Продолжаем публиковать книгу Симона Львовича Соловейчика. Идут, как я уже писал, самые сложные главы. Это все долго обдумывалось. Писал Симон Львович быстро. Писал как говорил - переходя с мысли на мысль, рассуждая вслух, стараясь разбудить мысль собеседника. Конечно, каждому автору хочется, чтобы его поняли, выслушали, вчитались в его слова. |
Свобода принципиально противоречива. И беда официальной педагогики в том, что она пытается обрисовать непротиворечивое воспитание - а такого не бывает.
Мы так тяжело живем, что нам привычнее уважать тяжесть бытия, страдания и лишения. Легкость кажется подозрительной и чуть ли не аморальной. В легкости жизни и признаваться стыдно. Но эта внутренняя легкость, которая одним дается чуть ли не от рождения, а другим - тяжелыми духовными трудами, - не в ней ли первый признак свободного человека?
Недаром же постоянно появляются вместе слова легко, свободно, непринужденно. Свободно - непринужденно, без принуждения, легко. Что сочетается в языке, то и в жизни сочетается.
Итак, свободный, легкий человек, который готов принять на себя всю тяжесть жизни, человек долга и чести, но не знающий принуждения, - может быть, повторю, в этом самый общий идеал, самая общая цель воспитания?
Кто это сказал: "В свободе скрыта тайна мира"? Сейчас стали писать - "воспитание для свободы" или даже "воспитание к свободе"; но в этих определениях человек отделяется от свободы, он для или к. Предполагается наличие свободы вне человека - воспитание для свободной жизни. Это правильно, но чуть точнее сказать - воспитание свободного.
Педагогика - наука о свободном искусстве воспитания свободного человека.
Да-да, я понял, в этом-то и прелесть жизни с детьми: чувствуешь себя свободнее, чем в обычной жизни. Полностью снимается забота о том, что о тебе подумают, и нет ничего обязательного, и нет никакой цензуры, кроме моральной, собственной, кроме цензуры совести. В те времена, когда все духовное было придавлено, только среди детей можно было найти легкость, покой, блаженную беззаботность - может быть, поэтому меня к детям и тянуло. Снова то же самое: труды с детьми - невероятные, а на сердце легко и весело. Это и есть состояние свободы. Свободы не было - какая там еще свобода, а состояние свободное было.
Мы и дети. Мы многому можем у них научиться, если захотим учиться. Процесс общения - всегда взаимный процесс. Отдавая, мы получаем. Но сначала нужно научиться отдавать. А многие не хотят отдавать. Жаль. В.Ш. |
Я уже писал, что никогда ни к чему не принуждал ни одного ребенка, но ведь и дети меня не принуждали. Каждый раз, когда я был с детьми, мне удавалось создавать маленькое, отъединенное от мира общество без насилия, я уверен, что в этом детском обществе не было и следа того, что теперь называют дедовщиной и что злой ржавчиной разъедает иные школы, отравляя детям жизнь и путая их понятия. Я был страшно несвободен - пойди вырвись на волю, если на тебе тридцать мальчишек, с каждым из которых каждую минуту может что-нибудь случиться, и в то же время - свободен, как . не могу найти подходящего сравнения. Ну не как ветер же!
Не важно; важно, что, как я теперь понимаю, это мое ощущение свободы, эта моя жизнь свободного человека и воспитывали детей, и давали им какую-то гордость, самостоятельность. У меня не было угрюмых, подозрительных, все смотрели прямо в глаза - с тех пор я буквально заболеваю от малейшего обмана и совершенно не выношу, до боли не выношу, когда мне не смотрят в глаза, - у меня зарождаются какие-то подозрения, я неотвязно думаю: что же случилось? Не могу успокоиться. Это дурно, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Может быть, я мало работал с детьми, в общей сложности и десяти лет не наберется, но я ни одного ребенка, ни одного подростка не уличил в обмане, ни разу в жизни не произнес ужасные слова: "Ты меня обманываешь". Обман убивает свободу. В обществе, где есть обман, где тебя могут и обмануть, невозможно жить легко - поэтому-то так мало на свете свободных людей. Но я не из книг, я из жизни знаю, что можно жить без насилия и обмана, пусть в небольшом кругу; а главное, я знаю, какое это наслаждение, я его испытывал. Свобода ни для чего - для наслаждения.
Конечно, это все была ненастоящая жизнь - мы же ничего не производили. На предприятии такая свобода невозможна. Но все-таки я вкусил, но все-таки досталось, и когда начинают считать, кто и что получил в жизни, я всегда думаю, что мне-то судьба отвалила больше всех.
