Воспоминания

Так как мать всю зиму 1941—42 гг., а отец до Нового года рано утром уходили пешком на работу (мать на Охту, а отец в район, где размещается сейчас ст. м. «Электросила»), то после смерти деда карточки на хлеб были вручены мне, тринадцатилетнему мальчишке. При этом я был предупрежден, что их утрата равносильна гибели всей семьи, т. к. запасов продуктов у нас нет. Последнее знал я и сам, как знал и то, что карточки у меня могли отобрать силой. Знали об этом, конечно, и мои родители, но другого выхода не было.

В первые месяцы блокады работа булочных была организована плохо, и голодные люди часами стояли сначала на покрытых снегом улицах, а затем в страшной тесноте забитого до отказа помещения магазина. Но постепенно порядок в «торговле» хлебом установился. Продовольственные карточки были «прикреплены» к определенным магазинам, и каждый ленинградец, не потерявший этот клочок бумаги, был уверен, что получит свой ломтик эрзац-хлеба.

В целом я оправдал доверие родителей, не потерял и не дал отнять или украсть хлебные карточки или тот небольшой кусок хлеба, который я получал от продавца. А такие случаи иногда происходили, хотя и жестоко карались стоявшими в очереди покупателями.

Например, я видел, как озверевшие от голода женщины, стоявшие в очереди в булочную, затоптали (по-видимому, до смерти) моего соклассника, который выхватил у одной из них пайку хлеба и запихнул себе в рот.

Получить и принести домой хлеб было еще полдела. Необходимо было его сохранить до прихода родителей. А ведь в комнате, где замерзала вода, холод промораживал голодное тело подростка до костей. Сейчас я не могу вспомнить хотя бы один случай, когда бы я отрезал от общего куска хлеба хотя бы тонкий ломтик. Думаю, если бы я на это решился, то проглотил бы весь полученный на троих хлеб. Но судьба маленького довеска к общему куску иногда была иная: я его отправлял себе в рот как плату за работу. Что было, то было.

Смертность ленинградцев от голода в зимние месяцы была колоссальной. Проиллюстрирую это следующими наблюдениями. В январе, когда отец от слабости не мог ходить на работу, а его желудок уже не принимал черного хлеба, его хлебную карточку «прикрепили» к булочной на Театральной площади, где по медицинской справке хлеб заменяли на булку. Поэтому я каждое утро помимо магазина в нашем доме ходил еще в эту булочную. Дорога была не слишком длинной (менее пятисот метров). Но на этом пути я проходил мимо 5—10 трупов, иногда завернутых в простыни, а иногда и голых. Днем их убирали, а потом появлялись новые умершие, т.к. у живых людей не осталось сил довезти их на санках до кладбища.

В последних числах января 1942 г. мама с помощью одного из своих родственников отвезла отца в стационар , открывшийся на заводе, где он работал, пока мог ходить. Когда перед выходом на улицу одевали отца, я помогал затянуть ремень на его брюках. К своему удивлению, я обнаружил, что мои детские пальцы сошлись на его талии. В тот момент это не произвело на меня особого впечатления. Но сейчас подобные воспоминания приводят меня в подавленное состояние.

Примерно через неделю мама сообщила мне, что 2 февраля 1942 г. мой отец умер. Я по-детски заплакал, но мать так прикрикнула на меня, что в следующий раз я заплакал только в начале 60-х годов, когда моя маленькая дочка задыхалась от приступа ложного крупа, а главврач детской поликлиники отказывался давать для ее лечения последнюю из имевшихся у него в запасе ампулу %uF067-глобулина.

Александр Александрович Андреевский