Продолжаем читать книгу Симона Львовича Соловейчика. Мне говорят, что ее не многие читают на нашем сайте. Возможно. Но если эта публикация поможет только одному человеку, право, имеет смысл ее продолжать. Я знаю, что именно после нашей публикации "Последнюю книгу" Симона Львовича Соловейчика купил в редакции газеты "Первого сентября" Роман Владимирович Попов и сейчас читает ее в бумажном варианте. И правильно делает. Уверен: она ему поможет. Итак, продолжим чтение. |
Степень свободы в семье или школе зависит не от разрешений и запрещений, не от свободы детей, а от свободы воспитателей. Может быть, неудачи нынешней демократической школы в том, что мы пытаемся наладить свободное воспитание без свободных воспитателей. Секрет, я думаю, в этом, а не в строгости дисциплины.
Да, если мы примем, что воспитание - искусство (а педагогика - наука об этом искусстве), то прежде всего придется думать о главном условии всякого искусства - о свободе.
Два этих слова, свобода и воспитание, постоянно соединяют на протяжении веков. Свобода детей от власти взрослых, или по крайней мере от неуемной власти, обсуждалась точно так же, как и политическая свобода от дурной власти в государствах. Здесь все то же самое, и педагогические течения точно соответствовали политическим. Педагогика - мини-политика, отражение большой политики. Как и в государстве, в любом учебном заведении есть некая степень свободы и несвободы, и в зависимости от того, что показывает стрелка на условном измерительном приборе, к какому краю она ближе - к свободе или несвободе, школу называют или демократической (свободной), или авторитарной (несвободной). Какой край лучше, в каких обстоятельствах детям лучше, что дает лучшие результаты, где тут мера или золотая середина - об этом спорят горячо и бесконечно. Девяносто процентов всех педагогических дискуссий - о мере свободы детей, и точно так же как государь боится распустить своих подданных, боится неисполнения законов и бунтов, так школьный директор пуще всего боится, что дети сядут ему на шею. Кто у кого сидит на шее - острейший социальный вопрос, во многом определяющий движение истории в государствах и школах. Сначала выясняют, кто у кого на шее, а потом уж задают так называемые вечные вопросы - кто виноват, что делать - и устраивают революции, общий смысл которых, несмотря на все политические и национальные различия, один и только один: сбросить угнетателя, реального или мнимого, со своей шеи. Социальный мир, семья, школа устроены одинаково и очень просто: может быть, не все хотят быть всадниками, но никто не хочет быть лошадью, и когда говорят о равенстве, то имеют в виду вовсе не равенство, а то же самое: слезь с моей шеи и беги рядом, как я, и тащи свою часть груза.
Если говорить о свободе, то разница между педагогикой и политикой лишь в том, что за политическую свободу борются обычно сами люди, а за педагогическую свободу детей - педагоги. Впрочем, и за свободу народа чаще всего сражается не народ, а политики - они выступают точно в той же роли, что и педагоги по отношению к детям. Политики-демократы требуют свободы народа. Педагоги-демократы требуют свободы детей. Политики-демократы требуют, чтобы хорошо обращались с народом, педагоги-демократы требуют, чтобы хорошо обращались с детьми. И те и другие довольно смутно представляют себе, как же должны быть устроены свободные государства и школы - поэтому-то на свете так мало свободных государств и школ.
Все это очень серьезно; беда лишь в том, что, со страстью занимаясь общеполитическими и общепедагогическими проблемами свободы, мы очень мало думаем о другой стороне дела, быть может, гораздо более существенной.
Все (или многие) говорят о свободном воспитании, создаются теории такого воспитания, возникают движения и направления, выходил одно время и журнал "Свободное воспитание", но ведь гораздо важнее другое - свободный воспитатель.
Свободный человек рядом с ребенком. Степень свободы в семье или школе зависит не от разрешений и запрещений, не от свободы детей, а от свободы воспитателей. Может быть, неудачи нынешней демократической школы в том, что мы пытаемся наладить свободное воспитание без свободных воспитателей. Секрет, я думаю, в этом, а не в строгости дисциплины.
Великая загадка - человек; но трижды загадочен свободный человек. Что это такое? О народах судить легче: свободный народ, порабощенный... но человек - какого человека можно назвать свободным?
Может быть, это главный вопрос педагогики, хотя учебники даже не упоминают о нем.
Получается так: если воспитание не искусство, то оно не воспитание. Если же искусство, то оно свободно, потому что несвободного искусства не бывает. Свобода же воспитательного искусства невозможна без свободного воспитателя. Художник может быть и крепостным, но все равно он в душе, по натуре своей свободный человек.
