Эту главу я хочу начать цитатой из известной книги братьев Вайнеров «Петля и камень в зеленой траве»: «Они (т.е. герои книги. — И.Э.) жили в старом пятиэтажном доме где-то в Сокольниках. Кажется, этот район называется Черкизово. А может быть и нет, я плохо разбираюсь в этих трущобах. Человеку, который здесь родился, не стоит на что-то надеяться, его жизнь всегда будет заправлена тоскливым запахом нищеты».
Не скрою, что с этих строк мне в свое время стало здорово не по себе. Да и сейчас они вызывают во мне гамму самых разных чувств. Дело в том, что я родился именно в Черкизово и как никто иной, до сих пор прекрасно помню этот чудовищный «тоскливый запах нищеты». Ибо, людей даже довольно среднего достатка, не говоря уже о богатых, в этом забытом Богом районе Москвы тогда, во времена моего детства, просто не было. Да и странно было бы представить их появление в тех бараках и клоповниках, которые служили пристанищем для десятков тысяч людей. Это действительно был один из самых захудалых, окраинных районов Москвы.
Но в отличие от нашего нынешнего образа жизни, когда мы порой не знаем, как зовут соседа по лестничной клетке, мы знали друг о друге практически все. Скажем, наша семья жила тогда на Третьем Черкизовском проезде. И нам было известно досконально, кто к кому пришел, кто от кого ушел, кто чей любовник, кто, что ел сегодня на обед, кто на что живет, кто, где чего украл...
Кроме того, Черкизово славилось своим хулиганьем. Хорошо помню, как в 1953 году в результате бериевской амнистии наш и без того криминогенный район буквально затопила волна бывших заключенных, что естественно спокойствия в столице не прибавило. И точно так же, как сегодня у всех на слуху, скажем, солнцевская преступная группировка, так в те годы славилась своими подвигами наша местная черкизовская банда. В то же самое время, что весьма характерно для советского режима, каждый житель Черкизово должен был находиться под бдительным оком карающих органов. Так, буквально каждый член каждой из десяти семей, населявших наш убогий деревянный домишко, был учтен в особой Домовой книге, находящейся в ведении особой же «хозяйки дома». Уж что-что, а строгий надзор за «гражданами» в Стране Советов был всегда на должной высоте! Что, повторяю, вовсе не препятствовало ни бурному росту уличной преступности, ни бесконтрольной деятельности так называемых «черкизовских мануфактурщиков». А именно, масса людей у нас занималась тем, что изготовляла у себя на дому из подручных материалов ходовые кофточки, сорочки, блузки и тому подобный швейный ассортимент, который затем прямо с рук реализовывался мальчишками на знаменитом Преображенском рынке. Я, правда, в этом бизнесе не участвовал, на что были свои причины...
Отличительной особенностью Черкизово была и булыжная мостовая старой кладки, по которой можно было вволю прогуливаться пешком, так как даже нормального общественного транспорта у нас тогда не было. Был какой-то трамвай, который доходил лишь до Халтуринской улицы от Преображенки, а оттуда к себе домой уже надо было идти пешком.
Местом тусовки всех наших тогдашних пацанов был угол Черкизовского проезда, где в одном из дворов устраивались танцы под патефон. С каким жадным мальчишеским интересом следили мы из подворотни за танцующими парами!... С одной стороны, скудный быт, убожество и нищета, а с другой — такая душевная близость между людьми, о которой сегодня можно только мечтать. Или вот, скажем, в саду был убит участковый милиционер. Это сегодня убийства стали, чуть ли не нормой, а тогда все Черкизово неделю тряслось как в лихорадке, настолько это выглядело дико и невероятно: «Как это так — убить милиционера?» Так что в моем восприятии то время отделено от настоящего как бы неким бронированным стеклом. Только теперь начинаешь осознавать, что ты живешь действительно в другой стране, совершенно непохожей на ту, в которой родился.
Помню, как в одном из вконец обветшалых деревянных клоповников-мышатников, случился пожар. Так вот, надо было видеть, с какой готовностью помочь, с каким сочувствием соседи отнеслись к погорельцам. Им нашлось место в какой-то каморке, куда местные доброхоты тут же натащили кучу всякой всячины — кто тумбочку, кто табуретку, кто собственного пошива кофточку. Это я к тому, что нищета у нас тогда царила страшная, и даже табуреточка ценилась на вес золота. Но не было в сердцах людей той жадности, того стремления к стяжательству, которые обуревают наше общество сейчас.
