Это тоже не могло быть. Любить - желать добра и заботиться? Но как я мог заботиться о ней? Для меня любить значило нуждаться в присутствии. Не любование, не наслаждение, не забота - только присутствие. Любовь-ожидание. Любишь - значит, ждешь. Страстно любишь - страстно ждешь Лишь только она появляется, ты успокаиваешься, и любовь исчезает, наступает покой. У тебя потребность лишь в одном - в ее присутствии, не больше.
Не без грусти должен сказать, что и всю жизнь я знал главным образом любовь-присутствие и любовь-заботу.
Но как я ждал тогда! Я жил от встречи до встречи, и все казалось, что вот-вот что-то произойдет, неизвестно что, но ничего не происходило. Я был глуп и туп Я даже не понимал, что влюбленные должны говорить о своей любви - о чем же еще им говорить? Все остальное не имеет значения.
Лишь только я входил в эту большую и пустую комнату, лишь только Нина садилась боком к столу и поднимала на меня глаза, сознание мое выключалось, чувства умирали, оставалось лишь одно - ее присутствие. Вот она есть - и это все. Мир делился на две части: огромная, основная часть, где есть она, и малюсенькая, со всеми домами, улицами, странами и континентами, никчемная и ни для чего не нужная людям часть мира, где ее нет. По этому же принципу делится на неравные части и время. Вот вошел - сел - взглянул на нее - и уже пора мыть голову.
Но однажды все-таки произошло невероятное.
Для любви что нужно? Не то, не другое и не третье, а короткая разлука.
После девятого класса, недели через две, вдруг зовут в школу и предлагают ехать вожатым в пионерский лагерь, и не какой-нибудь, а Министерства иностранных дел. Обещают выдать шелковую форменную рубашку и туфли с посольского склада. Дело было в 1947 году, за рубашку и особенно за туфли по тем временам не то что вожатым - кочегаром в ад можно было согласиться. И я поехал. Собрался за час, не попрощался и не позвонил. Дали мне отряд из тридцати одиннадцатилетних мальчишек на одного - я хлебнул педагогики сразу и досыта, мальчишки не признавали меня: за две недели они прогнали двоих вожатых, очень гордились этим и теперь принялись за меня: "Двоих прогнали - и этого долговязого доведем", - услышал я однажды деловой разговор о себе. Мальчишки не слушались, что делать с ними - я не знал, начальство с первого дня ругало, а главное, я ходил как во сне; я хотел увидеть Нину и больше ничего на свете не хотел. Я и не понимал раньше, как я ее люблю - все время перед глазами, все время говорю с ней. И телефона в лагере не было.
Дней через пять я не выдержал. Да будь что будет! Уложив мальчишек спать в нашем отдельном финском домике и попросив вожатую соседнего отряда присмотреть за ними, я помчался в Москву.
И все получилось хорошо, если не считать того, что, лишь только я оставил отряд, меня начала мучить совесть - а вдруг что-нибудь случится? Вдруг пожар? Я чувствовал себя как женщина, убежавшая на любовное свидание от колыбели ребенка.
Я позвонил с вокзала, Нина была дома, она ждала меня, она ни единым словом не упрекнула за исчезновение, она лишь обрадовалась несказанно - от одной этой ее телефонной радости можно было обезуметь. Несмотря на позднее время, согласилась выйти и действительно вышла, незнакомо летняя, в сарафане и в соломенной шляпке, неожиданно взрослая и серьезная. Я сразу почувствовал, что происходит что-то и вправду серьезное: когда мы прощались на лестнице, между вторым и третьим этажами все и произошло - она едва заметно вздохнула, обняла и поцеловала меня. Шляпка ее на резинке сбилась назад, это ее очень рассмешило, и она побежала по лестнице вверх, совсем счастливая. А я стоял там не знаю сколько времени - иногда мне кажется, что я и сейчас там стою, боясь пошевелиться, чтобы не расплескать вкус ее поцелуя и ее запах, чтобы не ушло от меня это счастливейшее мгновение жизни.
Больно.