Как стать свободным человеком? Свободно ли сегодня наше общество? Вопрос риторический, не так ли? Но можно ли быть свободным "по натуре своей"? Можно. И нужно. По крайней мере стараться. В.Ш. |
Необходимость свободы для воспитателя можно обосновывать и другими доводами, философскими или психологическими, но это далеко заведет нас. Проще исходить из труднооспоримого постулата: воспитание - это искусство, и потому без свободного воспитателя искусства воспитания нет.
Мы стараемся в школах воспитать человека разумного, человека творческого, человека социального, организованного,
дисциплинированного, приспособленного к жизни в обществе, человека с характером и даже, хотя школа плохо приспособлена для этого, человека душевного. Но все это приобретает какой-то смысл лишь в той степени, в какой мы держим в уме главное, всеохватное, цельное, - человек свободный.
Но именно это главное чаще всего и выпадает из нашего педагогического сознания. Воспитание распадается на части, в нем нет стержня, общей, все пронизывающей идеи. Мы больше думаем о свободной школе, чем о свободном человеке, и почти все наши разговоры сводятся к поверхностным проблемам - создавать школьные советы или не создавать, предоставлять ли детям право выбирать предметы или не предоставлять, так ставить отметки или этак, строго контролировать учителя или вовсе вывести его из-под контроля. Мы мыслим политически или административно (а это почти одно и то же) и очень удивляемся, когда и в свободной школе, и в авторитарной результаты воспитания получаются примерно одинаковыми, а то и в пользу авторитарной.
Если понять, оценить, представить себе человека свободного, то появятся наконец какие-то критерии воспитания, и многие другие вопросы педагогики отпадут сами собой.
Не является ли главной целью истинного воспитания человек свободный? Свободный не только политически, а цельно-свободный - во взглядах на жизнь, в ценностях и оценках, в поведении, в отношении к своей жизни и окружающим его людям и даже в поворотах своей судьбы. Политическая свобода не в нашей власти, во всяком случае, не во власти отдельного человека; политическая свобода - сегментная, небольшая составляющая свободы, и потому она лишь очень немногим людям дает ощущение свободы. Напротив, цельно-свободное состояние полностью зависит от самого человека и его воспитателей, и именно оно дает настоящую, полную жизнь, пусть даже и не всегда счастливую. Счастье и свобода не строго связаны между собой. Свободный не всегда счастлив, но счастливый непременно чувствует себя свободным.
Афоризм. Точный. Понятный. Почти банальный. Но когда же мы освоим банальные истины и постараемся по ним жить. Я говорю о доброте, честности, порядочности, аккуратности, неравнодушии. Все про это знают. А в жизни - ложь, обман, полное равнодушие к другому человеку. Есть у меня надежда, что после прочтения книги Симона Львовича Соловейчика, возможно, хотя бы на два-три человека станет больше среди немногочисленного отряда порядочных, честных, благородных, добрых людей. Когда "Свободный не всегда счастлив, но счастливый непременно чувствует себя свободным". В.Ш. |
Попытаюсь представить себе, что же все это значит применительно, например, к моей собственной жизни.
...Разглядывая ее, свою жизнь, я вижу теперь, что во всех ее сферах и направлениях всегда было одно и то же - постепенное освобождение. Я никогда не был человеком свободным, я был человеком освобождающимся.
За свободу народа я никогда не боролся, ничего диссидентского в моей жизни не было - не знаю, хорошо это или плохо, стыдно или не стыдно, но не было.
Как-то так получалось, что все статьи и книги, все старания в области педагогики были направлены в общем-то против официальной педагогики, но не потому, что я так уж страстно боролся против нее, нет, просто старался быть поближе к правде, и все получалось само собой. Несмотря на то что многое и многие меня действительно возмущали, я не призывал никого и ничего свергать; я пытался, повторю, создавать - создавать педагогику, близкую к правде, к искусству.
Не разрушать, а создавать. Так и надо жить. В.Ш. |
Все газеты в годы первой гласности и перестройки разоблачали и ниспровергали;
только у нашей "Учительской газеты" была программа строительства, притом своя, а не заимствованная - педагогика сотрудничества. Никто не заметил, никто не отметил этот поразительный факт: лишь у педагогов страны были сформулированы положительные идеи - ни одно демократическое движение не могло бы похвастаться этим. У них, этих движений, программы нет до сих пор.