В таком вот специфическом районе Москвы, в такой вот специфической социальной атмосфере я и появился на свет 16 ноября 1940 года в семье так называемых «совслужащих», ибо слово «интеллигенция» было в те времена не в чести. Оттуда мой отец ушел на фронт, где и погиб. А мы с мамой были эвакуированы в Среднюю Азию, затем в Татарстан. Когда же мы вернулись домой, мне было уже года четыре.
Одно из самых ярких воспоминаний моего детства — колонна пленных немцев, которых провели сквозь всю Москву, в том числе и через Черкизово. Помню, мы с мамой стояли на обочине, глядя на бесконечную череду серых мундиров, и мама, держа меня за руку, сказала:
— Смотри сынок и запоминай на всю жизнь — это они убили твоего отца.
Из деревянного черкизовского домишки, где прошло мое детство, я ушел в свое время в армию и в него же потом и вернулся. Но вскоре я женился и переехал в квартиру жены на Ленинском проспекте. Меня, человека, который всю свою жизнь до этого ходил по воскресеньям в баню на Преображенке, на Потешной улице, наличие в квартире ванной повергало в некий священный трепет. Весь первый год своей цивилизованной жизни я просто-таки не вылезал из ванны и плескался в ней как рыба. Моя мама с моим отчимом тоже со временем перебралась из нашей древней развалюхи в благоустроенную квартиру.
Но впечатления от черкизовского быта врезались в память навсегда. Помню, когда я уже работал фельдшером на Скорой помощи, моей первой задачей после суточного дежурства было следующее — набрать из колонки воды, заготовить с помощью молотка ведро мелкой угольной щебенки, наколоть дровишек на растопку, затопить печь. Единственным, пожалуй, нашим «ноу-хау» в смысле комфорта был самодельный летний душ в виде бачка с водой, нагревающейся на солнце. Что же до известных удобств, то здесь все было вполне традиционно — в любую погоду, в дождь, в снег, в мороз надо было бежать в кривобокую ветхую будочку в углу двора...
Возможно, у кого-то, привыкшего к деревенскому укладу жизни, все вышеописанное не вызовет никаких особенных эмоций. Что тут, дескать, такого особенного — уголь, печь, дрова, вода из колонки, сортир во дворе? Но в том-то и состоит грустный юмор данной ситуации, что в паспорте человека, родившегося и выросшего в таких вот, мягко выражаясь, патриархальных условиях, стоит штамп: «Место рождения — город Москва». Впрочем, грех мне по этому поводу жаловаться на судьбу, ибо, во-первых, через подобный коммунально-клоповный быт прошли миллионы людей, считающихся, как и я, коренными москвичам. А, во-вторых, человека, прошедшего такую жизненную закалку, уже не испугать никакими бытовыми неудобствами.
А в самом начале войны погиб на фронте мой отец, Семен Элькис, могилу которого нам так и не удалось отыскать до сих пор. На войне был убит и его брат Миля. В живых остался только их старший брат, эмигрировавший в свое время в Соединенные штаты. Естественно, что о той страшной поре в моей памяти сохранились лишь смутные фрагментные воспоминания. Помимо того знаменательного эпизода с колонной пленных немцев наиболее отчетливо помнится случай с получением денежного пособия за нашего погибшего отца. Мама взяла меня тогда на почту, отделение которой находилось на Преображенской площади в Черкизово на втором этаже деревянного дома. И вот, получив от кассира довольно солидную сумму, мама внезапно разрыдалась. Стоявший рядом мужчина недоумевал:
— Чего Вы плачете, гражданка? Такие деньги получили, радоваться надо!
Мама сквозь слезы шептала:
— Мне бы своего мужа получить вместо этих денег...
Что же касается михоэлсовской темы, то как-то недавно я вновь побывал на Большой Бронной, где когда-то находился ГОСЕТ — Государственный Еврейский Театр под руководством Михоэлса. Многое, конечно, там изменилось. Но в памяти и по сей день, как живые, стоят сцены из увиденных мной в детстве спектаклей на идиш — «Король Лир» и «Колдунья». До сих пор, как ни странно, помню песню из «Колдуньи» в исполнении знаменитого актера Зускинда — второго человека в театре после Михоэлса. К слову, когда Зускин бывал у нас в гостях, он порой исполнял ее по моей просьбе:
Кум, кум, кум цу мир,
Кум цу ми ир тохтер майне,
Кум, кум, кум цу мир,
Кум цу мир а эйм.
