Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. Отклики приходят. Отличные отклики. Их, к сожалению, мало. Но даже если сегодня "Последняя книга" Симона Львовича может помочь одному человеку в Интернете, мы правильно поступили, что начали ее публикацию. В.Ш. |
Я был, наверное, единственным человеком в мире в ту пору, который на ночь брал читать Марксов "Капитал" и читал его, подчеркивая едва ли не каждую фразу. Вот тут-то и ждали меня самые сильные в моей жизни открытия - открытия для меня.
Вот плоскости жизни, которыми я занимался, которые меня интересовали, о которых я вынужден был думать, потому что без них ничего не мог понять в главном своем деле.
Примерно до шестидесятого года, то есть первые тридцать лет жизни, я просто работал с детьми, потом писал для детей в журнале "Пионер" и писал о школе в "Комсомольской правде". Мне казалось, что надо поступать с детьми справедливо, писать честно - и этого достаточно. Мне не приходило в голову, что в словах "справедливо" и "честно" скрыты ловушки. Справедливо - значит по правде. Но по какой? В чем правда?
Об этом я не задумывался.
Первым толчком к сомнениям, как я уже писал, были не факты жизни, не то, что я видел своими глазами, а некие сигналы - первая книга Солженицына, первая дерзкая постановка Товстоногова, первые песни Булата Окуджавы.
Обнаружилось, что дело не в том, чтобы честно играть по правилам, а что сами правила могут быть изменены. Чуть-чуть забрезжило: все, что мы делаем, все, что я делаю, можно делать как-то не так, принципиально не так. В первое рабочее десятилетие жизни человек обычно озабочен собой. Идет приспособление к установившейся, существующей жизни: а я - умею? а я - могу? а я - профессионал?
К тому же я в первые десять лет довольно часто менял работу: школа в Москве, библиотечный техникум в Зубцове, несколько лет старшим вожатым в большом пионерском лагере, газета на строительстве стадиона в Лужниках, газета московских строителей, журнал "Пионер", а весной 1960 года, одновременно с рождением первого сына, я перешел в "Комсомольскую правду", и через год-два период учения, можно сказать, закончился. Направление жизни определилось: школа, дети, журналистика. В тех рамках, которые были общепринятыми, можно было бы сказать, что теперь я умею давать уроки, учить; умею обращаться и общаться с детьми, умею работать в газете, даже в такой большой и трудной, какой была "Комсомольская правда" с ее многомиллионным тиражом, первой по значению и самой уважаемой газете в тогдашней стране.
"Комсомольская правда". Когда-то я часто печатался на ее страницах. С легкой руки Симона Львовича Соловейчика. Все верно он написал о газете. Недавно газета отмечала юбилей. Я знаю, что несколько десятков тысяч постоянных ее читателей от Соловейчика С.Л. Это "Алый Парус", придуманный и созданный им вместе с Алексеем Ивкиным. Капитанами "Алого Паруса" в разные годы были Юрий Щекочихин, Валентин Юмашев, Валерий Хилтунен, Андрей Максимов. А начал все Симон Львович. Лучший отдел школ, науки и вузов. Был такой. Лучшие педагоги печатались в газете, лучшие журналисты поддерживали все действительно передовое. Педагогика сотрудничества родилась на страницах "Комсомольской правды". Инга Преловская, Любовь Иванова, Татьяна Яковлева, Татьяна Снегирева, Елена Брускова, Зоя Крылова.... Сегодня забытые имена. Лучшие журналисты, пишущие по проблемам педагогики. А все началось с Симона Львовича Соловейчика. В.Ш. |
Все так удачно сложилось, что когда пришла первая оттепель и наступили шестидесятые годы, я уже в какой-то степени сложился профессионально и мог замечать, отмечать, оценивать новое. Если я чего-то не знал и не видел, то это не потому, что я по молодости лет не знаю и не вижу, а потому, что это действительно новое, для всех новое - новое явление жизни.
Можно и по-другому сказать: я получил, почувствовал внутреннее право на суждения - право сметь свои суждения иметь. То есть они и всегда были, свои суждения, но цена-то им была только личная; это были свои суждения, для себя. Теперь я почувствовал, что мои суждения, пусть и не всегда, имеют некое общее значение - они могут быть интересны и важны другим, и даже многим.
