Продолжаем публиковать на сайте книгу Симона Львовича Соловейчика. Пятидесятая глава. А всего их пятьдесят девять. По стилю чувствуется: Симон Львович торопится завершить свой труд, закончить книгу. Все менее подробно. О многом конспективно. Но интересно. |
И этих двух неслышных поучений мне хватило на всю жизнь.
Перед самым Днем Победы раздался в редакции звонок, которого я жду каждый год, - звонил Юра Нифонтов, мой друг с первого класса. Вот так же позвонил он в ночь на 9 мая 1945 года: "Слышал? Война кончилась!" Мы жили рядом, я на Покровском бульваре, а он в Хохловском переулке, мы встретились и побежали на Красную площадь - она была полна людей. Не знаю, сколько тысяч там было на этом ночном празднике - ведь никто не звал туда. Но всем хотелось в эту ночь на Красную площадь.
Сейчас Вы прочтете очень длинное предложение. Такое ощущение, что ты не читаешь его, а слышишь. И говорится на одном дыхании. Определение дружбы, понимание растворенности в другом человеке. Прочтите это предложение спокойно, подумайте. Возможно, что вспомните детскую и юношескую дружбу, не исключаю, что захочется Вам снова ощутить это состояние и найдется тот человек, про которого Вы сами себе скажете:это мой друг. В.Ш. |
Я вспоминаю те годы, ту мальчишечью дружбу, то состояние свое, ту полную и чистую растворенность в друзьях, когда ты перестаешь быть собою, ты весь в подчинении, но не кому-то подчиняешься, не лидеру-вождю, а самой идее дружбы и слитности с друзьями, словно исчезаешь в мире близких тебе людей, - и думаю, что когда взрослый работает с детьми, то он испытывает примерно то же чувство. Он не возвращается в детские или подростковые годы, он вновь обретает их как подарок, и потому совместная жизнь с детьми доставляет такую неизъяснимую и светлую радость. Мне было не так уж много лет, когда я оказался перед строем одиннадцатилетних мальчишек, всего 16, но я чувствовал себя совсем взрослым - полная ответственность за этих детей, ответственность перед начальством, служба, зарплата, общество людей, которые значительно старше меня, но принимают меня за равного.
Тут мне повезло. Я лишь по именам помню людей, работавших в этом пионерском лагере, но у них можно было поучиться главному - любить детей, и я учился. Совсем маленький эпизод положил начало всем моим позднейшим педагогическим сомнениям и размышлениям.
У каждого отряда была своя небольшая территория, которую надлежало держать в чистоте - подметать, подбирать с земли бумажки и фантики. Для уборки отводилось специальное время, и это было самое трудное для меня, да и для всех вожатых тоже - заставить мальчиков мести вокруг домика. Приходилось сердиться, выговаривать, кричать, обещать наказания - за эти полчаса мы ссорились с ребятами так, что потом полдня нельзя было привести отношения в порядок.
Примерно так было и во всех отрядах, но начальство настаивало на этих уборках - они считались трудовым воспитанием.
А рядом был домик старших ребят, и там почему-то всегда было тихо во время уборки - никто не кричал и ничего не происходило, но отряд всегда занимал первое место по чистоте. Я сначала не обращал на это внимания, но однажды во время тихого часа вышел из домика и увидел, что моя соседка, вожатая старших ребят Таня, тихая болезненная девушка, которую все очень любили, сама метет возле своего дома, спокойно и ловко. Я удивился, окликнул ее, она подняла голову и, смущаясь, словно я застал ее на месте преступления, сказала: "Мальчики так не любят подметать, мне их очень жалко. А мне нетрудно, тут работы на пять минут". И улыбнулась.
И вот представляете себе, что произошло в моей голове, какое потрясение я испытал?
Все, что было вокруг меня, вся школа, вся жизнь, вся эта пионерская организация, все начальство лагеря во главе со строгим мужчиной-начальником, весь дух того времени (напомню - 1947 год), вся пирамида ответственности, в основании которой я находился, все книги, все речи - все было пронизано, пропитано совершенно определенной педагогикой, в которой дети обязаны и должны, а взрослые, то есть педагоги, должны следить за тем, чтобы дети неукоснительно эти обязанности выполняли и долгу соответствовали. Я и вырастал с этими двумя словами - долг и обязанность, к которым позже, когда стал читать педагогические книги, присоединилось слово требовательность - или требование? Никогда не мог понять, чем различаются эти слова, хотя теоретики настаивают на том, что педагогическое требование - это одно, а педагогическая требовательность - нечто совсем другое.
