Продолжаем публикацию "Последней книги" Симона Львовича Соловейчика. Остались две главы. Я решил их дать без комментариев и примечаний. Это заключение. Больше ничего не скажет Симон Львович Соловейчик. Его нет с нами. Но если внимательно прочесть эти две главы, то возникнет ощущение, которое бывает после встречи с интеллигентным человеком. Вроде бы и говорили о вещах общеизвестных. Вроде бы ничего нового не узнал. А на самом деле появилось ощущение радости, ощущение понимания. Да-да, тебя поняли, ты понял, ты не одинок на этом белом свете. Есть сопричастность, и это здорово. Прочтем же внимательно эти две главы, которые мы даем одним выпуском. |
Справедливый свободен потому, что им руководят не люди, его окружающие, не мнения, не обстоятельства... Им руководит чувство правды.
Открытие чемпионата мира по футболу. Потом футбол: Германия - Боливия. Но я не столько смотрел передачу, сколько слушал, потому что комментатором этого крупнейшего спортивного события в мире был Владимир Перетурин. Большая честь.
А дело в том, что когда-то, в самом начале пятидесятых, Володя Перетурин был в моем отряде, и каким-то странным образом я, позабыв почти всех тогдашних моих пионеров (ну что такое тридцать дней летней смены?), очень хорошо помню его -причем помню не то, что происходило, а как он держался, и как к нему относились ребята, и как я к нему относился - с уважением, которое и тогда удивляло меня. Помню осанку двенадцатилетнего мальчика, поворот головы и даже тогдашний его голос помню - конечно, не тот, к которому прислушивалась в эти дни вся страна. Мальчишеский. Но очень спокойный.
Я не специалист, я не имею права оценивать спортивных комментаторов, но заметил, что, несмотря на волнение и необходимый для его работы приподнятый тон. Перетурин и сегодня, через сорок лет (а мы с тех пор ни разу в жизни не встречались), внутренне спокоен. Мне понравилось его замечание в адрес немецкой команды: зачем же играть так резко? В этом нет нужды.
Не знаю, оценил ли слушатель добавление: "В этом нет нужды", - я же обратил внимание. Замечание Перетурина было не моральным укором, а морально деловым. В спорте приходится быть резким, но зачем, если нет необходимости?
Позже он сказал, что боливийские футболисты привыкли к полю, к жаре и друг к другу... Перетурин сделал паузу, видимо, что-то отвлекло его, и я огорчился: ну что же он говорит, ну конечно, футболисты одной команды привыкли друг к другу. Это все я успел подумать за мгновение паузы, но потом Перетурин закончил фразу: и друг к другу в этих тяжелых условиях.
Замечательно. В новых условиях людям заново приходится привыкать друг к другу, тонкое и небанальное наблюдение.
Мне не жаль места для разбора футбольного комментария (я мог бы и продолжить его), потому что в этот вечер, слушая Владимира Перетурина, я еще раз убедился в том, о чем думаю много лет.
Чем запомнился мне навсегда тот мальчик? Почему я помню его много лет, хотя других забыл? Чем он тогда поразил меня?
Справедливостью. Справедливостью и свободой. Он держался свободно и говорил так, что его всегда слушали.
Справедливость, конечно, и ум - глупый не может быть справедливым; и в то же время это какое-то особое качество, отличное от ума и более ценное, чем ум. Точнее сказать, справедливость люди ценят больше, чем ум. Справедливость - ум, направленный на добро и правду. Справедливость - то, что и делает человека внутренне свободным. Справедливый свободен потому, что им руководят не люди, его окружающие, не мнения, не обстоятельства, а чувство правды. Независимость, спокойная уверенность в себе сами собой приходят к справедливому человеку, оттого что им движет правда. Он не правдолюбец, не правдоискатель, не борец за правду, он, если так можно сказать, носитель правды, выразитель ее. Когда встречаешь таких людей, утверждаешься в мысли, что правда есть, существует - потому-то справедливых и уважают безмерно.
Сейчас перебрал в уме всех запомнившихся мне детей и взрослых и обнаружил, что не так-то уж много встречал я в жизни особо справедливых - человек пять или шесть, не больше. Но ведь все-таки встречал, но ведь все-таки они есть...
Особенно, конечно, поражает справедливость в ребенке, в подростке. Значит, справедливость - не от мудрости, не от опыта жизни. От чего же? От воспитания? От природы?