А у нас она была, и она была горячо встречена учителями страны. Если бы не мощнейшая официальная пропаганда против нее, она вполне могла бы стать программой большинства учителей, и какой была бы теперь школа! Я и сейчас верю в это, и наши прежние демократические порывы вовсе не кажутся мне теперь наивными. Наивно было думать, что с исчезновением таких-то и таких-то чиновников наступит школьный рай; но идеи наши не были наивными, и я в них нисколько не разочаровался. Все новое, что появляется сегодня, если в нем есть хоть какой-то толк, строго укладывается в рамки педагогики сотрудничества. Никто еще не опроверг и не отверг идею сотрудничества педагога и детей, предложив что-нибудь более дельное, потому что только в этом сотрудничестве снимается глупая проблема - кто у кого сидит на шее, кто кого понукает. Только в школе сотрудничества и дети, и учителя чувствуют себя свободными при сохранении необходимой дисциплины - в школе сотрудничества нет и запаха анархии, невыносимой там, где вместе работает большое число людей.
За всю жизнь я написал две или три критические статьи о школе, да и то лишь в начале журналистской работы, никого я не разносил - я только защищал новое, ни на кого не нападая. Но в партийно-педагогических кругах утверждали, что я разрушаю школу, и не давали жить, а в кругах радикально-педагогических говорили, что я поддерживаю систему и что цековские деятели должны были бы стелить передо мной золотую дорожку. Я долго размышлял о том, что это значит - золотая дорожка, и пытался представить ее себе. Но не смог, утешившись мыслью о том, что всякого человека, который хоть как-то вторгается в жизнь, бранят и справа, и слева. Как бы смел ты ни был, всегда найдется кто-нибудь и посмелее. Но правда, что в политической области - так получилось - я нисколько не обгонял события в стране, ни на йоту не был свободнее других, даже в мыслях.
Быть закаленным, сознавать, что тебя могут не понять, извратить, начнут нападать, быть готовым к тому, что тебя постараются изничтожить, - увы, каждому человеку к этому нужно быть готовым к этому. В.Ш. |
Однако во внутреннем мире вся моя жизнь, повторю, была постепенным освобождением.
Освобождение - от чего? Освобождение - чего?
Освобождение от страха, от давящей ответственности, от угрожающего какими-то карами долга, от неверия в себя, а главное - от мнения людей, до которых мне нет дела (мнением близких мне людей я и сейчас дорожу безмерно и освобождаться от этой зависимости не хочу); от всевозможных пересудов и сплетен. Освобождение от "что скажут?", "что будет?", "что случится?" - со временем я совершенно перестал бояться ' будущего, бояться того, что еще не произошло, но может произойти. Конечно, это псевдосвобода; подлинно свободный человек не боится будущего, потому что оно обеспечено, потому что в его жизни не может произойти ничего ужасного - так были свободны люди из привилегированных сословий или очень богатые; обычный же человек освобождается от будущего лишь внутренними своими усилиями. Что-то подобное произошло и со мной - но бессознательно.
Вот это мне кажется интересным.
У сильных людей процесс освобождения идет сознательно. Чехов сам, собственными усилиями выдавливал из себя раба - собственно говоря, в этом и смысл известной фразы из его письма: сам. Сильные люди усилием сбрасывают с себя гнет. Я к ним не принадлежу. Я никогда не чувствовал гнета - я всегда принимал жизнь такой, какая она есть, и невозможное действительно было для меня невозможным, а потому не досаждало.
Когда же мы научимся принимать жизнь такой, какая она есть? Опять риторический вопрос. Я задал его себе, прочитав внимательно предыдущий абзац. В.Ш. |
Я не могу сказать о себе, что я стремился к свободе. Но жизнь, но перемены в жизни, но внутренние перемены - все шло в одном направлении, и много раз, сравнивая нынешнее свое состояние с прежним, я отмечал, что стал свободнее, освободился. Не лучше стал, чем прежде, лучшим в своей жизни я был, наверно, лет в семнадцать, когда у меня не было никаких страхов, ну решительно никаких; лучше не стал - стал свободнее. И чем сложнее была внешняя жизнь, чем больше груза было на мне - служба, семья, люди, сочинительство (или в обратном порядке), чем больше сомнений меня одолевало, тем почему-то я чувствовал себя свободнее. Если воспользоваться двумя парами противоположных определений: "легко - трудно" и "легко - тяжело", то жизнь моя становится все труднее - и все легче. Труднее - от трудов жизни, их все больше; легче - от внутреннего состояния: идет процесс освобождения. Трудов все больше, а тяжести все меньше. Отчего это?
У Мандельштама: "Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы" - не одно и то же, но что-то близкое. Сестры тяжесть и нежность; сестры тяжесть и легкость... Может быть, осознав это необычное состояние, соединяющее тяжесть и легкость, у которых одни приметы, можно приблизиться к пониманию свободного человека? Может быть, в этом соединении и состоит свобода? Свободный человек живет и трудно, и легко.