Все сложилось вместе: профессиональное утверждение, общий поворот к свободе в стране и редчайшая возможность высказываться открыто - как говорится, трибуна. Отсюда и ответственность. Нет, я не говорил с массами, этого чувства у меня никогда не было и нет. Просто я стал доверять себе. Хотя, конечно, каждая статья появлялась не без колебаний: а прав ли я?
Ключевая фраза - "Просто я стал доверять себе"! В.Ш. |
Если человек выбирает научно-педагогическую карьеру, то сама карьера поддерживает его: кандидат высказывается не так, как неостепененный, доктор - иначе, нежели кандидат. Степень авторитета, необходимого для внутренней уверенности, возрастает сама собой, автоматически, официально. У меня такой поддержки не было, я был спасен провидением от кошмаров научной педагогической карьеры, которая, конечно, погубила бы меня, как губит всех людей - и талантливых, и даже бесталанных; я неожиданно получил полную свободу размышлять и высказываться - с шестидесятых годов надо мной никого не было. Педагогическая цензура относилась к школе вообще, она ни в коей мере не была начальством, от которого зависишь; мне никогда не приходилось подстраиваться под кого-нибудь, угадывать чьи-то желания, принимать во внимание какие-то особые обстоятельства: мол, если я плохо напишу о таком-то, то он зарубит диссертацию такого-то; если я упомяну такого-то, то он подпишет рецензию. Где диссертация, где система продвижения с помощью диссертаций и степеней, там непременная торговля, рынок - в науке рынок с сопутствующей ему мафией установился задолго до того, как рыночные отношения пришли туда, где они действительно необходимы. Социализма, то есть справедливости, не было нигде, но меньше всего было его в педагогической науке. Именно этим объясняется такое низкое качество всех педагогических научных работ: они созданы для рынка и по законам рынка, но покупателем, потребителем являлись для их создателей не учителя и школа, а научно-педагогическая мафия во главе с крестными отцами из отдела школ ЦК: кто с ними - приласкают и приблизят, дадут работу, научный институт, выберут в академию (при тайном голосовании выбирали все-таки не опускающие бюллетени академики, а завы и замзавы в ЦК, ни один человек не мог стать академиком без их согласия), издадут книгу - живи в свое удовольствие.
А кто против них - берегись и берегись, но как бы ты ни берегся, ничего не поможет. Сила мафии в ее всевластности: все схвачено.
Это страшно. Это было так. Это правда. Запрещают печататься? Во всех изданиях. Все об этом быстро узнают. Тебя могут выкинуть. И забыть. Ничего сделать было нельзя. Так поступали с Любовь Михайловной Ивановой в "Известиях", так поступали со многими талантливыми людьми. Я не говорю про Александра Гинзбурга и многих других. Помню мне запретили публиковаться. Десять лет я не мог подписать заметку своей фамилией, псевдонимом. Я нашел выход из положения. Писал от имени другого лица. Реального. Он приносил материал, они подписывались его фамилией, он получал гонорар и передавал мне. Кто-то узнал. И это прекратилось. Тогда я писал статьи, которые подписывались громкими именами. Юрий Завадский, Георгий Товстоногов, Мартирос Сарьян, Тихон Хренников... Публиковался много. Как это делалось? Очень просто. Я приходил к режиссеру, брал интервью. Потом звонил и робко рассказывал. Интервью получилось. Но в редакции решили сделать из него статью. Если у Вас нет возражений - это же Ваши слова, то его поместят, а Вы можете мне дать доверенность на получение денег. Большинство соглашалось. Но и этот канал перекрыли. Симон Львович тогда говорил мне: "Не переживай. Нужно уметь ждать, терпеть, начни писать свою книгу. Проживешь. Все образуется. Потерпи. Не борись. Это бесполезно". Он был прав. |
Нынешние мафии все-таки делят сферы влияния, отсюда и кровавые разборки. Прежняя мафия ни с кем ничего не делила, никаких сфер - все в огромной стране принадлежало ей, от Бреста до Курил; поэтому все было так тихо и благообразно, никто и не понимал, как обстоят дела в действительности. В результате мы десятилетиями не имели ни одной по-настоящему важной педагогической книги и учитель был предоставлен сам себе. Помощи - ниоткуда. А школа оставалась такой, какой она была. Всякая попытка перемены подавлялась партийно-педагогической мафией на корню, в зародыше. И с какой жестокостью, если бы вы только знали!