На вопросы этого рода наталкиваешься каждый раз, когда задумываешься о наших отношениях с детьми. Чуть доберешься до какого-то основания, тут же возникает это сомнение - в чем исток? Где первопричина?
То обстоятельство, что справедливыми могут быть и дети (и даже они чаще бывают ближе к правде, чем взрослые), вроде бы доказывает, что самое главное в человеке все-таки от рождения. Или, может быть, кто-то из родителей этого мальчика был особо справедливым человеком и драгоценное качество пришло к нему в воспитании?
Или, как это бывает и с другими талантами, природное соединяется с воспитательным?
Вот у меня был отряд, тридцать мальчиков (в ту пору в пионерских лагерях отряды мальчиков и девочек были раздельными); жизнь ненадолго соединила нас. Но я помню, как я относился к этому мальчику, с каким уважением, помню, какое удовольствие доставляло мне общение с ним, помню его серьезный и в то же время веселый взгляд. Я выделял его, хотя он и не был моим любимцем. И вот, думаю я теперь, само это отношение, само это одобрение и уважение и были теми воспитательными влияниями, которые поддерживали в мальчике чувство справедливости. Он мог держаться свободно, не вступая в конфликт. Взрослый (да какой там взрослый! Мне было лет двадцать) охранял справедливость, укреплял ее.
Простите меня, я не хвастаюсь, я помню немало случаев, когда я был несправедлив к детям; тем более приятно вспомнить случай, когда я не ошибся. Я ведь всматриваюсь в себя прежнего, как в другого, незнакомого человека. Просто надо воспользоваться случаем, не так уж часто представляющимся, - возможностью увидеть и понять своего воспитанника через сорок лет: что было и что стало. Такие случаи, такие возможности и дают нам представление о педагогике, о результатах наших воспитательных действий. Иначе как судить?
Эта маленькая история может направить мысль по крайней мере по двум линиям: природное и воспитанное в человеке - одна линия; свобода и справедливость - другая.
Мне сейчас интереснее второе. Я хотел бы заметить, отметить, насколько тесно связаны между собой свобода и справедливость. Но обычно мы думаем, что справедливость - результат свободы, освобождения; что за свободу потому и борются, что нарушена справедливость; что справедливость - результат освобождения.
Но вот, видимо, дело обстоит не совсем так. Или, может быть, то, что верно для общества, не всегда совпадает с внутренним миром человека?
Для общества первична свобода. Она дает (или не дает) справедливость.
Для человека первична справедливость. Она дает внутреннюю свободу, хотя, конечно, в иных случаях и лишает свободы. Собственно говоря, свободное общество и нужно-то для расцвета или хотя бы для спокойной жизни справедливых людей. Можно и так сказать: то общество более ценно, в котором справедливому лучше живется (не материально - так не бывает, а духовно).
Этим объясняется, на мой взгляд, почему, когда уровень свободы повышается, совсем немного людей могут почувствовать это, и в массе своей мы вовсе не чувствуем себя свободными.
Говорят: вот пришла свобода, а люди себя свободными не чувствуют. И про учителей особо говорят на педагогических конференциях всякого рода: учитель оказался неадекватным свободе, проще сказать - учитель не умеет приспособиться к свободе.
Это неправда. Кто-то умеет, кто-то не умеет, причем соотношение свободных и несвободных людей остается примерно прежним, потому что - мы видели это на простом примере с обыкновенным мальчиком - свобода есть внутреннее состояние, быть может, даже и природное, прирожденное. Свобода, как уже говорилось, зависит от таланта справедливости, а этот талант дан не всем. Или всем, но в разной степени.
Следовательно, можно говорить и о таланте свободы, и тогда задача воспитания свободных людей сводится к общей педагогической задаче развития талантов. С той лишь разницей, что музыкальные, математические, технические или художественные таланты мы умеем поддерживать и развивать (да и то не всегда), на этот счет есть великие мастера, методики, книги, опыт; а на талант справедливости и свободы мы почти не обращаем внимания. Вот они и глохнут, эти, быть может, основные человеческие способности, без которых нет никакого мастерства - ни в искусстве, ни в науке, ни в технике.
Можно подкрепить эту мысль примером из жизни той же Фрунзенской коммуны, о которой я писал почти всю свою жизнь - бесчисленное множество статей и три книги ("Фрунзенская коммуна", "Воспитание творчеством", "Воспитание по Иванову").
