- Продолжаем публикацию книги Симона Львовича Соловейчика.
Для меня она особенная.
Когда бывает грустно, а сегодня мне грустно, я открываю ее наугад и читаю. Становится легче.
Я говорю с умным, добрым, талантливым человеком. Конечно, нельзя ему позвонить, нельзя лично встретиться, но можно на свою жизнь посмотреть его глазами и...
Иначе воспринимаешь собственные беды, грусть.
Почитаем вместе эту уникальную книгу.
Кто же владел теперь моей жизнью? От кого радость и гордость, от кого уныние и печаль?
Прежде была школа; теперь началась школа жизни - и оказалось, что жизнь зависит не от каких-то дурацких отметок, а от того, кто и как тебе улыбается, кто и как тебя выбирает, перед кем и как ты сумел показать себя...
С ума сойти. Достать чернил и плакать. Все дни недели меня держит суперсегодняшняя жизнь - газета, полосы из типографии, заголовки, чужие статьи, мелкие неприятности, деньги, которые надо достать, а когда достанешь - сохранить, потому что они на глазах превращаются в пыль; типография, бумага, пленка, офсетные пластины, почтамт, неумолимо и безлично, словно с того света присылающий безумные, многомиллионные счета за перевозки; зарплата, сотрудники, которых надо нанимать и увольнять, - врагу своему не пожелаешь такого занятия: увольнять с работы человека.
Прочел и вспомнил, как увольняли меня с работы. Прочел и вспомнил, как сам иногда расставался с людьми. Прочел и вспомнил хмурого СОЛОВЕЙЧИКА Симона Львовича. - Понимаешь, - сказал он мне, - я с твоим Парамоновым расстаюсь. Да, он талантлив, но перестал писать, перестал ходить на работу. У нас нет денег ему платить. Ты поговори с ним, объясни ему. Мы готовы его печатать, но в штате он больше работать не может. Нужно был видеть лицо Симона Львовича. Серое! Ему было больно. В.Ш. |
Возвращаешься домой - а там телевизор: парламент, драки; и кипа газет, которые надо просмотреть, а в них, бывает, такое пишут, что не заснешь от злости. Пытался читать на ночь Чехова или Сэлинджера - но невозможно.
А потом неожиданно наступают суббота и воскресенье, когда надо, когда можно садиться за последнюю мою книгу, и уже в исподсонные мысли, еще полные вчерашних сердитых разговоров и насущных забот, протискиваются еще не сложившиеся фразы для описания другой моей, прошлой жизни, и постепенно, постепенно, не само собой, а усилием воли, словно плечом - шкаф, выталкиваешь из себя злобное и дневное, злободневное, освобождаешь сознание от газет и парламента и возвращаешься к себе, как в свой дом после командировки.
А может быть, и каждому нужно когда-нибудь написать книгу о своей жизни? Может быть, это единственный способ сохранить себя в себе?
Эти строчки должен прочесть Роман Владимирович Попов. Ведите дневники. Пишите свою книгу. Обязательно пишите. Пусть она будет в одном экземпляре. Но написав книгу о себе, Вы станете лучше. Традиции семьи... Они должны быть. В дневнике можно писать только то, что другие могут прочесть. Никаких тайн. Такие должны быть дневники. В.Ш. |
Только надо писать долго и длинно, чтобы не получилась автобиография, подобная тем, которые прежде подавали при устройстве на работу. И чтобы не было дат. Потому что и ваше Я, дорогой мой читатель, не в событиях жизни, не в датах и указаниях места действия, а в подробностях пережитого.
Родился - умер. Остальное - подробности. Но только подробности интересны.
Переместившись в совсем ранние годы, в шестнадцать лет, я думал, что так же легко и вынырну из них, как нырнул; а вот нет. Точка зрения резко переменилась, и теперь не я нынешний смотрю назад, а я прежний разглядываю свою будущую (теперь уже прошедшую) жизнь. Оттуда - сюда. Мне интересно понять, как те дни отразились на всей дальнейшей жизни, выразились в ней. Наше Я катится через обстоятельства жизни, словно снежный ком, - все налипает, но ком не увеличивается в размерах; Я не становится больше, оно лишь уплотняется - что-то там внутри происходит, какие-то реакции наподобие химических, что-то сжимается, перемешивается. Но ничто не исчезает.