Поскольку я был вне школьной системы и не зависел от нее, не нуждаясь ни в степени, ни в должности, а зарабатывал на жизнь лишь литературным трудом, я и не участвовал во всех этих грязных делишках, больше того, я даже не подозревал о них, не знал и с удивлением услышал от одного крупного ученого: "Подарите мне свою книгу, а я вас где-нибудь упомяну". Я был настолько наивен, что ушам своим не поверил. Я был уверен до той минуты, что упоминают и ссылаются по делу, по заслугам, а не потому, что подарена книга или еще что-нибудь подарено.
Я начал кое о чем догадываться лишь в семидесятые - восьмидесятые годы, когда я стал опасен мафии даже на стороне и она круто взялась за меня. Профессионалы. Мафиозного дела профессионалы. Не могут посадить - оклевещут. Не могут оклеветать (хотя всегда могут) - начинают визжать. Просто возьмутся за руки друзья и завизжат на всю страну: "Против наших идет! Мелкобуржуазное отребье!" - и визг действует. Уж очень сильно визжат и дружно, как заполошенные, не жалея себя.
Может быть, поэтому-то меня так редко упоминают в солидных изданиях - я из другого круга, я не считаюсь, не в счет. Пиши что хочешь, печатай что хочешь - не имеет значения, ты не наш.
Симон Соловейчик задал риторический вопрос. Конечно, в этом и причина - он был из другого круга. И это замечательно. Нам всем повезло. В.Ш. |
Я и писал что хочу, и печатал - по крайней мере до тех пор, пока они там, наверху, не стали визжать, лишь только услышат имя. Теперь они не с идеями воевали, а с человеком, со мной, с именем. Услышат - и, еще не читая, поднимают визг. Я ведь им тоже немало крови попортил. Это не вызывает у меня чувства удовлетворения, но факт. Один ученый, с самого начала поставивший целью попасть в академию, из-за меня никак не мог попасть в нее. Ну и ненавидел же он меня! Потом все-таки уладилось дело, стал академиком - и успокоился.
Читатель меня не поймет - к чему сейчас вспоминать обо всех этих дрязгах? Но трудно вычистить их из памяти. Так-то живешь себе и живешь, но чуть затронешь прошлое - и тоска и страдание, и злость. Боже мой, сколько лет жизни погублено, сколько лет! Сколько можно было бы слетать за эти съеденные годы!
Что тут сказать? Только посочувствовать и вспомнить свое. И сделать выводы. Сегодня подобное бывает. Проблема выбора. Проблема времени. Проблема отношения к трудностям. В.Ш. |
Но каждый раз, когда хочется пожаловаться, говорю себе "Грех! Грех жаловаться!" Другим не то выпало...
Гете говорил, что если бы он написал своего "Вертера десятью годами позже, роман мог бы пройти незамеченным. У каждой книги, сказано, своя судьба но судьба эта в значительной части зависит от времени появления.
Мне сильно повезло, повторяю это вновь и вновь: к тому времени, когда стало появляться новое, я был готов заметить и оценить его. Когда я впервые встретился с "Фрунзенской коммуной", я уже восемь лет проработал в пионерских лагерях и мог увидеть разительное отличие нового явления. И у меня была возможность сразу начать рассказывав о коммуне, пропагандировать ее, создать "Алый парус" (он был и придуман для распространения коммунарской методики) и сделать коммунарским весь "Орленок" - отсюда движение и пошло по стране. Еще бы не поразиться я впервые увидел свободных детей и свободное воспитание в самой полной сути его - не по форме, форма оставалась прежней, и риторика была прежней, и слова все те же, обычные, - но содержание, но дух, но свободомыслие!