Но поперек всех книг, всех уроков, всех начальников и педагогов, наплывом, как в кино, стоит перед глазами Таня с метелкой. Таня, которой жалко своих мальчиков, хотя иные из них были чуть ли не под два метра ростом. Ну просто жалко.
И я тогда же понял, что одна эта Таня с ее простым чувством жалости к детям перевешивает всю официальную педагогику, хотя она, наверно, случись спор, не смогла бы ответить на тысячу фарисейских педагогических вопросов, которые сопровождали меня всю жизнь: "Ну а как же долг? Что с этими ребятами будет, когда они вырастут? Можно ли растить белоручек? Что это за воспитание? А где же педагогическая требовательность? Где трудовое воспитание? Можно ли так баловать детей?" - и так далее, до бесконечности.
Я этих людей с вопросами узнаю теперь сразу - я видел их всю жизнь, они всюду, и пока что в воспитательных делах их верх. Их больше - и они сильнее. В вечной педагогической поэме добро не побеждает, повсюду побеждают люди с вопросами, люди, которые будто бы обеспокоены будущим детей и во имя этого будущего готовы затравить ребенка.
Но я ведь тогда же и увидел, что получается, когда детям не твердят должен, обязан, а любят их. У Тани в отряде было замечательно - мальчики чувствовали себя свободно. Слушались Таню беспрекословно, во всех состязаниях были первые, и ничего дурного у нее не случалось. Кругом крики и команды, выволочки и нотации, а здесь покой и порядок. А ведь самые трудные мальчики были у Тани, 13-15 лет, и она управлялась с ними одна.
Словом, я тогда же и получил ответы на все эти пытливые вопросы: "Дать ребенку свободу? Пусть делает что хочет? А что если он захочет выпрыгнуть в окно?"
И смотрят пытливо и победно - в самом деле, а если ребенок захочет выпрыгнуть в окно, что тогда, а? Кто тогда будет отвечать?!
Отвечать?
Я в то же лето узнал, что такое отвечать за детей.
Сначала у меня исчез мальчик. Ну совсем пропал куда-то. Уже ночь, а его нет, утро - а его нет. И на речку бегали, и по лесу цепочкой ходили, и спрашивали-расспрашивали, задавая вопрос из детективов: "Кто видел Сережу последним?"
Никто не видел.
Может быть, затосковал по дому, убежал? Но я неопытный вожатый, я адресов не переписал, и где живет мальчик - это можно узнать лишь в отделе кадров, а сегодня суббота, все закрыто...
Жди до понедельника.
Весь лагерь притих, все взрослые как убитые ходили - нет мальчика!
В понедельник узнали адрес и послали меня на Трубную площадь, где его дом, к родителям - объявить, что мальчика Нет. Или он дома?
Это все не описать, хотя кто из родителей не знает этого состояния, кто не готов рассказать такую же историю - пропал ребенок.
Как сейчас вижу себя возле той двери и снова нажимаю кнопку звонка - что будет в следующее мгновение? Я помню, что надежда на лучший исход была так мала, что был почти без сознания, без чувств - я ничего не испытывал, кроме все затмившего страха. Это был не страх за мальчика, и не страх за себя, и не страх перед начальством, и даже не страх перед родителями - это был просто страх, ужас, это было несчастье.
И свой пропадает - сердце сжимается и хочется остановить время, а чужой, доверенный тебе? Тут ведь еще и вина - недосмотрел.
Я позвонил, дверь открылась, на пороге стояла мама, и она сразу запричитала - у меня отлегло от сердца. Я же еще ничего не сказал, а она уже знает - значит, дома! Дома Сережа, и мама запричитала, потому что тоже чувствовала себя виноватой, собиралась поехать в лагерь, сообщить, что все в порядке, но не собралась.
Все обошлось, я вернулся к своим, и тут мне дан был великий урок - мне никто не сказал ни слова упрека. Ни один человек. Никто даже не сказал поучительное "Смотри за ребятами лучше", никто не бранил за то, что у меня не оказалось адреса Сережи - ну ничего не было.
Должен признаться, что это меня и тогда поразило, а уж сейчас, когда я вспоминаю, - не в рай ли я попал педагогический для прохождения службы?