Можно было бы сказать проще, что ничто не проходит бесследно, но не хотелось бы употреблять слово "след". Это не след, это сотворение. Жизнь лепит нас, как снежную бабу, и притом непрерывно, изо дня вдень. Нам кажется, что мы, какие мы есть, просто живем, а на самом деле все время идет эта работа сотворения, в которой мы то ли участвуем, то ли не участвуем - не поймешь. А скорее всего сами эти определения "лучше - хуже" не годятся, потому что труднее всего понять, что значит хороший человек. Почти каждая мама говорит о сыне: "Я хочу, чтобы он вырос хорошим человеком", - но редкая из них может объяснить, чего же она ждет.
Мы не лучше становимся и не хуже, но мы меняемся.
Так и я сильно изменился в последнем, десятом классе. И не из-за школы, и не из-за друзей, а из-за того, что появились в жизни девочки, компании с девочками, и оказалось, что, насколько я был свободным прежде, настолько же я стал несвободным в этой новой жизни, которую теперь приходилось осваивать.
Вся прежняя жизнь прошла в школьном классе, и там все было понятно - кто на что способен, кто насколько старается, что делать и как вести себя. Почти десятилетняя тренировка на приспособление.
Теперь потребовались совсем другие качества, и возникла первая неуверенность в себе - раньше я ее никогда не испытывал. Вопросы типа "кто я?", "зачем я?", "что со мной будет?" и даже "кем я буду?" никогда не интересовали меня, и, я думаю, почти никого эти книжные вопросы не волнуют - во всяком случае, не волновали в те годы, которые я сейчас описываю. О том, куда идти учиться, стали говорить не раньше последней четверти десятого класса, да и то как-то лениво говорили. Математики собирались в математики, техники - в техники, а гуманитариев у нас в классе не было. Все в классе делились и отличались по талантам и по честности, вот и все. Хороший товарищ - противный парень. Одно или другое.
А теперь вдруг оказалось, что главное человеческое качество - остроумие. Именно остроумные пользовались успехом у девочек. С ними водили компании, с ними танцевали на вечерах, с ними гуляли, потому что идеалом стал человек, с которым весело.
А я - веселый? Со мной - весело? Я могу рассмешить?
Не могу, не умею.
Мы должны чувство юмора воспитывать в детях. Мы сами должны быть с ними все время веселыми. И тогда дети примут эту эстафету. Мне повезло. Дружба с Ю.В. Никулиным. Она меня многому научила. Ирония и самоирония спасает. Так я строю свои отношения с сыном и дочерью. Так я строю свои отношения со студентами. Так я живу. И тут я полностью согласен с Симоном Львовичем Соловейчиком. И у нас на сайте появилась рубрика "Юмор". Я долго думал - открывать или не открывать ее. И решил открыть. И правильно сделал. Уверен, Симон Львовича одобрил бы мое решение. В.Ш. |
Затем оказалось, что на свете есть красивые и некрасивые, прежде я этого не замечал. Красота была совершенно ненужной, а некрасивость никого не волновала.
И, наконец, обнаружилось, что надо стараться. Это было самое трудное открытие. Прежде мне никогда не приходилось завоевывать чью-либо симпатию, строить отношения; я вообще не задумывался о тех, кто со мной рядом. Друзья появились сами собой, по взаимному отбору, и с ними не было никаких осложнений - мы жили душа в душу, легко прощая друг другу все недостатки. Во всяком случае, мне никогда не приходилось задумываться о том, что я сказал, и не сказал ли я глупости, и как я выгляжу в глазах других. Да как угодно!
