Продолжаем публикацию "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Завершающие главы. Их нужно не читать, в них нужно вчитываться. Попробуйте так и поступить. Читая главу, я почти не делал пометок, мне показалось в ней главным всё. |
Лишь теперь я чувствую внутреннее право подойти к главному пласту моей жизни: я постараюсь рассказать, что же я понял, то есть открыл для себя в том деле, которым с очень небольшими перерывами занимаюсь вот уже почти пятьдесят лет.
Опять и опять спрашивают меня, почему эта книга названа последней. Опять и опять отвечаю: потому что в ней рассказывается о тех пониманиях, выводах, представлениях, которые я добыл за годы своей жизни.
Если человек пишет завещание, это вовсе не значит, что он собрался умирать. Ну просто ему пришло в голову написать завещание, потому что он владеет какими-то ценностями и любит каких-то людей. Книга как завещание - известный литературный жанр, например, существует трехтомное "Завещание" аббата Мелье, которое он составил для своих прихожан, - после смерти автора оно попало в руки Вольтера и было опубликовано. Священник Жан Мелье понял, что в мире царит неправда и что не народы созданы для правителей, а правители для народов, - эти мысли он и завещал своим потомкам.
Книгу такого рода я и пишу.
В предыдущих главах я рассказывал коротко о времени, в котором прошла моя жизнь, о том, почему я всегда чувствовал себя свободным, несмотря на полную несвободу, и о том, как постепенно переменились мои взгляды на главный социальный вопрос - возможно ли в принципе социалистическое устройство жизни или невозможно. Многие, я знаю, пропустили эти главы, им не захотелось вдаваться в подробности экономических разбирательств, им все понятно; и я знал, что так будет. Но я пишу не интересную, не коммерчески выгодную книгу, а завещание и не могу заранее знать ценность той или иной части его.
Что завещал, нет, лучше в настоящем времени, что завещает нам Симон Львович? Попробуйте ответить на этот вопрос. И тут же - что бы Вы могли завещать? Страшновато звучит? Мы же живы, а я говорю о завещании. И тем не менее: Ваша работа, Ваша семья: Конечно, мы живем для себя. Для себя! Не для будущего, не для детей. И каждый из нас оставляет после себя: Что? Начнете, хотя бы мысленно писать, составлять завещение и сразу поймете (обязательно об этом подумайте), что Вы сможете оставить после себя. В.Ш. |
Я так много времени уделил экономике, потому что, не разобравшись в некоторых ее существенных проблемах, совершенно невозможно понять, что же в мире справедливо, а что нет. А без понятия о социальной справедливости невозможно воспитывать детей. Если тебе представляется, что есть эксплуататоры-кровопийцы, которые обкрадывают всех, и надо поскорее избавиться от них, - то это одно воспитание;
если же ты понимаешь, что экономическое равенство людей невозможно (и понимаешь, отчего оно невозможно, а не просто твердишь, "невозможно, невозможно ), если ты ясно видишь, отчего одни люди живут бедно, а другие богато, - ты по-другому воспитываешь детей Мы сейчас в переходной стадии, наши взгляды меняются - вот почему мне казалось и кажется столь важным разобраться в проблемах социального бытия.
Справедливость - серьезная штука, это слово должно понимать с предельной ясностью. В справедливости, как будет показано дальше, - корень воспитания, причем не только в справедливости на уровне отношений, а в глобальной, социальной справедливости.
Так, во всяком случае, я чувствую; я не мог писать о том, что мне интереснее всего, оставив за спиной пропасть и сделав вид, будто ее нет или будто ее легко перепрыгнуть. Поэтому столько сил и времени было потрачено на понимание, уяснение и объяснение новых для меня чисто экономических проблем, которые, конечно, не всякого интересуют. Но теперь, когда я понял, что эксплуатация бесхозом, неизбежная при социализме, во много раз превышает так называемую капиталистическую эксплуатацию, когда я понял, что капиталистическое хозяйствование при всех его недостатках и моральных потерях неизбежно, когда я понял эту неизбежность и многие другие неизбежности нашего мира; теперь, когда я сам перестал верить в ложные (как я сейчас, после трудного пути, понимаю) социальные теории и научился отличать ясное и мужественное слово от демагогии, - лишь теперь я чувствую внутреннее право подойти к главному пласту моей жизни: я постараюсь рассказать, что же я понял, то есть открыл для себя (понять - открыть для себя) в том деле, которым с очень небольшими перерывами я занимаюсь вот уже почти пятьдесят лет, я и не заметил, как они пролетели.