Мне кажется, это поразительный педагогический результат. Ведь в коммуне совершенно не занимались тем, что называется художественным воспитанием, там не было ни одного специалиста такого рода, не было кружков, студий, не было даже театра. Просто была свобода, было стремление к справедливости, и сами ребята говорили, что у них жизнь честная - тем она и отличалась, тем и поражала. Свобода осуществлялась в отношениях со взрослыми и между самими ребятами. "Честно" или "нечестно" были основными критериями для оценки любых поступков. И хотя об искусстве много говорили, хотя ходили в филармонию на симфонические концерты, все это носило самый общий характер.
И несмотря на это, из сравнительно небольшой группы подростков выросли талантливый писатель, талантливый скульптор (член Шведской академии керамики!), талантливый режиссер, работы которого мы не раз видели по телевидению. А уж способнейших педагогов, психологов, психиатров - не счесть.
Да ведь и прежде так было. Из каждой хорошей школы, из каждой знаменитой гимназии, как из пушкинского Лицея, выходят одаренные люди, словно их специально отбирали при поступлении еще в возрасте восьми лет. Но не было конкурса, не конкурсами растят таланты, а духом воспитательного учреждения, свободой и справедливостью.
Много лет говорят про одну знаменитую школу - не буду называть ее номер, ни к чему. Там и программы новые были, там эксперименты, прогремевшие на всю страну, там новые способы учения - все новое.
А я знаю эту школу изнутри, по ученикам и по их мнению о школе. Как и всюду, там были хорошие учителя и были плохие; был физик, который водил в походы и оставил след в жизни многих ребят, была хорошая учительница литературы - и была учительница первого класса, которая кричала на детей и обзывала их идиотами - первоклассников.
А в целом школа была плохой. Чисто умственные эксперименты, быть может, очень важные для педагогической науки и для психологии обучения, не могли повлиять на дух школы, на честность отношений, на справедливость и свободу учителей. Может быть, педагоги-ученые слишком были увлечены своими психологическими экспериментами (говорят, весьма удачными - но никто не знает, в чем же эта удача), может быть, причина в чем-то другом, но и на этом примере видишь, что же самое главное в школе и вообще в воспитании.
Для образования - набор предметов, программ, учебников, для образования - таланты учителей, их знания и способности. А для воспитания, для чувства жизни и для самой жизни - совсем другое важно...
Отношения. В отношениях-то и проявляются те высшие человеческие качества, свобода, справедливость, добро, без которых люди становятся кем угодно, только не людьми и уж конечно не свободными людьми.
И вот, оглядываясь на свою жизнь, я с некоторым удовлетворением отмечаю, что, каким бы неопытным и плохим воспитателем я ни был, все-таки я давал - нет, лучше сказать, старался дать - детям свободу, я старался быть справедливым. Во всяком случае, с детьми я почему-то был справедливее, чем со взрослыми, - наверно, потому, что это легче. Дети-то ведь не обижают тебя, на детей не обижаешься. С детьми (я уже писал об этом) нет отношений взаимности, от них ничего не ждешь. А главное - когда ты с детьми, ты создаешь свой мир, по своему усмотрению, и этот мир может быть так чист, насколько ты чист сам, - большой мир хоть и влияет, конечно, но не настолько, чтобы ты оказался совсем беспомощным.
Пожалуй, в заключение стоит хоть коротко рассказать еще об одном моем пионере, который стал знаменитым человеком. Это интересная история - о том, как воспитатель, пусть и самым ничтожным образом, может повлиять на развитие событий в стране.
Если помните, Б. Ельцина выбрали Председателем Верховного Совета перевесом в четыре голоса. Это были, быть может, самые важные выборы за последние годы. Так вот, вдень голосования у одного депутата, известного артиста, был спектакль в другом городе. Понимая важность каждого голоса, он вопреки обыкновению отменил спектакль, приехал в Москву и подал свой голос за будущего президента - он сам об этом писал в газете, потому я и знаю. Конечно, повторю, моя доля в воспитании этого человека была исчезающе малой, но все-таки она была, эта долька. А на что больше может рассчитывать воспитатель? На долю и дольку.
Этим депутатом был Олег Басилашвили, который тоже был у меня пионером в московской 324-й школе. Я очень хорошо помню его и мог бы сказать о нем примерно то же самое, что и о футбольном комментаторе Владимире Перетурине. Они, естественно, не знакомы между собой и встретились мне в разные годы, но поди ж ты - снова то же самое из огромного числа мальчишек мне запомнился именно пятиклассник Басилашвили, и запомнился тем же самым - тем, как он свободно держался.