Наверное, у каждого есть на совести реестр глупостей, которые были нечаянно произнесены им - а теперь стыдно, и всю жизнь будет стыдно. Идешь по улице, вспомнишь ни с того ни с сего - и остановишься, и согнешься от мучительного стыда; но делать нечего, живи и терпи. Не исправишь. Вспоминая этот реестр из пяти или шести моих глупостей (много это на целую жизнь или ничего, терпимо?), я обнаруживаю, что все они или почти все были произнесены в женском обществе. Может быть, от женщин. Среди женщин человек глупеет? Я не настаиваю на этом рискованном предположении, но похоже, что так.
И вот я, совсем недавно уверенный в себе человек, ничуть не хуже других, и главное, человек без идеи соревнования в голове, совершенно лишенный зависти и уж тем более ревности, обнаружил, что на свете есть и зависть, и ревность, что люди могут совершать подловатые поступки, наговаривать друг на друга, передавать дурные высказывания; и что успех или неуспех зависит не от тебя, не от отметок, не от твоих доблестей и поступков, а вообще не поймешь, от чего что зависит... Все то, что прежде было важным, стало несущественным: все те, чьим мнением ты прежде дорожил, стали неинтересными.
Кто же владел теперь моей жизнью? От кого радость и гордость, от кого уныние и печаль?
Прежде была школа; теперь началась школа жизни - и оказалось, что жизнь зависит не от каких-то дурацких отметок, а от того, кто и как тебе улыбается, кто и как тебя выбирает, перед кем и как ты сумел показать себя...
Показать себя! Мне раньше и в голову не пришло бы такое, мне ни на одну минуту не хотелось выглядеть лучше, чем я есть. А теперь я то и дело ловил себя на том, что я стараюсь, и оттого был противен себе. Я дошел до того, что стал вести дневник - низшая точка падения (по моим тогдашним взглядам).
Здесь важное слово "тогдашним". Мы много говорили с Симоном Львовичем о дневнике. Я студентов заставлю писать дневники. Но важно и другое. Быть самим собой. Когда мы играем, становимся фальшивыми. Это мешает. В.Ш. |
В нынешней обычной школе такой резкой границы между мальчишечьей жизнью и жизнью, в которой есть девочки, быть не может. Но кто знает, что лучше? Во всяком случае, у нас был в головах совершенно четкий тип мужского поведения и женского, полная определенность: мы чувствовали себя мужчинами, другими существами, нежели девочки. У нас и среди учителей было много мужчин, и вся обстановка в школе была типично мужской. А мужской грубости, как я уже говорил, не было. Какой-то невидимый запрет лежал на всем интимном. Только и помню, как учительница географии Клавдия Петровна еще в шестом классе, вызвав к доске ужасно длинного и нескладного Сашу К., заметила после его ответа у доски, что он берет дневник левой рукой, а правую сжал в кулак: "Покажи, что у тебя там?" Покраснев донельзя, тихий и добрый Саша разжал кулак. Клавдия Петровна осмотрела его ладонь и с веселым изумлением объявила классу: "Ребята, у него на руке написано знаете что? У него написано - "любовь"!" Мы посмеялись, но беззлобно, и как-то никому не было обидно, Саша даже и в героях ходил. С этим Сашей - отвлекусь - была еще такая история: однажды та же Клавдия Петровна (мы ее очень любили) взялась на уроке предсказывать, кто кем будет, и когда дело дошло до него, смотрела-смотрела и вдруг проговорила: "А ты, Саша, будешь гинекологом". Ну, тут уж мы повеселились. Самое интересное, что, насколько мне известно, Саша выбрал профессию точно по этому предсказанию. Мне же Клавдия Петровна предсказала, что я буду писателем, хотя я и думать об этом не думал.
Но вернусь к событиям десятого класса. Все было сложно в этой новой жизни, однако самое непонятное начиналось, когда ты оставался с девочкой наедине. Впрочем, это, кажется, и для всего человечества нелегкая проблема. Что же сказать о новичках?
После замечательного лета встречи с Ниной продолжались, но теперь она приходила ко мне.
Нет, вы только представьте себе коммунальную квартиру, в которой пять семей, около двадцати человек - вот куда она приходила по утрам, часов в одиннадцать, - мы оба еженедельно прогуливали для свидания школу. Теперь была моя очередь караулить возле двери и замирать от страха, что вдруг кто-нибудь выглянет или пройдет по коридору на общую кухню.
