"Последняя книга" Симона Львовича Соловейчика. Если ее читать вдумчиво, можно получить подзарядку для души. И то, что казалось страшным, покажется обыденным, то, что казалось грустным, -естественным: просто нужно выработать в себе верное отношение к жизни, научиться воспринимать ее философски. Продолжим чтение. |
Все, что само по себе цель, в конечном счете сливается в одно: жизнь, любовь, свобода, творчество. Это все одно и то же, только слова разные.
И чем больше в человеке жизни, любви и творчества, тем ближе он к идеалу свободного человека.
И так, свободный человек, свободный учитель, свободный воспитатель... Загадка загадок. Пока ее не решишь, пока не представится перед внутренним взором этот идеал, о настоящем воспитании говорить невозможно. Педагоги и психологи дают советы, всевозможные Карнеги пишут толстые книги о поведении, которое ведет к успеху, и все советы правильные, и все книги полезны, но они не говорят об одном: дельные эти советы и мудрые эти правила действительны лишь для особого мира - для мира свободных людей. Но в том мире, в котором мы живем, свободные люди наперечет. Когда Диоген ходил средь бела дня с фонарем и возглашал: "Ищу человека", он мог бы сказать и точнее: "Ищу свободного человека". Человек и свободный человек - одно и то же.
Все значительные люди потому и привлекают наше внимание, что они свободны. Художники, артисты, ученые и даже вожди и полководцы. Все просто: лишь свободный ум способен к изобретению, лишь свободный человек способен на поступок. Можно сказать, что открытие, изобретение - это отступление от норм, преступление против принятых правил или идей, против канонов наук, искусства, а то и морали. Нужно обладать независимым умом и решительным характером, чтобы освободиться от общепринятого и сказать свое - иной раз с риском для жизни.
Не будем бояться стать другими. Не будем как все. Ты индивидуальность. Нужно развивать свое индивидуальное, особенное, то, что тебя отличает от других. Не бояться дерзать, рисковать, искать, пробовать, ошибаться. Все банально. Все общеизвестно. Но ведь привычнее жить тихо и спокойно. Идти по накатанному пути. Но тогда не нужно удивляться, почему же все так скучно и однообразно, почему нет ощущения полноты и радости жизни. А потому… Не было риска, открытия, свободы… Сам Симон Львович испытывал радость открытия много раз. Сам Симон Львович много раз начинал новое, отказывался от старого, совершал поступки порой необдуманные, резкие, сам страдал от себя, но в результате выигрывал. Так мне кажется. В.Ш. |
Тут сразу приходит на ум Раскольников, которого мучила мысль, человек ли он или тварь дрожащая, то есть свободен ли он. Свободен - значит, способен на преступление. Достоевский всякую мысль доводил до крайности, исследовал ее у самых границ допустимого, потому он и был Достоевский.
Свобода - это преступление. Пере-ступление. Свободный человек ведет себя так, как обычные люди не решаются поступать. Поэтому там, где речь о свободе, обычно возникает вопрос о цели: преступает границы - для чего?
Я давно заметил восхитительное различие между двумя близкими по строению словами: раскованный и разнузданный. На первый взгляд одно и то же - свободный от оков, свободный от узды. Но оковы - для человека, узда - для животного. Раскованный прекрасен, разнузданный - опасен. Раскованный - человек, разнузданный - животное в образе человека.
Бывает, что ты хорошо относишься к человеку. А он постепенно наглеет. Он становится не раскованным, а нахальным, невоспитанным, начинает хамить, а потом удивляется, почему к нему изменилось отношение. А все просто: в начале знакомства он хотел быть хорошим. Он умело скрывал свое "я", он был мягок, предупредителен, воспитан. Но долго оставаться в этом образе не удается. Натура о себе заявляет, появляются у этого человека претензии, ты сам ощущаешь себя должником, а это давит, мешает нормальному общению, и ты хочешь освободиться от того, кто тебе когда-то нравился, привлекал тебя. Почему так происходит? Да потому, что воспитанность была наносной. Раскованность обернулась разнузданностью. В.Ш. |
Вот главная беда нашего воспитания: если бы оно порождало послушных, как часто пишут, было бы еще ничего. Плохо, конечно, да уж ладно. Но оно порождает разнузданных - людей, которые не выросли на свободе и не достигли свободы, а вырвались на свободу. Однако вместо того чтобы задуматься наконец о человеческом, свободном воспитании, все тоскуют по узде. "Обуздать!" - общий вопль нашего времени. Об истинных корнях преступности - о несвободном воспитании - говорят очень редко.