Но свобода, когда узнаешь ее вкус, отравляет - она делает человека отчасти и неприспособленным к жизни.
Отдавать ее не хочется, вот в чем беда. Со свободой трудно расставаться - горше, чем с самой любимой женщиной.
Я работал год или полтора в маленьком журнале, занимался любимейшим делом - музыкой, и все было хорошо. Но однажды на планерке редактор наш, в общем-то интеллигентный и добрый человек, упрекнул, что какой-то материал не сдан в срок - а он был сдан, и сдан в срок. Пустяковое недоразумение, которое можно было уладить в одну минуту. Но что ему в голову пришло, редактору, что это он вдруг вздумал укреплять дисциплину? И он сказал: "В следующий раз лишу премии" Четверть века прошло с того дня, и редактор этот, бедный, давно умер, но не могу забыть Простить - давно простил, а забыть не могу Как это - лишу премии? Как это - угрожать? Меня можно уволить, но угрожать увольнением (или еще чем-нибудь) мне нельзя. Меня можно обидеть, оскорбить - чего только обо мне не писали за долгую литературную жизнь, я никогда не отвечал и даже не слишком расстраивался. Нельзя одного: меня невозможно ни к чему принудить. Там, где лишь тень принуждения, - там меня нет. Все, что надо делать, все сделаю, и еще столько же - но сам. В этом смысле я свободный человек, хотя если рассматривать жизнь в целом, я бы о себе этого не сказал.
Я прочел и невольно вспомнил свои обиды. Свой спор с Егором Яковлевым, когда он был редактором журнала "Журналист". Как мы расставались. Я давно его простил. Вроде бы и забыл. Лет тридцать не вспоминал. А поди ж ты, прочел у Соловейчика - и вспомнил о своем. Как же научиться не только не злиться, не обижаться, но и никогда не вспоминать о плохом. Вспоминаешь о хорошем - это помогает жизни, вспоминаешь о плохом - расстраиваешься. В.Ш. |
Еще вспомнил: была подготовлена книга о Фрунзенской коммуне, составленная из рассказов ребят. Тяжелое дело, чуть не год ушел на маленькую книжечку. И вдруг в издательстве говорят: надо вставить в предисловие имя такой-то комсомольской начальницы. Как это - вставить? Она неплохая женщина, но она была против коммуны - так, во всяком случае, говорили. Как же теперь вставить ее имя в список помогавших? Что ребята скажут? Что подумают? Нет.
Собралось маленькое совещание, и вдруг напрямую говорят: "Вставите имя - такой-то гонорар, не вставите - в три раза меньше". То есть никакой.
Мне казалось, я ослышался. Что?! Отдайте рукопись! "Она в ЦК". Пошел в комсомольское ЦК. Снова - вовсе не плохой человек, да еще к тому же и новичок; но рукопись отдать "мы не можем".
Не знаю, что со мной сделалось: как будто потерял сознание. И заявил, что подам в суд. "В суд - на ЦК?" - с интересом переспросил хозяин кабинета. "На ЦК. Отдайте рукопись". Он помолчал, посмотрел на меня и, видимо, пожалел, что ли. Открыл ящик стола, достал злосчастную рукопись и, ни слова не добавив, протянул ее мне - я и не думал, что она действительно у него. Книгу потом издавали в другом издательстве, все обошлось, и поправок вносить не надо было.
Ну вот что это? Ну как это понять? У человека семья, а он уходит утром на работу, а к вечеру увольняется с работы в никуда, в один день, в одну минуту. Я пишу о том, что было со мной, но как будто не о себе - я не знаю, прав я был или не прав, не знаю, поступил бы я так же сейчас. Или это гордыня, в которой надо бы покаяться? Может быть, и так.
В свободе скрыта тайна мира, и потому тайна, что свобода противоречива в самой своей сердцевине, принципиально противоречива. Точно так же и свободный человек как идеал воспитания - чрезвычайно противоречивое понятие, недоступное прямому описанию. Список черт свободного характера невозможно составить, как невозможно сочинить моральный кодекс. Непротиворечивый идеал всегда ложен. В этом-то и беда официальной педагогики, что она выставляет идеалы-списки, в которых нет места противоречию, она пытается обрисовать непротиворечивое воспитание - а такого не бывает. Воспитание - искусство, в нем одно постоянно переливается в другое, противоположное, в нем все переменчиво.
Кроме свободы.