В переводе это означает: «Приди, приди ко мне дочь моя, приди, приди ко мне домой». Что касается идиш, я и сейчас его немножко помню благодаря своей бабушке, выросшей в патриархальной еврейской семье. Со мной она всегда говорила только на идиш. Сам я все, о чём говорят, понимаю, но в полной мере разговорной речью не владею в силу отсутствия практики. Но когда мне случается общаться с немецкоязычной публикой, я это делаю вполне приемлемо, вызывая, правда, иногда некоторое удивление у собеседников: «Какой у Вас, Гер Элькис, странный немецкий язык...»
Представляю себе их реакцию, окажись они, к примеру, в послевоенной Одессе, где тогда проживало (не знаю как сейчас) невероятное количество евреев, разговаривавших в основном на идиш. Я это знаю потому, что мы с мамой в мои детские годы довольно часто наезжали летом в Одессу, в эту жемчужину у моря для укрепления здоровья, а также чтобы повидаться с многочисленными родичами и знакомыми. Я, конечно, мало что был в состоянии понять, но кое-какие сцены из колоритного, ни с чем не сравнимого одесского быта запечатлелись в памяти надолго. Вот, скажем, такой замечательный диалог, который, на мой взгляд, мог иметь место только и только в Одессе и нигде больше. Приходим мы как-то с мамой на Привоз — знаменитый одесский рынок. Мама, как женщина интеллигентная, воспитанная, подчеркнуто вежливо обращается к торговке овощами:
— Почем у вас вот эти помидоры?
Та называет цену.
Мама удивляется:
— Так дорого? Но за что? Ведь они же какие-то мятые...
На что торговка, хмыкнув, презрительно цедит сквозь зубы:
— Это у твоего мужа яйца мятые! А мои помидорчики один к одному — ядрёные, крепкие, дай Бог каждому.
Ну что тут скажешь? Мама вспыхнула, покраснела, и, схватив, меня за руку, потащила к выходу. Так мы ничего в тот раз и не купили. Я вспоминаю этот курьезный случай еще и потому, что моя мама, помимо хорошего воспитания, получила в свое время и весьма незаурядное образование, включавшее в себя не только прекрасное владение языком идиш, но и знание хибру (иврита). Понятно, что таким вещам в советские времена не обучали, стало быть, этими своим языковыми познаниями мама целиком была обязана своей начальной местечковой школе. Мама свободно читала на иврите, но вот с разговорной практикой были проблемы. Действительно, с кем она могла тогда общаться на древнееврейском? Разве что с госпожой Голдой Меир, когда та была послом Израиля в СССР...
Кстати, бытует история (не знаю, правда это или нет), что якобы Меир попросила как-то Сталина отпустить в Израиль всех желающих. Вождь народов дал согласие: «Хорошо. Только представьте нам список этих людей». Ну, Голда Меир представила все честь по чести — имена, фамилии, адреса... И, в скором времени в точном соответствии с этим списком поименованные в нем лица оказались... в солнечном Магадане! Нашла, кому список давать! Я, хотя и был ребенком, прекрасно помню жаркие споры взрослых по поводу всего этого. Что касается Голды, то советские евреи просто-таки проклинали ее за такую «заботу» о соотечественниках.
Но, как известно, лучший судья в мире — это история, которая все расставит на свои места, и уж во всяком случае, не мне судить о том, насколько была права или не права в своих поступках такая выдающаяся личность, как Голда Меир. Тем более, обсуждать столь глобальную тему, как извечный «еврейский вопрос», на страницах своих скромных «Записок», наверное, неуместно.
Но в любом случае детство есть детство. Невзирая ни на что, оно навсегда останется самой лучшей, счастливейшей порой жизни. И в этом смысле годы, прожитые в Черкизово, окрашены в моей памяти в самые солнечные и радостные цвета солнечного спектра.