Все очень просто.
Есть такие люди на свете - дети; есть, среди других, такое человеческое дело - воспитание детей, своих и чужих. Вот этим я всю жизнь и занимался в самых разных формах, об этом я и начну теперь рассказывать.
Но сразу скажу, что путь, который я прошел, - это путь, обратный нормальному. Обычный путь познания - от непонимания к пониманию. Я прошел путь от понимания к непониманию. Чем больше я думаю о воспитании детей, чем больше у меня опыта, чем больше в моем распоряжении фактов и примеров, тем четче я вижу, что я не понимаю чего-то основного в воспитании.
Вот уже много-много лет не появлялось ни одного захватывающего педагогического текста. Ни в какой другой области нашей жизни нет такой ошеломительной, оглушительной пустоты, как в педагогике. Нечего читать, нечего изучать, не о чем даже и спорить - нет материала для спора.
Поэтому я должен предупредить, что у меня нет претензий на нечто всеохватное и действительно существенное. Может быть, в силу того, что я дольше многих других занимался воспитанием и был в особых условиях - вне давящей научно-педагогической среды, - может быть, я кое-что понял лучше и в чем-то достиг большей ясности; но этого так мало...
Этого очень мало, и потому простейшие педагогические факты ставят нас в тупик. Всякая наука постольку наука, поскольку она может объяснить все известные и подлежащие ее объяснению явления и события. Объясняющая сила педагогики крайне слаба. Она не в состоянии дать толкование самым простым и постоянно повторяющимся житейским историям.
Когда-то я взял за правило не писать про собственных детей - по разным причинам, но главное - потому, что нельзя детям думать, будто отец всякий домашний случай фиксирует в уме для статьи или книги, нельзя пользоваться в служебных или творческих целях собственными детьми - они должны жить, как все дети, спокойно. Но один раз я сделал исключение и в книге "Педагогика для всех" довольно много писал о разных случаях из жизни моего младшего сына Матвея, который родился в тот день, когда старший сын ушел служить на флот. Ладно, решил я тогда, маленький, не прочтет. Книга вышла, и с тех пор многие люди спрашивают:
"А как Матвей?"
Ну а как Матвей? Попрошу у него прощения и напишу о нем несколько слов - хотя бы потому, что в книге ему - год, два, три, четыре, а вот на днях ему исполняется шестнадцать, он в десятом классе. Напишу о нем так, словно я смотрю на него со стороны.
Он по-прежнему, как и в год, и в пять, удивляет полной непредсказуемостью.
Как и в пять лет, он постоянно, что-то спрашивает. За один субботний вечер он спросил меня, что такое рефрижератор, что такое шайка, что значит слово "офтальмолог" - он не выносит в жизни ни малейшей неясности, он все должен знать совершенно точно и не пропускает самых обычных слов (шайка в бане, а он не был никогда в бане), если они не совсем ясны ему; но в тот же вечер он сразил меня, совершенно серьезно спросив, как пишется слово "язык" - через "и" или через "ы". Я собрал все свое мужество, вспомнил все правила соблюдения спокойствия, досчитал до десяти и невозмутимо ответил, что язык пишется через "ы". Он поколебался, он, видимо, хотел задать и следующий вопрос - почему через "ы", по какому правилу, но почувствовал что-то неладное в моем деланном спокойствии и вопрос задать не решился.
Ну что тут непонятного? Ну обычный безграмотный мальчик, у него и отметки в школе соответствующие, и не спрашивайте меня, пожалуйста, что с ним будет, - не спрашивайте, не надо. В первом классе он писал самым странным образом, какой только можно выдумать: он все буквы слова выводил не последовательно, как люди пишут, а одну поверх другой, словно экономил место, так что получались какие-то ужасные закорюки-иероглифы, которые никто не мог понять, а он читал их совершенно свободно, он ясно видел одну букву под другой:
и так на глубину в шесть-семь букв - сколько их есть в слове. Не сразу нашлась замечательная учительница, которая смогла выдержать такие художества и все-таки справилась с этой странностью, не отбив у мальчика охоту писать. Но Матвеевы закорюки, хоть он и стал писать обычным образом, и сейчас способны довести нового учителя до обморока.
