Воспоминания

Общие сведения о формировании моего характера в годы блокады

До 13 лет, точнее, до нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г., я был тихим, воспитанным единственным ребенком, который рос в атмосфере сравнительно интеллигентной семьи. Что за человек получился бы из меня, если бы не началась блокада, я не знаю. Хотя то обстоятельство, что моя психика в целом благополучно выдержала голод, холод и прочие ужасы блокады Ленинграда свидетельствует о том, что какие-то задатки мужского характера были во мне и в довоенное время.

После голодной зимы 1941—42 гг. я превратился в самостоятельно, довольно смелого подростка, способного успешно отстаивать свои интересы в драках со сверстниками (такими же голодными и истощенными, как я).

Быстрый и практически бесконтрольный переход из детства в практически взрослое состояние привел и к заметным отрицательным изменениям характера. Помимо трудностей блокады на моем характере сказывалось то обстоятельство, что в этот ответственный период жизни я был практически лишен благотворного женского влияния. Свою измученную голодом и работой мать я видел дома не более одного-двух часов перед сном (на работу она уходила рано, когда я еще спал). Исключением были только 2—3 месяца зимой 42—43 гг., когда я жил и учился в ее школе на Охте, так как у нас на Мойке кончились дрова. Следует также отметить, что с осени 1942 г. я учился в мужской школе, где моими приятелями были отнюдь не ангелы.

Подробнее о некоторых особенностях своего блокадного и послеблокадного характера я расскажу ниже, а сейчас лишь отмечу, что хотя некоторые недостатки я изжил довольно быстро, другие поддавались исправлению с трудом.

О чувстве страха и о его преодолении

Впервые в своей жизни чувство страха я почувствовал на следующую ночь после пожара на Бадаевских продовольственных складах, то есть 6—7 сентября 1941 г. В это время большинство жителей Ленинграда еще не ходило в бомбоубежища, хотя воздушные тревоги объявлялись регулярно. Не ходила туда и наша семья.

Расскажу о том, что напугало меня в ту ночь. Я уже спал, когда раздался страшный грохот и дом содрогнулся как при сильном землетрясении. Проснулся я на полу возле своей кровати. Не знаю, то ли я упал сам, то ли меня выкинуло этим «землетрясением». Комната была наполнена едким дымом, стекла в окнах отсутствовали.

Как выяснилось, во дворе нашего дома разорвалась 250-килограммовая фугасная авиабомба. Диаметр воронки составлял примерно 5 метров, а глубина превышала человеческий рост. Край воронки был в полуметре от фундамента той стены, в которой на высоте около 15 метров размещались окна наших комнат. К счастью, толстая кирпичная стена дореволюционной кладки выдержала, хотя и покрылась сеткой трещин.

Панического страха не было, но мое тело дрожало как в лихорадке. Дрожь утихла только через час.

Отец с трудом открыл двери, которые заклинило от взрыва, и мы спустились в бомбоубежище. Сбегая по лестнице, я увидел почти трагическую, но вместе с тем и смешную для меня сцену: обезумевшая от страха за жизнь сына женщина стояла на площадке и пыталась открыть заклинившую дверь. Ее сын, примерно моего возраста, просунул руку в 10—15-сантиметровую щель, а мать тянула эту руку изо всех сил, причиняя сыну боль. Сын кричал: «Отпусти меня, мне больно!». Неприятно признаться, но наша семья пронеслась мимо них, не оказав помощи.

После этой бомбежки мы пару недель после объявления ночной воздушной тревоги спускались в бомбоубежище. Но там невозможно было выспаться, а родители должны были утром идти на работу. Поэтому они перестали спускаться в убежище, следовательно, туда перестал ходить и я. А с наступлением голодного времени бомбежки и артобстрелы совсем перестали пугать истощенных людей.

Кстати, в бомбоубежище я испытывал гораздо больший страх перед бомбежками, чем в своей квартире, хотя прекрасно понимал, что вероятность остаться в живых на верхних этажах здания неизмеримо меньше. Думаю, причина этого парадокса в том, что внутри бомбоубежища колебание грунта при взрывах авиабомб ощущалось сильнее, чем в квартире, и казалось, что вот-вот вся громада дома рухнет тебе на голову.

Тяжелая, голодная зима 1941042 гг. не только притупила общее чувство страха смерти, но и научила преодолевать мгновенный испуг. И я, как многие блокадные дети, также развил в себе это умение, не являясь особенно бесстрашным по природе человеком. Надеюсь, это качество я сохранил до сих пор.

Начиная с лета 1942 г. и до снятия блокады в январе 1944 г. Ленинград подвергался в основном артобстрелам, а бомбежек почти не было. По городу было выпущено порядка 150 тысяч снарядов крупного калибра, от которых погибло около 30 тысяч человек (цифры привожу по памяти).

В это время среди подростков существовала мода ходить по улицам во время артобстрелов, не обращая на них внимания. Придерживался этой пижонской манеры поведения и я, хотя однажды снаряд упал в Мойку так близко от меня, что меня окатило водой с головы до ног.

О результатах такого рода развлечений хорошо сказано в одном из стихотворений Юрия Воронова, который, как и я, пережил блокаду в подростковом возрасте:

Ему бы сделать два шага назад
И завернуть за угол.
Но прогремел снаряд —
И мы стоим над мертвым другом.

Чтобы окончательно разоблачить показушность такой храбрости, приведу еще один пример. В коммунальной квартире на Мойке, 112 во время блокады Ленинграда жили только мы с мамой. Часть комнат в этой квартире располагалась на южной стороне дома, часть — на северной. На южной стороне зимой было теплее, но опаснее, т. к. именно с юга летели немецкое снаряды. При обстрелах я всегда просил маму перейти в комнату в северной части, где было безопаснее, и переходил туда сам. Ведь перед мамой не нужно было демонстрировать храбрость.

Впрочем, была в такой браваде и определенная польза. Она приучала поступать в данных обстоятельствах так, как нужно, а не так, как хочется. Приведу еще один пример.

Однажды, уже в первые послевоенные годы, меня, проходившего через двор соседнего дома, окликнул инвалид (у него был деревянный протез вместо ноги). Он попросил помочь ему утихомирить пьяного соседа, который пытается топором вышибить дверь комнаты, где заперлась его жена. Я мгновенно оценил ситуацию: фактически мне предлагали одному усмирить пьяного разъяренного человека, вооруженного топором. Конечно, мне не хотелось впутываться в эту историю. Я мог бы посоветовать инвалиду обратиться в милицию и избежать «сражения». Но честь бывшего блокадного подростка мне этого не позволила.

До сих пор помню длинный, абсолютно темный коридор, в конце которого в слабом свете маленького окошка над дверью виднелся силуэт человека, наносившего по двери яростные удары топором. Мне было в тот момент очень страшно. Но я превозмог страх, подкрался к этому человеку сзади и, сбив его с ног, отнял топор. Дальнейшее не представляло большого труда, так как «бандит» был изрядно пьян. Вместе с инвалидом мы связали ему руки и ноги, потом я покинул ту квартиру.

Вспоминая теперь своих приятелей блокадных времен, я абсолютно уверен, что любой из них в подобных обстоятельствах повел бы себя так же. Хотя некоторые, возможно, потребовали бы со спасенной женщины магарыч.

Александр Александрович Андреевский