Достаточно вспомнить хотя бы наше тогдашнее поголовное увлечение спортом (хотя, возможно, спорт — это слишком громко сказано). Но в большой теннис я, помню, играл на вполне приличном уровне, был даже второй ракеткой Москвы среди юношей пятидесятых годов прошлого века. Большой теннис у нас еще толькотолько зарождался. Появлялись первые обустроенные теннисные корты, один из которых, летний, образовался на бывшем стадионе «Сталинец» (ныне «Локомотив»), а другой — в зимнем стадионе «Шахтёр». Мы, мальчишки, юные фанаты тенниса бегали туда, что ни день, посмотреть на чудеса, творимые первыми советскими теннисными звездами. Но главным нашим кумиром был тогда, без всякого сомнения, невероятно колоритный, импозантный Николай Озеров, поражавший окружающих не только классом своей игры. На нас, обыкновенных черкизовских пацанов, осчастливленных самой возможностью общения с великим Н. Озеровым — чемпионом СССР по теннису — не меньшее впечатление производило и то, что происходило после тренировки. Приняв душ и переодевшись, уже тогда тучный, солидный Озеров направлялся в буфет, где брал один килограмм (!) сарделек, один большой белый батон, несколько стаканов чая и стремительно поглощал все это на глазах у своих восхищенных почитателей. Знай мы тогда, что этот типичный русский богатырь, спустя какое-то время, станет, ко всему прочему, еще народным артистом и самым популярным спортивным комментатором страны, мы бы выражали ему свое восхищение еще более открыто и непосредственно... Но, тем не менее, спорт все же так и не стал главным делом моей жизни. Появились другие увлечения, другие занятия, которые и сформировали из меня в итоге то, что я теперь из себя представляю. И здесь, безусловно, огромную роль сыграла мудрая педагогическая политика моей мамы, которой, насколько я сейчас понимаю, врожденный такт, терпимость, внимательность по отношению к родным и близким перешли по наследству.
Но тут уже, я думаю, пришла пора перелистать некоторые страницы моей родословной, в которой как в капле воды, отразилось все то, что досталось стране в целом в этот безумный век, в эпоху перемен. Начну с того, что у меня, как и положено, было два деда — по отцовской и по материнской линиям. Дед по материнской линии был купцом второй гильдии и жил на Украине в небольшом еврейском местечке Хащевато под Одессой на берегу Южного Буга. Впоследствии этому местечку, первому на Украине, выпала судьба испанской Герники. Второй был родом из городка Гайсина, что неподалеку от тех же мест. В силу чего я очень люблю все, связанное с Одессой, со всем этим южно-украинским регионом. Отца моей мамы звали Борух Дорман (в русской транслитерации — Борис), так что она, соответственно, звалась Беллой Борисовной. Что же касается другого моего деда, то тут уже был заметен некий перст судьбы, ибо он был по профессии фельдшером, а фамилия его была... Фельдшер! Да, именно так. Причем эта фамилия ему досталась по наследству, из чего можно сделать вывод, что свою нынешнюю профессию я избрал для себя далеко не случайно...Отец мой никогда не имел отношения к медицине и работал до войны гравером на расположенной на Пятницкой Фабрике грамзаписи. В Москву он, оставшись без родителей, приехал в свое время на заработки, где вскоре и познакомился с моей мамой.
Что же касается мамы, то ее семье выпало на долю такое, что и представить себе жутко... Кроме нее, у моих бабушки и дедушки, которого как я уже сказал, звали Борух Дорман, было еще двое детей. Кстати, если уж на то пошло, мою маму при рождении нарекли вовсе не Бэллой, как она себя стала позже называть, а чрезвычайно редким даже для евреев именем Бузя. И по паспорту она значилась Бузей Борисовной.
