«Как преуспеть в журналистике? Ищите машинистку...
Давайте объявления, безграмотным отказывайте. Кто знает, может быть, вам повезет, счастливый случай всегда приходит к тем, кто его достоин. И вы найдете отличную машинистку...
Удача обеспечена, если это будет дама лет
Конечно, такая машинистка начинает оценивать все, созданное вами. Не пугайтесь этого. Не сопротивляйтесь. Выслушивайте замечания и как бы невзначай поданные реплики, обязательно все учитывайте. Если она без вашего согласия что-то исправит, вставит другие слова, не напечатает какие-либо предложения, сделайте вид, что не заметили. Вы диктуете ей пять-шесть фраз, смысл и появится, так стоит ли сопротивляться? Если машинистка... будет делать все это элегантно, спокойно, ненавязчиво, то в результате вы получите текст, в котором каждую фразу захочется читать...
Надиктовывайте свои статьи, эссе, беседы и интервью, рассказывайте о том, что вас волнует и беспокоит, что вы увидели за день, что вам понравилось и что нет. Ваша помощница сумеет создать из этого статью, реплику, эссе, фельетоны, рассказы.
У вас было стандартное начало, банальная середина, растянутый конец... А вечером... окажется: начало оригинальное, середина доказательная, конец неожиданный.
Отличный способ преуспеть в журналистике».
Мудрые эти слова принадлежат перу Владимира Шахиджаняна, журналиста, психолога. Свои заметки автор назвал ироническими. Напрасно. Он недалек от истины. Квалифицированная машинистка, грамотная и умная, может улучшить рукопись не только журналиста, но и писателя.
Сизифов труд — страниц перепечатка,
Где каждая строка — почти взрывчатка,
Когда орут: «Быстрей роман гони нам!»
О, Нина Леопольдовна! О, Нина!
Нинон, моя Нинон!!!
Не знаю, кто из авторов написал маме эти строчки. Написать мог каждый. Работа машинистки — и впрямь, труд, адский, титанический. Сизифов.
Все подчинено сдаче номера. Это значит, в любой момент личные дела летят в тартарары. Пропадают билеты в театр, сдаются путевки в Дом отдыха, отменяются дни рождений. Отменяются или откладываются до лучших времен, после того, как будет подписан номер. Тогда станет спокойнее.
Номер сдают, но спокойнее не становится. Передышка короткая, а затишье, если и наступает, — затишье перед бурей. На очереди номер следующий...
За день глаза машинистки пробегают многие километры строк, написанных порой самым неразборчивым почерком, руки совершают тысячи однообразных движений. Но как приятно смотреть на эти руки! Я всегда сравниваю профессию машинистки с профессией музыканта. Пальцы порхают по пожелтевшим потрескавшимся клавишам, исполняя какой-то танец — неистовый по быстроте, сложнейший по композиции. Останавливаются на доли секунды, когда кончается строка, и с новой силой пускаются в пляс. Та-та-та-та... Пулеметная скорость. То они отбивают на одном месте чечетку — это когда буквы «ходовые», центральные, то делают прыжок в сторону, вовлекая в безудержный хоровод скучающие «ы», «й». Та-та-та... Будто неутомимый пианист играет на рояле.
Ну, а машбюро — это уже оркестр. Разве что нет дирижера. Впрочем, у каждой машинистки дирижер свой — рукопись. У одной это серьезная статья, которую печатаешь сплошняком, строчки длинные, мало абзацев; у другой — стихи, а значит, строчки короткие, то и дело приходится переводить каретку; у третьей — таблица, и тогда двигаешься вперед медленнее, вчитываясь в цифры. Разный темп, разный ритм. Повинуясь тексту, кто-то печатает на одном дыхании, почти без остановки, кто-то часто меняет страницу... Но полной тишины нет никогда. На какой-то момент одна из машинисток может остаться в одиночестве, но упрямо и задорно она будет вести сольную «партию», дожидаясь, пока присоединятся другие. И они, отдохнув всего миг, действительно бросаются на подмогу, включаясь в неистовый темп, пытаясь догнать, наверстать упущенное.
Та-та-та...
Сейчас трудно представить время, когда текст переписывали от руки, каллиграфическим почерком, не спеша. Копирки не знали; нужно было три экземпляра — переписывали трижды.