Понимание односторонним быть не может, человек не книга Да и книга-то хороша лишь тогда, когда автор понимает читателя и знает его
Книга - это письмо до востребования Письмо к способному понять...
Это стало уже общим местом - сетование на неточное употребление и понимание важнейших слов. Но в переходные периоды истории по-другому быть и не может. Крупнейшие перемены в жизни всегда сопровождаются переменой в понятиях. В такое время, как наше, социально значимые слова наполняются новым смыслом, и он, этот новый смысл, конечно же не может сразу стать всеобщим. Тут никакого "ну давайте же договоримся" быть не может, потому что за разными смыслами лежат разные интересы. Слова толкуются не по словарям, а по интересам. Выгода - очень активный филолог.
Ну, например, как было бы хорошо, если бы все могли договориться о значении слов "демократия", "демократ", да еще как-нибудь наказывали (скажем, штрафовали) за неточное употребление его - насколько меньше было бы споров и столкновений! Но это невозможно. Невозможно договориться о значении слов "патриот" и "патриотизм", "дух" и "духовность", а если взять близкую нам область, то мы обнаружим, что не найдешь и двух человек, которые одинаково понимали бы слова "воспитание", "обучение", "развитие", "способности", "методика", - иногда кажется, что все слова выпали из своих гнезд и отправились в свободный полет. Но свобода слова вовсе не дает права на свободное толкование слов. Расшатанность понятий - это не свобода, а каторга, это невозможность общения, и я иногда чувствую себя страшно одиноким не потому, что никого рядом нет, а потому, что почти все главные слова понимаю по-своему, не так, как все люди. Включаю телевизор - седовласый почтенный человек с усталым видом пророка на пенсии несет невесть что; я сержусь и негодую, потому начинаю уговаривать себя: "Но ведь он говорит на другом языке, у него все слова значат нечто другое, нежели они значат на самом деле..." Когда люди решают построить столп до неба, Бог наказывает их самым простым образом - он каждому дает свой язык, и это смешение понятий останавливает кощунственное строительство. Если бы люди всегда понимали друг друга и говорили бы на одном и точном языке, уже давно был бы построен этот вавилонский столп до небес, уже давно все мы жили бы на небесах, в раю...
Но нельзя. Смешение языков и понятий накладывает запрет на такое строительство, ограничивает человека в его слишком дерзких затеях, и в этом смысле его, смешение это, следует и благодарить - оно может быть даже спасительно.
Поэтому вечное стремление школы дать воспитанникам прочные и точные понятия немного опасны, поскольку желанной точности и ясности нет ни у педагогов, ни даже в обществе; больше того, ее не может быть принципиально, потому что разделение языков - охранительный закон природы. Так природа спасается от человека неразумного. Объединившись и устремившись к единой цели, говорящие на одном языке и ясно понимающие друг друга люди давно уничтожили бы все живое. Нет, говорит нам матушка природа, нетушки, такой силы я вам не дам, извольте прилагать некоторые старания, чтобы понять друг друга. И вот, кстати, вам хорошее занятие на всю жизнь - попытки установить общение; забавляйтесь.
А чтобы люди не совсем разошлись, им дан один на всех универсальный язык - язык любви. Двое любящих не нуждаются в переводчике, и только они могут построить столп до небес, вознестись, ничем не угрожая Богу. Только любящих не касается божественный запрет на понимание.
Любовь вознаграждает людей общностью слов, вражда разрушает понятия. Даже обычный школьный урок невозможен при враждебном отношении детей к учителю: дети просто-напросто не понимают его - что он там бормочет у доски? Чего он хочет?
Если вдуматься, то в нашем мире не ...надцать языков, а лишь два: язык любви и язык вражды. Язык равнодушия - разновидность последнего.
Написав это, я лучше понял и свою жизнь. Ее можно разделить на три части.
Первая часть (я говорю о жизни после детства и учения) - это старание найти общий язык с детьми, то есть воспитание детей в общении с ними. Теперь я вижу, что мне всегда было нужно одно и лишь одно: чтобы дети меня понимали. Для этого надо было, чтобы я понимал их. Понимание односторонним быть не может, человек не книга. Да и книга-то хороша лишь тогда, когда автор понимает читателя и знает его. Книга - это письмо до востребования. Письмо к способному понять.