Такие приключения.
Но ровно в одиннадцать раздавались три звонка в дверь, я молча открывал, и мы без всяких "Здрасьте" шмыгали в комнату - обошлось.
А дальше начиналось то, о чем я всю жизнь тоскую. А именно - ничего не начиналось. Настолько ничего, что я ничего и не помню. Тут все было против нас и против горячей нашей любви: и то, что мы сидели, притаившись, в середине огромной квартиры, словно в невидимой толпе людей; и то, что Нина пугалась всякого, даже нечаянного прикосновения, - но ведь и приходила же она, исправно приходила каждую неделю весь год: видимо, для нее это опасное и восхитительное приключение вполне заменяло всё, что могло бы быть между нами: и то мешало нам, может быть, больше всего, что и я был неживой - не от страха перед квартирой, нет, этот страх проходил, лишь только мы оставались вдвоем, а от какого-то общего, генерального страха, от чувства преступления. Свидание наше, проходившее в глубокой тайне от всех, казалось мне преступным - вот в чем дело. Я впервые в жизни делал то, чего, по моим тогдашним представлениям, делать было нельзя, - а прежде я ни разу в жизни не совершал чего-либо такого, о чем нельзя было бы рассказать всем. Мы переступали порог дозволенного, мы были два преступника - ведь невозможно было и подумать, что с нами было бы, особенно с Ниной, что стали бы говорить, если бы наше преступление открылось.
Словом, мы на себе испытали то, что описано у Оруэлла в романе "1984", в тех сценах, где герой и героиня тайно любят друг друга - любят в стране, где любовь запрещена.
Мы с Ниной и жили точно в такой стране - стране запрещенной любви. Фильм "А если это любовь?", наделавший в свое время столько шума и вызвавший суровую критику учителей, вышел лет пятнадцать или двадцать спустя - и через пятнадцать, и через двадцать лет школьная любовь вызывала ужас; что же говорить о том времени, на которое пришлась моя потерянная юность? Потерянная, отнятая, запрещенная.
У нас ничего не было - ни магнитофонов, ни телевизоров, еще ничего не было изобретено, еще не пел Булат Окуджава, еще не было в простом обиходе ни Пастернака, ни Цветаевой, ни Мандельштама, и невозможно сказать, что же мы пели. Спустя год, на первом курсе университета, мы пели глупейшую песенку про чемоданчик. Хором и увлеченно.
Когда говорят, что раньше было лучше, и выставляют всякие "зато..." - не верьте.
Я поставил несколько восклицательных знаков. Не верьте! Раньше не может быть лучше. Лучше может быть в будущем. Это зависит во многом от нас. Жизнь становится сложней. Но не хуже. Мы можем жить бедней, но раньше, даже, если у нас было больше денег, жизнь была не лучше. Лучше она, жизнь, может стать. Сознательно повторил мысль. Сознательно. Не ругать прошлое? Конечно! Помнить прошлое? Естественно!! Делать выводы из прошлого и стараться не повторять ошибок... С этим согласен. В.Ш. |
Было очень плохо. Ведь вот же - и счастливая взаимная любовь, и свидания, и поцелуи, а помнится лишь страх, зажатость, скованность, как будто я всю юность ходил, как тот дурачок - правая нога вперед и правая рука вперед. Все было запретно, все нельзя, и никакого просвета - просветы появились много позже. Лишь спустя двадцать с лишним лет после описываемого времени мой университетский товарищ Сева Ревич пригласил меня однажды, сказав, что у него в гостях будет журналист и он будет петь. Петь?
Я пришел, Сева включил огромный и тяжелый магнитофон, и незнакомый мне человек тихо пел всю ночь. Он пел: "По Смоленской дороге леса, леса, леса..." - это был Булат Окуджава.
Я от него узнал о любви.
На следующий же день я купил тяжелый, килограммов под двадцать, магнитофон "Астра", принес его к Севе, переписал песни Окуджавы. Закончили мы под утро. Денег на такси не было, и мы с Севой тащили магнитофон на палке через всю Москву.