Серийное производство пишущих машин началось немногим более ста лет назад концерном «Ремингтон». Первые образцы были «глупыми», соглашались печатать только буквами одной величины. Так продолжалось недолго. Усовершенствования, проводимые различными концернами, следовали друг за другом. Появились прописные и строчные буквы, регулятор, потом ввели интервалы. В конце XIX века машинистки получили, наконец, копировальную бумагу; пишущие машины стали «выдавать на гора» несколько экземпляров. В таком виде они и дошли до наших дней.
Бегают по клавишам пальцы машинисток, незаметных тружениц, совершая свой замысловатый танец, выстраивая на страницах буквы в слова. Слова — в предложения. От того, как машинистка выполнит работу, зависит порой успех дела. Исказила фамилию, перепутала цифры, не там поставила запятую — сколько потом может быть ошибок, недоразумений!
В начале
В статье говорилось, как журналист приехал в Бухарест, чтобы написать о работе тракторного завода. Сопровождал журналиста один из руководителей завода. На одном из межцеховых переходов этот руководитель «увидел кучи мусора. Он тут же нашел секретаря цеховой организации и покакал на свалку. Парень смутился, а когда мы возвращались обратно, от прежней кучи не осталось и следа».
Прелесть ошибки — одна буква в слове «показал» — состояла не только в том, что нелитературное слово пробралось на страницу газеты. Главное, вписалось по смыслу!
Я слышала, что у академика Евгения Викторовича Тарле была уникальная коллекция документов и текстов с аналогичными опечатками. «Очепятками» — говорила мама.
Машинисткам не присваивают разряда, как, например, слесарю, токарю. Однако, и здесь есть своя градация. Своя табель о рангах. Самая высокая квалификация — у редакционной машинистки.
Спору нет, нелегко печатать и статистические таблицы, и справку, скажем, о составных частях железобетона. Но все же в этих случаях машинистка имеет дело с колонками цифр, с молчаливыми скупыми строчками. В редакции же — с человеком, с творчеством. Она — первый читатель, первый критик, первый советчик. И начинающий юнец, выпускник факультета журналистики, и маститый писатель робеют перед ней:
— Получилось?!
Она не литератор, не имеет соответствующего образования, однако, за долгие годы работы в редакции опытная машинистка начинает отлично разбираться во всех тонкостях, нюансах. Нет, она не просто исполнитель. Под ее руками рождается новое произведение.
Много людей будет еще работать над рукописью — редактор, корректор, рецензент. Все это потом, а пока главное действующее лицо — она, редакционная машинистка. В газете, в журнале, в книге мы прочитаем гладкое, отшлифованное произведение, доведенное до кондиции. Но она, и только она, видела, как оно создавалось, чувствовала все муки творчества писателя, потому что мучилась вместе с ним. Она терпеливо перепечатывала бесконечные варианты, шла с автором нехожеными тропами, искала лучшую дорогу... И когда, наконец, ставила последнюю точку, ей делалось грустно — жаль расставаться с героями, к которым привыкла.
***
В «Знамени» машбюро не было. Всего две машинистки. У одной рабочий день — от и до. На ее столе — протоколы заседаний редколлегий, гонорарные ведомости и редакционные планы, письма и приказы... Текущие дела. Ну, а авторы и их рукописи — это в руках мамы.
В редакции тесно. Свободных комнат нет. Мамин рабочий стол был бы уместен в секретариате, но там постоянный шум и гвалт. И тогда двери своих кабинетов распахнули для нее заместители главного редактора.
Удивительно, замы менялись — Л. Скорино, Б. Сучков,
А. Макаров, а их отношение к маме и к ее орудию производства неизменное:
— Пожалуйста, Нина Леопольдовна, располагайтесь здесь, вы не мешаете.
Замы, как правило, появлялись на работе не раньше двух часов, да и не засиживались допоздна. Мама легко приспособилась к их графику: приходила рано, днем убегала кормить бабушек. Потом возвращалась на «вечернюю смену».
Ну, а если аврал, то не разгибала спину и днем. Замы терпели пулеметную очередь над своими головами. Даже радовались. Думали: если машинистка на глазах, то и работа пойдет быстрее.
Быстрее не бывает. Двенадцать страниц в час — не на электрической машинке, а на обычной, механической. Двенадцать страниц — и практически без ошибок, без помарок и перебивок.