За всю жизнь я лишь несколько раз видел свободных воспитателей вместе с их детьми, и всегда поражало одно и то же: на детях буквально печать свободы, они сильно отличаются от других. Пионерский лагерь "Маяк", о котором я уже писал, находился рядом с другими лагерями. Пойдешь в лес - всюду дети; ты никого из них не знаешь в лицо; но при этом безошибочно отличаешь тех, кто из "Маяка", - они по-другому держатся, в их поведении нет ничего вызывающего, враждебного, они смотрят на незнакомого доброжелательно - они раскованны, а не разнузданны. Кажется, будто этих детей отбирали особыми тестами, и вечно возникают разговоры: "Откуда таких детей набрали?"
Так спрашивают и про учеников Шаталова, и про первоклашек Лысенковой, так свободны дети в классах Амонашвили. Сторонним людям кажется, что тут какой-то подвох, обман - ну не может этого быть, не бывает.
Пожалуй, тут надо поговорить о коммунарском воспитании, к которому в последнее время стали относиться с некоторым подозрением: коллективизм, речевки-песни - устарело. Но я хорошо помню первое впечатление от ребят-коммунаров в Ленинграде - я никогда раньше, да и потом не видел таких свободных детей. Я стал думать над этим явлением, я много лет пытался понять его и описать - я увидел в нем путь к свободе. Быть может, это один из многих путей, но в то время я ничего другого не знал.
Самое поразительное, что воспитатели этих свободных детей сами-то отнюдь не были людьми, которых можно назвать свободными, - обыкновенные учителя и вожатые, дети своего времени. Шли шестидесятые годы. Но в них поселился дух освобождения от официальной педагогики, они вместе сделали один, и притом не такой уж значительный, шаг к свободе - и этого было достаточно.
Свобода, стремление старших к свободе - такой сильный педагогический фактор, что даже малейшее движение к ней действует на детей неотвратимо. Какая-нибудь мелочь - ну по-другому, не как все, а чуть моднее оделась учительница, и дети оживают. Всех водят из класса строем, а одна учительница говорит - идите сами. Всё - любимая учительница. В каждом свободном человеке дети чувствуют своего соплеменника, потому что сами-то они из свободного племени, у них природа такая. Для свободного воспитания не нужно идеальной, полной, абсолютной свободы - достаточно и глотка ее.
Но, много лет думая о коммунарах (они не виноваты в том, что к ним прилипло такое неточное слово, вызывающее теперь недоброжелательное отношение, - коммунары; в действительности никаких коммун не было), я понял то, о чем гораздо позже прочитал в философских книгах, например, у Бердяева:
связь между свободой и творчеством. Основатель коммунарского движения и его теоретик Игорь Петрович Иванов никогда не говорил о свободе и никогда не писал о ней - в его время это было просто опасно. Но он сделал замечательное изобретение, которое не сможет обойти ни один воспитатель, который старается вести детей к свободе: он нашел простейшие формы совместной детской жизни, побуждающие детей и воспитателей к постоянному творчеству в самых разных видах. "Всё творчески, иначе зачем?" - объявил Иванов, и если бы он ничего больше не сказал и не сделал, ему все равно было бы обеспечено место в мировой истории педагогики.
Вы только подумайте, только сумейте оценить эту дерзость:
"иначе зачем?". Творчество было объявлено самоцелью. Не для развития чувств, не для познания, не из каких-то гуманных соображений, ни для чего - само по себе цель. Как человек.
Почему? Да потому что свобода. Свобода ни для чего и творчество ни для чего. Все, что само по себе цель, в конечном счете сливается в одно: жизнь, любовь, свобода, творчество. Это все одно и то же, только слова разные. Это все составляющие свободы. Без любви ни жизни, ни свободы, ни творчества; без свободы ни жизни, ни любви, ни творчества; без творчества ни свободы, ни любви, ни жизни. И чем больше в человеке жизни, любви и творчества, тем ближе он к идеалу свободного человека. Заметим, кстати, что труд в этот ряд не входит, труд не может быть самоцелью. Поэтому, я думаю, труд и даже трудолюбие не могут быть целью воспитания, а труд без творчества даже и опасен для развития личности.
Точно так же не может быть целью воспитания подготовка к чему-нибудь, например, к будущей взрослой жизни. Двести лет повторяют педагоги слова Руссо о том, что ребенок не готовится к жизни, а живет; но каждый раз, когда приведешь эту мысль, она кажется людям новой, и тебя начинают цитировать: вот правильно сказал такой-то, правильно, ребенок не готовится к жизни, а живет. Видимо, это одна из самых трудных педагогических мыслей. Она всегда кажется необычной и новой.