Такой мальчик. Но через полчаса после истории с языком, который неизвестно как пишется, пришли в дом люди, и зашел разговор о фильме про Иисуса Христа, и кто-то спросил, правда все это или неправда, и тогда Матвей, обычно не вмешивающийся в разговоры взрослых (ужасно не люблю умничающих и длинно рассуждающих детей), коротко заметил, что, конечно, правда, потому что если это правда, то все можно объяснить, а если неправда, то многое становится непонятным.
Все как-то умолкли и посмотрели на Матвея, который спокойно ел свою картошку - ничего, кроме вареной в мундире картошки, он, кажется, вообще не ест. Картошку, кислую капусту и хлеб с маслом, если оно есть в доме. И запивает газированной водой любого вида. Первый тихий его вопрос всегда один: "А газировка есть?" Второй его вопрос - где телевизионная программа? Больше всего на свете он, кажется, боится пропустить какой-нибудь кинофильм, пусть и самый безобразный, и если не надо в школу, то он смотрит телевизор до глубокой ночи, а потом спит до трех часов дня, иногда не раздеваясь -заснул во время кино. Проснувшись, он оглядывается - где программа? Не проспал ли он какое-нибудь важное кино? Поверить невозможно, что он учится в десятом классе; но как-то, посмеиваясь над его бесконечными вопросами, я спросил его в отместку, что такое бензол, и представьте себе - он рассказал. Книг почти никаких не читал, книга для него - это два или три месяца работы, а про бензол знает. "Откуда ты знаешь?" -"Учительница в классе рассказывала". - "А учебник не читал?" - "Учебник ничего не дает". Все, что он хочет знать, он откуда-то знает. В тот вечер, когда говорили о религии, выяснилось, что хорошо знает Евангелие и замечание его за столом было не случайным - думал. Вдруг написал немыслимыми своими загогулинами заметку о том, что такое массаж, - ее даже опубликовали, эту очень недлинную заметку: в нескольких строчках всю суть дела изложил. Зачем ему это понадобилось?
И он помнит и любит всех людей, какие только встречались ему, ходит на все дни рождения; очень внимателен ко всем в семье; приехав куда-нибудь, первым делом звонит маме, чтобы она не беспокоилась: добрался, все в порядке; предельно незлобив и необидчив - и безумно любит анекдоты; кажется, у него голова только ими и набита; при этом никогда не расскажет дурного анекдота в отличие от взрослых телевизионных шутников, которые не знают границ и могут прилюдно ляпнуть такое, что всем в доме приходится отворачиваться от экрана и делать вид, будто ничего не произошло. А они там, на экране, всей компанией хихикают - убил бы.
Словом, все, что я писал об этом мальчике, когда ему было год-два-три, все, что я предсказывал ему, - все сбылось точь-в-точь, даже страшно. Удивительное дело, во взрослых людях я разбираюсь плохо, постоянно ошибаюсь, а детей вижу как бы наперед, сквозь все спрессованные, предстоящие им годы. И я вижу Матвееве будущее: среди хороших людей ему будет очень хорошо, среди дурных - очень плохо. Но когда появится возможность выбирать, он всегда будет среди хороших. И жена у него будет хорошая, и дети, и круг товарищей - и все его будут ценить и любить. И в любую работу он будет вносить нечто существенное. Воспитательница в детском саду (Матвей все дошкольные годы провел в саду-пятидневке) рассказывала:
"Детей уложу, и мы с Матвеем (с пятилетним Матвеем) чай пьем, разговариваем. С ним очень интересно разговаривать".
Но как назвать такое воспитание? Оно ведь все насквозь антипедагогично. Все правила педагогики нарушены: и учится неважно, и телевизор до утра, и никакого спорта, и никакой заботы о будущей профессии - ее сегодня невозможно предугадать.
А может быть, так и надо воспитывать? Может быть, неверны обычные представления о воспитании и есть другие, неизвестные нам правила, которых не найдешь ни в учебниках, ни в популярных книгах, ни у Никитиных, ни даже у самого доктора Спока и которые как раз-то и соблюдаются со всей строгостью? Как бы их узнать и понять, эти правила, если они есть?
Вот в чем педагогика. В постижении этих таинственных законов, о которых не знают, не думают, не говорят, не пишут законов, которые все объясняют, а если их не знать, то многое непонятно.