Когда Фанни Абрамовна, секретарь, болела, мама перебиралась за ее стол. Вместе с машинкой. Постоянно звонили телефоны, приходили и уходили авторы, главный редактор без конца давал поручения, просил с кем-то соединить, что-то передать, взять... Да и Шурочка Тихонова, курьер, ждала указаний.
Мама — многостаночница. Все успевала — и секретарские обязанности, и свои, машинописные. При этом скорость не уменьшалась, а качество не становилось хуже. Прямо как Поликсена из «Театрального романа» Булгакова: «Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она знала. Она писала десятью пальцами — обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку».
Все так. Впрочем, разница была: мама печатала не десятью пальцами, а четырьмя-пятью. И это всех удивляло.
Исследователи творчества Булгакова считают, что у Поликсены есть прототип. Вариантов два. Первый — Нина Павловна Гордон, несколько лет проработавшая с Михаилом Кольцовым. Естественно, общалась с Булгаковым. Потом — бессменный секретарь К. Симонова.
Второй вариант более правдоподобный — Ольга Сергеевна Бокшанская, секретарь Дирекции Московского Художественного театра. Тут уж знакомство с Булгаковым самое тесное: Бокшанская — родная сестра Елены Сергеевны, жены Булгакова. Именно с ней, с Бокшанской, и работала Ольга Евсеевна Орловская, которая училась на курсах стенографии Лизы. У Бокшанской была и вторая должность — личный секретарь Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Как бы то ни было, все они — многостаночницы...
— У меня то густо, то пусто, — говорила мама о своей работе.
Пусто никогда не бывало. Скорее так: или густо или нормально. Чаще все-таки густо. Потому что, помимо графика сдачи номера, существует еще один график — творческий процесс писателя.
По закону подлости они, как правило, не совпадают. Там, где сроки диктует типография, все ясно: надо лишь четко организовать работу. Процесс управляемый. Второй график — это вдохновение, показатель непланируемый и непредсказуемый.
Творческий процесс не терпит насилия — тем более, со стороны машинистки. Не укладывается в расписание. Конечно, какие-то сроки редакция авторам устанавливает, да и они сами для себя — тоже; иначе анархия. Но сроки срываются. У всех уважительные причины: лежал в больнице, был в командировке, гости из другого города нагрянули... А у машинистки — вот ведь логика! — причин быть не должно. Никаких! Зачем ложиться в больницу, когда можно лечиться амбулаторно, совмещая с работой? Зачем идти в отпуск, когда синоптики обещают плохую погоду?
По тому же закону подлости многие писатели ставят точку почти одновременно. Тут уж машинистка — словно железнодорожный диспетчер. Если «состав» невелик, страниц двадцать-тридцать, удается пропустить его вне расписания. Но как быть, когда на стол ложатся две повести? Три романа?
Авторы умоляют, смотрят заискивающе. Стоят с протянутой рукой. Состояние это прекрасно охарактеризовал Виктор Шкловский: «Когда вещь кончена, то человек, который создал эту бессмертную вещь, делается просителем».
Прежде всего, просителем у машинистки. Всем надо срочно: завтра, сегодня...
— Может, вчера? — невесело шутит мама. — Не могу, хоть режьте.
Резать не режут, но бегут к Кожевникову, за помощью: уговорить Мушкину. Не раз я видела, как редактор выходил из кабинета:
— Нина Леопольдовна, пожалуйста, эту рукопись в первую очередь. Она в номер.
Мама — само послушание:
— Хорошо, Вадим Михайлович. Но ведь то, что я печатаю, тоже в номер.
Кожевников разводит руками:
— Продолжайте.
И к автору:
— Вам найдем другую машинистку.
Автор в ужасе. Автор в истерике. Печатать должна только Нина Леопольдовна! Она сделает быстро и без ошибок. Но главное, у Нины Леопольдовны легкая рука.
Молва о легкой руке моей мамы ходила среди всего писательского мира. Если печатает Мушкина, значит, рукопись будет одобрена редколлегией. Возможно, это совпадение, но факт остается фактом: то, что выходило из-под маминых рук, чаще всего, действительно, шло зеленой улицей. В крайнем случае, маленькие доделки-переделки.
А может, это авторы у нее такие талантливые...
Впрочем, какой бы ни был аврал, редактор спокоен. Знает: Нина Леопольдовна что-нибудь придумает.
«Что-нибудь» — понятие вполне конкретное. На военном языке это — «резервный полк»; на космическом — «дублеры».