...Итак: "Всё творчески, иначе зачем?". Иванов претворил великую эту мысль в чисто практические, деловые формы, доступные не только обычным воспитателям, но даже и детям. Когда ребята собираются на свои коммунарские сборы, они попадают в обстановку, где все время приходится придумывать нечто совершенно новое. Со стороны это выглядит чуть ли не ерундой - какие-то концерты и концертики, диспуты, изобретательные защиты имени, времени года или песни, разговоры и обсуждения; но ко всему одно требование, которое дети принимают с восторгом, - каждое слово должно быть новым, таким, какого не было ни вчера, ни позавчера, ни в прошлом году. Каждый год в августе цирк, самодеятельное цирковое представление, но ни один номер, даже самый удачный, не может быть повторен дважды. Это закон, при нарушении которого - всеобщее недовольство. Иногда пытались повторить что-то, изобретенное в другом месте или просто удачное, - не получается. Спустя некоторое время ребята так привыкают или, если хотите, так приучаются все время изобретать новое, что они просто умирают, если изобретения не требуется.
И вот что интересно: оказывается, если творчество становится самоцелью и критерием всех дел, всей жизни, то и воспитатели меняются. Оказывается, их вовсе не нужно призывать хорошо относиться к детям, не лениться и прочее. Вполне достаточно оценивать их работу по новизне - и все другие лучшие человеческие качества сами собой раскрываются в них.
Снова: почему? Это же интересно. И снова то же самое объяснение: потому что творчество, поиск нового невозможны без свободы. Воспитателям дают не свободу типа "делай что хочешь", им дают подлинную свободу творить, их, если можно так сказать, побуждают к свободе. Там нет речи ни о самовыражении, ни о самоактуализации, ни даже - да простят меня любимые мои педагоги - о самоопределении. Все получается само собой, все вторично по сравнению с творческим порывом, с необходимостью всю жизнь и каждое жизненное действие обставлять придумками и выдумками. Это веселое, игровое, легкое отношение ко всякому делу, даже если оно требует труда и труда, это умение и будни превратить не в праздник, нет, но во что-то радостное позволяет человеку раскрыться до конца.
А вместе с тем - серьезнейшие разговоры, переживание чужих несчастий и бед, стремление прийти на помощь, внимание к каждому - и в этом коммунары тоже свободны, и тут они ведут себя как свободные люди.
Вот удивительно: пионерская организация во многом была скопирована с движения скаутов. Взяли все, вплоть до галстуков и девиза "Будь готов!". Система скаутинг, это педагогическое открытие века, принадлежащее лорду Баден-Пауэллу, дала потрясающие результаты. Я читал массу скаутских книг, они все прекрасно написаны, они пронизаны игрой, недаром до революции процветали и русские скауты.
Но вот совершенно отличная от скаутинга, совершенно новая система воспитания, ивановская. Ничего подобного в мире не было, и она лишь внешне похожа на макаренковскую систему - у нее совершенно другая педагогическая идеология. Однако скаутинг возрождается (что само по себе, конечно, хорошо), а методика Иванова, в свое время подхваченная по всей стране, и притом без всякого внедрения, без нажима, без семинаров и курсов - постепенно забывается.
Хотя как сказать? Осенью 1993 года я был в Астрахани на слете педагогических классов, там были ребята со всей страны. Но как только съехались вместе, так вся их жизнь стала неотличимой от коммунарской - все всё знают, все ко всему привычны, ничего не надо объяснять: говорят на одном языке, хотя никогда прежде не встречались.
Признаться, я порадовался. Когда-то я едва ли не первым среди журналистов заметил коммунарское движение, начал его пропагандировать в "Комсомолке", придумал для этой пропаганды "Алый парус", вместе с Еленой Сергеевной Брусковой организовал первую коммунарскую смену в "Орленке" - с нее все и началось, и пошло по стране, и вот тридцать с лишним лет идет само собой. Сколько разговоров о распространении педагогического опыта, сколько написано на эту тему - а вот есть ли другой такой пример?
Я вспомнил всесоюзные сборы после первого коммунарского лета в "Орленке" - их устраивали сами старшеклассники, зарабатывали деньги на дорогу, сами договаривались с вожатыми - только чтобы встретиться и провести вместе хоть несколько дней свободной жизни в кругу своих ребят, где можно говорить все, что думаешь, и где с утра до ночи надо думать. Одна девочка, попав впервые на сбор, писала потом: "Никогда не приходилось думать в таком количестве"
Позже, когда все это стали запрещать, я спросил приехавшего в "Комсомолку" девятиклассника:
- Сережа, ну почему они против? Ну что дурного мы делаем? Он посмотрел на меня внимательно - не притворяюсь ли? и ответил:
- А вы вправду не понимаете? У нас же воспитывается свободомыслие. Как же им не быть против?
Так Сережа из Одессы, не помню его фамилию, объяснил мне, с чего начинается свобода.
Свобода начинается со свободомыслия.