Это был второй урок - если считать урок соседки Тани первым. И этих двух неслышных поучений мне хватило на всю жизнь.
Урок любви, жалости к детям и урок прощения, неупрека, ненаказания - урок доверия.
Были ли такие уроки у Вас? А может быть, Вы сможете кому-то дать подобный урок, да так дать, чтобы запомнился Ваш урок другому человеку на всю жизнь. Принцип жизни. Не "ты мне - я тебе", а все наоборот: "я тебе, а ты другому". Передача всего хорошего другому человеку, а дальше по эстафете, чтобы хорошее передавалось по кругу. А земля - она круглая. В.Ш. |
Да, когда ты с детьми, ты отвечаешь за них, и для спокойствия твоего лучше всего запереть их, установить надзор и все детское запретить, потому что все опасно для жизни.
А для душевной их жизни нужно все или почти все разрешать...
Педагогика с самого начала предстала передо мной как нечто сложное, противоречивое, глубокое - совсем не такой, какой она выглядела в официальных ее проявлениях.
Но мне было всего 16, я впервые служил, работал, а начинающий всегда стремится получше выглядеть в глазах начальства, справиться - перед начинающим всегда вопрос, справится он или не справится. Я всегда, всю жизнь боялся, что меня заподозрят в лени, нестарательности, бессовестности, мне казалось, что я таких обвинений не переживу.
Словом, я старался. Старался выполнять все предписания:
чтобы дети спали в тихий час, чтобы в столовой вели себя тихо, чтобы вовремя строились на линейку - дисциплина! При всей моей любви к пионерским лагерям (в них прошла моя молодость, я восемь лет ездил потом вожатым) нельзя не признать, что стремление к дисциплине в этих лагерях, оценка работы по дисциплине, само это выдвижение дисциплины на первое место - ужасная, ужаснейшая сторона лагерей, потому что дисциплина рассматривалась лишь как ограничение свободы. И своих детей мы в пионерские лагеря не отдавали - жалко было.
Впрочем, вот еще маленькая история: шестилетнюю дочку мы отправили с детским садом на дачу на все лето. А в ту пору было заведено, что родители собирают деньги на фрукты и по очереди возят их детям. Я вызвался первым уже через неделю после отъезда; приезжаю и первым делом вижу дочку среди других ребят, зову ее-а она не идет. Детей предупредили, что к родителям подходить нельзя, и вот воспитательница, она смотрит сурово, а дочка переводит взгляд с нее на меня - и не решается подойти.
То есть как? Отец приехал, отец зовет шестилетнюю дочку, а ей нельзя? А она не идет к отцу? Как это может быть?
Я пошел к заведующей. Она поджала губы и говорит:
"Нельзя. У нас такой порядок".
Порядок!
Когда я слышу теперь, как люди говорят о порядке, мечтают о порядке - я вспоминаю ту начальницу и ее порядок.
Ну что было делать? Я сказал, что забираю дочку. Немедленно. Сейчас.
- Но тогда совсем. Мы не позволим ее вернуть.
- Совсем, навсегда и немедленно! Соберите ее вещи.
- Вещи сейчас выдать не можем, кладовая закрыта, за вещами приедете.
- Ладно, пусть без вещей, только отдайте дочку.
Я забрал девочку, увез ее, она все лето тихо играла на асфальте во дворе, совершенно счастливая, и говорила потом, что это был лучший день в ее жизни - когда неожиданно появился папа и забрал ее домой.
Все семейные летние планы поломались, да и вещи пропали, никто за ними не поехал, противно было.
Но что делать? Иногда приходится спасать детей - от детского сада, от школы, от порядка.
Однако это я все позже понял, когда свои дети появились. А в то время, в той первой своей жизни с детьми я и сам, под давлением всевозможных обстоятельств, ужасный этот порядок насаждал, хотя, на счастье, в душе моей соединялись уже тогда два начала: одно - стремление хорошо выглядеть, хорошо работать, быть на хорошем счету, то есть стремление поддерживать официальный порядок, а другое начало - человеческое, детское, любовное.
В тот первый год мне так повезло, я попал к таким хорошим людям, что в общем-то, несмотря на все пристрастие лагеря к дисциплине, мне дали возможность и полюбить детей, и ощутить радость дружеских отношений с ними. Я был не вожатым, не воспитателем, а просто человеком среди детей, человеком с детьми, человеком ради детей. И так, по случайности не превратившись в педагога, я, может быть, и стал им.