Мама поднимает телефонную трубку:
— Нина Яковлевна, вы свободны? Прекрасно. Оставляю у секретаря рукопись и бумагу. Завтра к вечеру, в четырех экземплярах.
Не сможет Нина Яковлевна, позвонит Розе Владимировне, Анне Ильиничне, Марине Казимировне. Это внештатный актив. Палочки-выручалочки. Все, как и она, высочайшей квалификации.
Марина Казимировна Баранович, например, давно работает с Пастернаком. Знакомы они были еще в
Как известно, ближайший друг Пастернака — философ Густав Густавович Шпет. У Шпета были дочь Маргарита, и внук Михаил Поливанов. За внука вышла замуж Настя, дочь Марины Баранович. Они тогда шутили: «Мы теперь с Пастернаком почти родственники».
Все это я знала. Но представить себе не могла, что в 1998 году появится книга: «Переписка Б. Пастернака с М. Баранович», и что там будут слова о маме.
Вот и первое упоминание — в письме Пастернака Марине, из Переделкино. Июль 1948 года. В это время они обе, мама и Марина, печатали «Доктора Живаго». Итак, Борис Леонидович благодарит Марину за перепечатку рукописи: «Сколько души и труда надо было в это вложить, чтобы так получилось, никаким Мушкиным не снилось ничего подобного».
Странные какие-то слова... Правда, это можно считать и комплиментом маме: мол, ее работа — эталон. Тем более, что тут же Марина дает сноску-комментарий: Мушкина Нина Леопольдовна (выделено мной — Е.М.) — очень хорошая машинистка, которая обычно печатала для Бориса Леонидовича«. Но все равно — странно...
А вот и второе упоминание о маме: «Мне всегда было неловко, — пишет М. Баранович, — принуждать Бориса Леонидовича из дружбы отдавать мне предпочтение перед лучшими машинистками, скажем, перед Мушкиной, о которой он сам говорил: „Она печатает легко и бездумно, ничего не понимая и поэтому, наверное, так хорошо...“»
О Боже, это мама-то печатает бездумно? Ничего не понимая?! Так говорил Пастернак!!! Все, что угодно, только не это!
Впрочем, тут ведь не факсимиле приведено, не его слова, написанные собственноручно. Вольный пересказ Марины Казимировны. А может, вольный... вымысел?
Нет уже на свете ни Пастернака, ни Марины Баранович. Умер и Михаил, муж Насти, и его отец, который, как следует из предисловия, готовил эту книгу. Спросить не у кого.
И все же ответ я нашла. В самой книге. В письмах Марины к Борису Пастернаку:
Дорогой мой Борис Леонидович!... У меня нет слов. Я принимаюсь бесчисленные разы за письмо к Вам, и у меня не хватает слов, и все кажутся неподходящими. Я упиваюсь каждым словом, каждой буквой, я плаваю в слезах, в блаженстве. Боже мой, и вот наговорила столько пустых слов. А для меня эта рукопись — чаша пресвятых даров, и мне бы хотелось только в молчании преклониться и приложиться к ней. Я целодневно говорю с Вами.
Я никогда не хотела и не осмеливалась хоть в каком-нибудь смысле соревноваться с теми или иными инициалами. С меня было вполне достаточно занимать свое собственное скромное, но прочное место в Вашей душе... Я знаю, что Вы капризны, легковерны и коварны, как женщина. Ну Бог с Вами. Я все равно буду любить Вас и боготворить... Вас я все-таки люблю еще больше. Целую Вас, ненаглядный, любимый, дорогой, дорогой Пастернак. Ваша М.Б..
Боготворимый мой, я могла бы бесконечно повторять и изыскивать слова и выражения благодарности, любви, преданности, ласки, да боюсь надоесть Вам. Христос с Вами. Ваша Марина Баранович.
Ненаглядное мое божество!.. Я самый счастливый человек на свете.
А вот еще комментарий Марины Казимировны:
... мое знакомство с О.В. (Ольга Ивинская — Е.М.) после ее возвращения из лагеря не возобновилось, поэтому она привлекла к перепечатке свою приятельницу и машинистку Татьяну Ивановну. Борис Леонидович оказался в замешательстве — последняя часть была еще зимой обещана мне... «Самоуправство» О.В. лишило меня возможности перепечатать конец Живаго. Но когда ... мне удалось получить рукопись для прочтения во время отпуска Т.И., я не могла не перепечатать ее для себя, хотя Б.Л. требовал, чтобы я очень быстро вернула ему ее. Первые свои экземпляры я отдала Б.Л. не в качестве выполненного заказа, а как подарок...