Тут важна тонкость. Часто повторяют известные слова о том, что для воспитания человека во всех отношениях нужно и понимать его во всех отношениях. Но это не совсем так. Для воспитания мало понимать, для воспитания нужно взаимопонимание - сотрудничество двух или многих душ. Термин "педагогика сотрудничества" потому так понравился многим учителям, что они другой педагогики и не знали - они не знали только слова, но когда оно нашлось, оно по закону двух языков (язык любви и язык вражды) объединило огромное множество людей.
Вторая часть жизни, по преимуществу газетная, была довольно бестолковой, но и в ней я вижу теперь все то же - стремление к взаимному пониманию с читателем. Я никогда не изучал жизнь, не копил материал; для меня работа журналиста всегда была формой общения - сначала с детьми-читателями, потом со взрослыми читателями. Я уже писал о том, что в журнале "Пионер", первом моем солидном издании после нескольких многотиражек, у меня был отдел "Секретно и несекретно" - "Почта вожатого Симы Соловьева". Журнал пользовался большой популярностью, писем было много, и я предложил ребятам: кто хочет сообщить мне свои тайны, пусть поставит на конверте "Совершенно секретно" - никто, кроме меня, читать письмо не будет. Ребятам это страшно понравилось, кажется, вся страна писала мне секретные письма, я отвечал на страницах журнала - из этих ответов, сильно переделанных, и вышла первая моя книжка - "Книга про тебя".
А третья часть жизни, продолжающаяся по сию пору, посвящена, если так можно сказать, словам. Словам и понятиям. "Час ученичества", "Учение с увлечением", "Педагогика для всех" - это все книги о словах, все своеобразное "что есть что" в педагогике, науке об искусстве воспитания детей. Я не ученый, у меня нет тяги к познанию и пониманию; главная моя потребность - быть понятым. Пока я общался с детьми, достаточно было доброго чувства, доброго отношения к ним; когда же я стал писать для взрослых, я почувствовал, что мне не хватает языка, не хватает общих понятий, что все слова, которыми я пользуюсь, должны быть объяснены - у меня и у читателя должны быть одни и те же понятия, иначе разговора не получается и нет взаимного понимания.
Тут и оказалось: чтобы тебя понимали, ты должен создать свой язык - должен выработать систему понятий, в которой каждое слово должно быть совершенно ясно. И прежде всего ясно тебе самому. Оно не обязательно должно быть новым, неслыханным - новизна не может быть самоцелью, оно должно быть только ясным.
Чтобы быть понятым, надо понимать самому. Процесс собственного понимания никогда не должен прекращаться. В тот момент, когда ты объясняешь свое понимание, выкладываешь его как готовое, как достигнутое, оно умирает. Объяснение -смерть познания. В этом смысле каждая книга в какой-то мере - кладбище идей; исключение, быть может, составляет лишь Достоевский, единственный из писателей, который ничего не объясняет и не доказывает - он не прерывает диалога, а начинает его; об этом писал Бахтин.
Объяснение - смерть познания; в этом одно из главных противоречий школы. Учитель по необходимости объясняет или хитроумными вопросами подводит учеников к известному ему правильному объяснению. Но я помню несколько своих уроков, действительно доставивших мне удовольствие: это уроки, на которых я не рассказывал, а думал в присутствии учеников. Да-да, именно так: они не участвовали в моих рассуждениях, я не задавал им вопросов, не наталкивал их на мысль, не взывал к активности - я просто рассказывал урок, размышляя; я размышлял для них и для себя, нам было одинаково интересно, и я до сих пор думаю, что такие редкие уроки (редкие для меня, а для большого учителя это обыкновение) - лучшее, что может предложить школа ребенку. Сейчас стало модным считать, что учитель на уроке должен заставлять детей думать; но это банальная идея и утопическая. Детская мысль может быть удачной, она может и умилять взрослого, но чаще всего она малоценна и приучает детей к низкому уровню мышления. Я никогда не видел, чтобы удачный ответ на вопрос учителя обрадовал бы кого-нибудь в классе, кроме самого учителя. Кроме того, детей надо хвалить, а хвалить за удачную мысль очень опасно. Хвалить можно за работу, за поступок; можно оценивать и мысль, но в школе нельзя хвалить того, кто эту удачную мысль предложил. Во-первых, она почти всегда отрывочна, а во-вторых, размышления и догадки должны быть нормой и считаться нормой. Учитель одобряет мысль ученика не тем, что прямо хвалит его, а тем, что поддерживает, подхватывает, развивает эту мысль, то есть показывает ее плодотворность.