Я вернулся в лагерь часа в четыре утра. Домик мой не сгорел, все было в порядке, но у входа сидела сторожиха. Она сказала, что начальник лагеря не велел пускать меня в отряд, а велел идти к нему и разбудить его, когда бы я ни вернулся. Я пошел и постучался, мне все было легко - с этого дня я стал почти храбрым человеком, ведь Нина любит меня. На стук вышла заспанная супруга начальника, она ничего не могла понять и велела идти к детям. Заснуть я не мог, и на следующий день меня качало. Днем после полдника начальник вызвал меня и стал ругать. Он ругал методически: сначала по комсомольской линии, потом почему-то по профсоюзной, потом по административной. И тут дверь распахнулась и вбежала запыхавшаяся старшая вожатая: "Да выключите вы микрофон!"
В кабинете начальника была еще и радиорубка: нашу беседу транслировали на весь лагерь. У репродукторов собрались толпы, все болели за меня, но, конечно, с особым вниманием слушали радиоспектакль тридцать моих мальчишек. С этого дня они приняли меня и перестали называть долговязым - кого начальство ругает, тот свой. К тому же после той ночи я перестал их бояться, а это первое условие работы с детьми. Я поехал, соблазнившись туфлями и рубашкой, но рубашка мне не досталась, а дипломатические туфли с широким рантом (лагерь-то был МИДа) бабушка продала на толкучке возле Центрального рынка за 800 рублей; мне было не жаль, я нашел дело на всю жизнь.
Мы прекрасно провели лето. Я посылал своим мальчишкам подметные письма, вызывал их на честный бой шишками, залезал на высокое дерево и держал оборону против всего отряда. На ночь я рассказывал им какую-то бесконечную повесть Л.Лагина, украдкой подчитывая ее во время мертвого часа; когда они слишком баловались в столовой, я грозил пальцем, и по рядам передавали: "Тихо, вы! А то рассказывать не будут".
И здесь я поставил восклицательный знак. Опять совпадение. В пионерском лагере я был отдыхающим. Ненавидел пионерский лагерь. Боялся. Всегда старался забиться в дальний угол территории и читать. Читал я "Старика Хоттабыча" и "Патент АБ" Л.Лагина. Потрясающие книги. Я читал их два раза подряд. До этого слышал радиопередачу "Старик Хоттабыч". Как я завидывал Вольке, который мог высказать любое желание старику-волшебнику. Но я хотел быть не пионером Волькой, а Стариком. Быть волшебником, выполнить любые желания, делать другим приятное... Да, что может быть лучше? Я был плохим пионером. В коллективе мне жилось трудно. Уставал. Но я был хорошим пионерским вожатым. Работал в пионерском лагере несколько сезонов старшим вожатым. И рассказывал пионерам повести Л.Лагина. Почему я отметил это место в книге Симона Львовича? Совпадение. Читали одну и ту же книгу. А потом, много лет спустя, когда я переехал в Москву, одной из моих первых знакомых стала Наталья Лагина. Дочь писателя Лазаря Лагина. Я встречался с ней, мы вместе смотрели фильмы, бывали в цирке. Она сблизилась с одним из моих друзей Вадимом Смирягиным (мы вместе работали на радио). Я часто бывал у нее дома. Сидел, пил чай, рассматривал книги и все не верил себе - я в квартире того самого Лагина, который могал мне в детстве, юности. В детстве он помог мне перенести сложности коллективной жизни в пионерском лагере, в юности - наладить отношения с моими пионерами. Как все переплетается! Читаешь книгу и обо всем вспоминаешь. В.Ш. |
Нина приезжала ко мне, но это были поспешные свидания, потому что не на кого было оставить детей. Я смотрел в глаза своей любимой - они сияли чистотой. Я чувствовал, что Нина меня действительно любит, и мальчишки любили меня, а уж я-то... Мне было шестнадцать лет, я всех любил, всё во мне слилось, соединилось, и потому занятия с детьми на всю жизнь стали сердечным, любовным делом. Я могу любить детей, только если люблю женщину, и могу сильно любить женщину, только если люблю детей. Иначе и с детьми, и с женщиной я чувствую себя одиноким.