В предисловии к этой книге Настя вспоминает, что однажды Пастернак «вдруг спросил маму, не влюблена ли она в него, и когда мама, рассмеявшись, ответила отрицательно, он обрадовался и сказал, что боялся этого».
Письма свидетельствуют о другом. Ревность — вот что руководит словами и поступками Марины Баранович. Ревность к Ольге Ивинской, к машинистке Татьяне Ивановне, которая осмелилась (!) перепечатать то, на что рассчитывала Баранович.
Такая же ревность, видимо, и к моей маме. При самых добрых отношениях... Влюбленная женщина не терпит конкуренции! Ей, и только ей, должен принадлежать Пастернак. Его сердце. Его душа. Его рукописи.
И еще я поняла: не все факты, изложенные в книге, объективны, не все акценты расставлены правильно. Убедила меня в этом большая статья в «Новом мире», которую написали В.М. Борисов и Е.Б. Пастернак: «Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака „Доктор Живаго“.
Да, из статьи следует, что Борис Леонидович и впрямь давно и хорошо был знаком с Мариной Баранович. Она печатала ему, и он обычно был доволен. Обычно. Но не всегда. 10 октября 1948 года, получив от Баранович первую часть романа, Пастернак решил послать экземпляр в Рязань, дочери Марины Цветаевой. Вместе с сопроводительным письмом:
Дорогая Аля! Высылаю тебе обещанную рукопись прямо из-под машинки моей приятельницы, маминой тезки и ее большой почитательницы Марины Казимировны Баранович, переписавшей ее. Из одной французской вставки я уже вижу, что в ней должны быть опечатки, но у меня нет времени проверить ее, не думаю, чтобы ошибки были так многочисленны, чтобы портили впечатление...
Пастернак знал: мама печатает лучше. И своими действиями доказал это. Вот строки из статьи в „Новом мире“:
Первый экземпляр копии был еще раз выправлен Пастернаком по своему „титульному“ экземпляру и снова отдан в перепечатку, но уже другой профессиональной машинистке, Н.Л. Мушкиной (выделено мной. — Е.М.)... Текст этой последней перепечатки оставался неизменным до конца1955 года и именно с него были сделаны копии, входившие в экземпляры романа, отданные в „Новый мир“ и в Гослитиздат в 1956 году».
Профессиональная машинистка, конечно же, выполнила работу прекрасно.
Вернемся к маминому активу. Он создавался годами. Требования — стопроцентная грамотность, аккуратность, знание корректуры и культуры письма. При этом, конечно, не подводить, все делать в срок.
Некоторые кандидатуры отсеялись сразу, хотя и отвечали всем критериям. Но не подходил шрифт машинки! И дело даже не в том, что у одного агрегата он слишком мелкий, у другого — крупный. Он — разный! А ведь рукопись нередко приходилось делить между двумя, а то и тремя машинистками. Работа, выполненная разным «почерком», будет выглядеть некрасиво. Кроме того, автор поймет-догадается, что печатала не Нина Леопольдовна. А он так надеялся на ее легкую руку!
Впрочем, делить рукопись мама старалась лишь в крайних случаях, когда действительно «зарез». Задача безумно сложная. Прежде всего, рассчитать порции, чтобы потом, «при стыковке», не оказалось полупустых страниц, с двумя-тремя повисшими вверху строчками. Сделать это практически невозможно: в рукописи бесконечные вставки, сокращения...
Старт — это полбеды. Труднее на финише, когда машинистки приносят готовые порции. Каждая пронумеровала свою часть карандашом. При той же «стыковке» мы с мамой сводили нумерацию, выстраивая страницы «в затылок», соединяя в единое целое. И все это не на одном экземпляре, а на трех-четырех! Потом надо еще стереть цифры, сделанные карандашом...
Сначала, когда актив только создавался, мы считывали выполненную работу: мама должна была убедиться, что все в порядке. Как считывали? Тут все зависело от оригинала, от его качества. Если оригинал чистый, то его брала я, а перед мамой лежал текст готовый. Она проверяла, как машинистка напечатала его. Если же оригинал грязный, с большой правкой, с вставками, то мне доставался текст перепечатанный, а оригинал читала мама — она проверяла, как машинистка разобрала правку.