После того как над выражением "свобода - осознанная необходимость" стали посмеиваться, несколько большую популярность приобрело понимание, что свобода - в возможности выбора. Это похоже на правду, и я тоже так думал раньше и так писал, но теперь вижу, что это объяснение довольно бедно - может быть, потому, что с годами возможности выбора не увеличиваются, а уменьшаются, но чувство свободы возрастает. Главное, что выбор - это не внутреннее, выбор - внешняя возможность. У богатого мальчика больше выбор игрушек, чем у бедного, но значит ли это, что он свободнее?
Теперь мне кажется бедным, неинтересным и то разделение двух видов свободы, которое я сам для себя открыл когда-то (и был очень рад этому открытию) и которое, как потом оказалось, не раз было открыто: свобода-от и свобода-для. Я много Америк наоткрывал в своей жизни - придумывать легче, чем читать.
Свобода-от - с этим еще можно согласиться; освобождение от гнета разного вида понятно и очевидно. Поэтому чаще всего говорят и пишут о политической или национальной свободе да еще о женской свободе в любви. В русской классической литературе мужчин, боровшихся за свободу, почти нет. Но женщины, женщины - они все подряд свободолюбки, все Катерины да Анны Каренины, все "умри, но не давай поцелуя без любви".
Однако совсем уж непонятно, что такое свобода-для. Свобода для чего-то? Нет. Свобода дается нам или достигается нами ни для чего, и вопрос о том, что делать со свободой, довольно нелеп. Это вопрос для бедных, для патологически несвободных людей.
Свобода ни для чего. Ну разве что для блаженства. Свобода - состояние, свобода - достижение. В свободе все ценности мира - и никакой ценности. За свободу можно умереть, свободу можно и отдать ни за понюшку табаку. Я несколько раз свободу и вечно отстаивали ее, - они все были очень смешны и все глупы. Надо быть крайне ограниченным человеком, чтобы слишком дорожить личной свободой.
Свобода - и высшая, и низшая ценность жизни, иначе ее не понять. Свобода безгранична, она не на вершине ценностей, а пронизывает всю пирамиду человеческих предпочтений. Свободный человек все делает, как свободный; раб - все, как раб.
Это все так - или приблизительно так, или совсем не так;
не имеет значения. Это все рассуждения, теория свободы;
но есть области жизни, в которых теории отчасти и смешны;
не принимаем же мы всерьез теории любви - кто ими руководствуется?
Я не могу сказать, что такое свобода, но я точно знаю - какое счастье видеть свободного человека! Не зная теорий и определений, мы всегда отличаем свободных людей, и они кажутся нам красивыми.
В свободном легкость, непринужденность и красота. Свобода связана с красотой. Может быть, потому, по слову писателя, постоянно повторяемому, красота и спасет мир, что в красоте - истинная свобода. Красота спасет мир, потому что она несет ту свободу, в которой нет высшего и низшего, нет степеней - вид Абсолюта.
Свободный человек царит среди людей, не будучи царем, он не возвышается над ними, а привлекает взгляд и душу. Он не подавляет и не вызывает зависти - свободным любуешься. В свободном человеке обещание возможного: свобода заразительна. Встретив свободного человека и сам становишься свободнее.
Я мало встречал в своей жизни людей, которые держатся свободно. Может быть, оттого эти встречи, даже малозначительные, производили такое сильное впечатление.
Пожалуй, первый раз я увидел людей, которые поразили свободой поведения, на международном симпозиуме по кибернетике в Новосибирске в семидесятом году.
Не знаю, что меня туда потянуло - услышал, что будет такой симпозиум, взял командировку в журнале "Юность" и поехал. Или состояние души было такое в тот год, или предчувствие каких-то перемен, но эти люди в новосибирском Академгородке, эти американские профессора, за которыми я наблюдал из зала, эта их манера сидеть, двигаться, держаться, эти их распахнутые воротники (я впервые в жизни видел президиум, в котором сидели люди без пиджаков и без галстуков), это умение говорить только существенное и сию минуту родившееся. и даже то обстоятельство, что я решительно ничего не понимал, о чем говорят ученые, - все это подействовало на меня так, что жизнь моя переменилась Я и прежде жил свободно, но тут я осознал эту ценность - свободу, я понял ее значение В переносном смысле мне тоже захотелось.. нет, не в президиум, но без галстука. Жить не зашнурованным, не зажатым...
Я почувствовал себя если не свободным, то вольным человеком - навсегда оставил мысли о службе (это было как раз после самоувольнения из журнала), стал писать что хочу, не слишком беспокоясь о своих способностях и о средствах к существованию. Эти американские кибернетики, которые сами-то наверняка расчетливые и осторожные в жизни люди, ну просто соблазнили меня - и чем?
Но свобода, я уже говорил, заразительная штука - поэтому-то ее прежде и не давали нам даже в малых дозах: не остановишь.