Словом, я думаю, что активность детей на уроке (мечта всех инспекторов: дети активно работают!) измеряется не числом поднятых рук, а мыслительной активностью самого учителя. Учить думать можно лишь одним способом - думать самому при детях, в поле детской мысли; все остальное - педагогическая фикция. Правда, я не раз видел: учитель заливается соловьем, а ученики скучают. Но это потому и выходит, что учитель не думает, а наслаждается собственной речью; в центре его внимания не мысль, а он сам.
Конечно, в начальных классах общение строится на другом, на эмоциях, на пробуждении чувства интереса и успеха, там главное слово - то, которое Софья Николаевна Лысенкова повторяет до пятидесяти раз за урок: "Молодец, молодцы дети". Там общим является язык похвалы, потому что дети в этом возрасте сосредоточены большей частью на себе. Но чем старше становятся ученики, чем больше общий язык становится языком понятий, тем большую роль играет постижение понятий учителем прямо на уроке, здесь и сейчас. Тогда-то и появляется вдохновение, педагогическую ценность которого невозможно переоценить. Несчастна та школа, несчастны те дети, у которых нет ни одного вдохновенного и, значит, вдохновляющего учителя.
Итак, мне снова повезло. Мне приходилось несколько раз браться за тему, о которой я не имел ни малейшего понятия, и работа над книгой превращалась в исследование, постижение, поиск, а то и расследование. Представляете себе, какая скука - писать о том, что ты знаешь, то есть рассказывать и объяснять? И какое наслаждение получаешь, когда понимание и объяснение сливаются, когда объясняешь не читателю, а самому себе. Конечно, при таком способе работы неизбежны и потери: ты понял и пошел дальше, а читатель не уследил за твоей мыслью и не оценил ее, ему становится скучно. Но что поделать?
Я пустился, таким образом, в увлекательные путешествия по вселенной понятий. Для книги "Час ученичества", представляющей собой краткие очерки по истории педагогики, мне пришлось годами думать о связи одного педагога с другим, чтобы история эта предстала перед нами не как набор имен и учений, а как цепь открытий, каждое из которых опиралось на предыдущее и решало новые проблемы, возникавшие перед обществом. Для маленькой книжечки "Ваш ребенок - вундеркинд?" (она вышла под скучным названием "От интересов к способностям", слово "вундеркинд", даже и с вопросительным знаком, показалось редакции несоветским) мне понадобилось несколько лет, чтобы понять одно из самых главных педагогических слов - интерес и связать его со способностями человека: интерес - как проявление способностей, а способности - как первый источник интереса. Для книги "Учение с увлечением" мне пришлось возиться со словами "память", "внимание", "воображение" и проводить с детьми, читателями "Пионера", опасный (так я уверял их - очень опасный) эксперимент: может ли человек сам заинтересоваться скучным школьным предметом? Я получил тогда семь тысяч детских писем-отчетов о том, как делают уроки дома, как пытаются одолеть скучный предмет и что из этого выходит.
Но это было только начало; действительные трудности начались, когда я взялся, не зная, что меня ждет, за "Педагогику для всех" и столкнулся с целой тучей необъяснимых и непонятных мне прежде слов: правда, совесть, справедливость, вера, надежда, любовь, добро, истина, красота, душа, дух, личность, общение, долг, воля, желание, стремление, цель, любознательность, дарование, творчество, соподчинение, сотрудничество и сотворчество... Я сражался с этими понятиями без устали, успокаиваясь лишь тогда, когда чувствовал удовлетворение - единственная награда нам за познавательные усилия. Работаешь - пока не устанешь, ешь - пока не насытишься, а думаешь - пока не наступит удовлетворение; в этом смысле интеллектуальный поиск схож с любовным актом. Примером могут служить первые страницы Библии - о сотворении мира:
Бог испытывал удовлетворение каждый раз, когда создавал нечто и обнаруживал, что это хорошо. Но поскольку он был Бог, ему не нужны были критики, хвалители, зрители или читатели. А мы - люди, и притом грешные люди, нам для размышления нужно общение с кем-то, нужен даже и редактор - критик и оппонент; нужно, чтобы и кто-то сторонний сказал, что это хорошо.
Вот и закончилась публикация еще одной книги на нашем сайте. Следующая будет о памяти. Мне очень хотелось бы, чтобы мы обсудили эту книгу на нашей Доске общения. Мне очень хотелось бы, чтобы Вы рассказали о книге своим друзьям, знакомым, коллегам. До новых встреч. |