Ну, так вот, Борух-Борис был до революции купцом-коммерсантом, одним из самых богатых и уважаемых людей в весьма зажиточном местечке Хащевато. У него был самый большой дом во всей округе. А потом, как известно, настали страшные, лихие времена. Что вытворяли на Украине банды всяческих зеленых, махновцев, петлюровцев и иже с ними, пояснений, я думаю, не требует. И вот в незабываемом 1919 году местечко Хащевато заняла одна из таких вот петлюровских банд. По не писаному закону того времени навстречу банде вышла группа самых уважаемых и богатых людей села с тем, чтобы внести контрибуцию, выкуп за то, чтобы не трогали евреев. Возглавлял ее, соответственно, мой дед Борух-Борис, который и вручил главарю банды некую требуемую сумму, получив взамен заверения в полной безопасности. Но уже буквально спустя минуту, в местечке начался дикий еврейский погром. Все, что в такой ситуации оставалось деду — это проявить всегда присущие ему мудрость и мужество. Он велел своей беременной жене Тубе бывшей уже практически на сносях, взять с собой двоих маленьких детей и спрятаться на чердаке, что она и сделала. Сам он остался внизу. Бабушка потом рассказывала, как вскоре после этого в доме затрещали двери, раздался страшный шум. Можно было понять по доносившимся звукам, что в гостиной идет какая-то борьба. Затем все стихло. А, когда, наконец, бабушка рискнула спуститься вниз, ее глазам предстала жуткая картина: весь дом в потеках крови, а посреди гостиной — раскачивающийся на веревке труп ее мужа... Удивительно, как у нее от такого зрелища тут же не случился выкидыш. Моя мама, Бузя, появилась на свет лишь две недели спустя после этой трагедии. Таким образом, Туба Вольфовна осталась вдовой с тремя детьми на руках, будучи еще довольно молодой и на редкость красивой женщиной. Вообще они с дедом были, как говорят, великолепной парой: он — высокий, плотный, представительный, она — изящная и очень женственная. К слову, когда ее сын, мой дядя, назвал свою дочку Таней (русская транскрипция имени Туба) в честь своей матери, он как в воду глядел. Ибо, Таня, живущая сейчас в Нью-Йорке — ну вылитая Туба Вольфовна, такая красавица, что глаз не отвести.
Вернемся к самой Тубе. Несмотря на все эти ужасные события, надо было как-то и на что-то жить. Бабушка продала полдома и на вырученные деньги с дочкой Бузей на руках отважно подалась в Москву. А в их оставшейся половине еще долгое время проживала старшая сестра моей мамы тетя Анюта, которая сейчас находится в Нью-Йорке и которой, дай ей Бог здоровья, стукнуло уже девяносто пять лет. То есть в тот страшный день, когда они прятались от погрома, ей было десять лет...
Так вот, моя бабушка Туба Вольфовна по приезде в Москву купила в районе Черкизово террасу в частном доме, расположенном как раз напротив стадиона «Сталинец». Только на это и хватило у нее оставшихся денег. Эту террасу, правда, утеплили, как смогли, но конура она и есть конура. И вот там-то, в Черкизово, мама, когда выросла, и познакомилась с моим отцом. Причем, насколько мне известно, он после свадьбы поселился в той же пресловутой террасе, ибо его жилищные условия были еще хуже. Мне, слава Богу, на террасе жить уже не довелось. К моменту моего появления на свет все наше дружное семейство занимало две маленькие комнатки в том самом деревянном домишке, о котором шла речь выше.
Отец и его сестра. 1939 г.
Надо сказать, что, сколько я живу на свете, столько же не устаю восхищаться жизненной энергией и целеустремленностью своей любимой мамы. За что бы она ни бралась, все спорилось в ее поистине золотых руках. Так, сразу же по окончании педагогического училища, мама начала работать воспитательницей в детском садике, затем она закончила курсы машинописи и стенографии и поступила на работу в газету «Дер эмэс» («Правда»), издаваемую Центром еврейской культуры под руководством великого актера и режиссера Соломона Михоэлса. Мама его хорошо знала, не раз общалась с ним, и, соответственно, мы имели возможность посещать все премьеры знаменитого Еврейского театра. Помню, как меня в пять лет водили на спектакль с Михоэлсом в главной роли. Конечно, я очень мало, что тогда мог понять, но ощущение торжественности, особой значимости этого события осталось во мне навсегда. А когда в 1948 году Михоэлс был злодейски убит не без ведома Сталина, в нашем доме надолго поселился страх. Понятно, 1939 г. Отец и его сестра что никто бы и не заикнуться не посмел тогда о том, что это было заранее спланированное убийство, тем более что никому ничего толком не было известно. Это теперь мы знаем, что Михоэлса под Минском сбила какая-то машина без номеров, но по тогдашней официальной версии он внезапно умер «сам». Помню, как мама, приехав с работы, шепотом, вполголоса рассказывала домашним о смерти Михоэлса и при этом оглядывалась по сторонам, словно бы в нашем убогом домишке за нами мог кто-то следить. К несчастью, как оказалось, мамин страх имел под собой основания. Вскоре после смерти Михоэлса сотрудников газеты «Дер эмэс», в том числе и мою маму, посадили в тюрьму, где она и пробыла около года.
Продолжение следует