А ведь все началось для меня совершенно случайно. Я работал в "Пионере", писал статеечки под псевдонимом "Вожатый Сима Соловьев", вел переписку с детьми под рубрикой "Секретно и несекретно" - каждый мальчишка мог написать мне совершенно секретное письмо, и они писали, мальчишки, тысячами писали из одного только удовольствия написать на конверте "совершенно секретно". Из этих писем и статеек и сложилась первая моя тоненькая "Книга про тебя".
Все начинается случайно. У каждого случая своя закономерность. Биография Симона Львовича лишний раз доказывает это. В.Ш. |
И вот, работая в "Пионере", я должен был ходить на всякие совещания по пионерским делам. На одном таком совещании в маленьком зале в перерыве я услышал, что люди впереди меня говорят о чем-то очень интересном. Что было делать? Подслушивать нехорошо, но и не слушать я не мог. Я вмешался. Большой, плотный человек недовольно оглянулся и сделал мне маленький выговор: "А вам, собственно, какое дело?" Мне было очень неловко, я что-то пробормотал, представился, он довольно сухо сказал, что журналистам рассказывать об их работе еще рано. Я проявил настойчивость и спустя некоторое время поехал в Ленинград - писать первую из десятков моих статей о нерадушном моем собеседнике, с которым мы потом дружили до самой его смерти, хотя и бывало всякое.
Это был Игорь Петрович Иванов, изобретатель фрунзенской, или коммунарской, методики, которая позже распространилась по всей стране и стала первым островком демократическою воспитания.
Мне в жизни повезло. Я знал Игоря Петровича Иванова и Людмилу Борисовну Борисову. Они сделали для развития педагогики больше нескольких, вместе взятых научно-исследовательских институтов. Когда нибудь постараюсь об этом написать. Спасибо Соловейчику С.Л., что вспомнил о них. В.Ш. |
И так же совершенно случайно узнал я и о Шаталове, и о Лысенковой, и об Ильине, и о Волкове. Потом и другие журналисты сгали обращать внимание на педагогов-новаторов, выделять их среди всех. Амонашвили нашла Нинель Логинова, она работала тогда в "Литературке", Щетинина - Ольга Мариничева из "Комсомолки".
Время такое было. Меня всегда поражало, что Сухомлинский, Шаталов, Лысенкова и Иванов начали свои эксперименты приблизительно в один год - в 1959-м. Начинались шестидесятые годы в педагогике. Но понадобилось двадцать лет, чтобы все эти опыты и находки сложились в одну картину и появилась на свет педагогика сотрудничества.
Но к этому времени меня интересовало другое. Я увидел, что если взять всех педагогов вместе, то мы не понимаем чего-то самого главного, глубинного. Я стал читать книги по психологии личности - и наши (их очень мало, практически совсем нет), и американские, и немецкие, и французские... Теории, теории, сводные книжки о теориях, и все очень интересно. И все обходят главное. Теория личности - без духа? Без совести? Без веры, надежды и любви? Это неправда, это не может быть правдой - не может быть описания внутреннего мира человека, если в этом человеке и в этом описании не хватает слова "совесть", - а совесть считалась непсихологическим, ненаучным термином и была отовсюду изгнана. Психология не признавала, да и сейчас еще не признает существования совести в человеке - что делать с такой психологией? Кому она нужна?
А потом пришел черед политики. Мы учили детей так-то; мы говорили им о том-то. Но правильно ли это так-то и то-то?
Я стал писать политические статьи в "Новом времени", пытаясь разобраться в том, что оставалось за пределами этих статей - а истинна ли та идеология, которой жила и на которой было построено все официальное воспитание?
Тогда лишь я увидел, что политические проблемы сами собой не решаются, что выбор сделать невозможно, если ты не понимаешь сути экономических проблем.
Я стал заниматься политэкономией, я был, наверное, единственным человеком в мире в ту пору, который на ночь брал читать Марксов "Капитал" и читал его, подчеркивая едва ли не каждую фразу.
Вот тут-то и ждали меня самые сильные в моей жизни открытия - открытия для меня.
