Чем чаще задаюсь вопросом, почему я все-таки стал работать именно на Скорой помощи, тем больше склоняюсь к тому, что это — предопределение, судьба. Так было, видимо, мне на роду написано. Многие в детстве или в юности мечтают о врачебном поприще, но мало кто из них (в этом я твердо убежден) уже с самых ранних лет твердо знает, где, в качестве кого, в какой конкретно области медицины он хотел бы применить свои силы. В меня это таинственное знание вошло на каком-то действительно подсознательном уровне, избавив тем самым от известных терзаний, связанных с выбором профессии. Сколько себя помню, меня чрезвычайно волновала и привлекала уже сама романтическая атмосфера, окружающая работу Службы 03 — и состояние повышенной готовности, и экстренные выезды по вызову с сиренами, мигалками, и всеми атрибутами, присущими любого рода аварийной службе. Кто знает, может быть моя кармическая суть — спасение людей, и именно в этом состоит мое земное предназначение? Или мне просто требуется гораздо больше адреналина, чем кому-либо другому, склонному к более тихим и спокойным занятиям? Не знаю, и судить об этом не могу...
Как бы то ни было, я уже в возрасте девятнадцати лет стал фельдшером Скорой помощи. При этом я, разумеется, поставил себе целью поступить во Второй Московский Ордена Ленина медицинский институт. Но, хотя уровень моей подготовки был даже несколько выше уровня многих поступающих вместе со мной ребят, мне удалось поступить в свою альма-матер только лишь с четвертого захода. Причиной тому был всё тот же злополучный «пятый пункт», закрывающий людям еврейской национальности дорогу в особо престижные вузы. В институтских приемных комиссиях находились тогда негласные указания сверху, предписывавшие, сколько именно евреев можно принять туда-то и туда-то. Не помогало даже то, что я поступал после службы в армии, которая, как известно, служила для многих абитуриентов настоящей палочкой-выручалочкой. Впрочем, тут я несколько забегаю вперед, ибо первую свою попытку поступления в вожделенный вуз я предпринял сразу после окончания школы. Но после того как с налету это мне не удалось, я поступил во Второе московское медицинское училище, находившееся в центре на Солянке, в Подколокольном переулке. Ездить туда по утрам на занятия из Черкизово — путь не близкий, но чего не сделаешь ради мечты... Интересно, что каждый раз при этом мне приходилось проезжать мимо трех подобных учебных заведений — Остроумовского мед училища, мед училища на Преображенке и в Богородском. То есть, чисто территориально они были расположены гораздо ближе к моему району, чем медучилище на Солянке, но меня устраивало только оно. И приняли меня туда, между прочим, без экзаменов с теми самыми отметками, с которыми я не прошел в мединститут по конкурсу. Так я начал учиться на фельдшера.
Многие, кстати, не различают понятия «фельдшер» и «медсестра». Так вот, фельдшер имеет право работать самостоятельно и ставить диагнозы, в то время как медсестра — это только исполнитель чьих-то указаний. То есть, должность фельдшера уже несет в себе начало какого-никакого, но все-таки творчества. Поле его деятельности более чем обширно — от поликлиники до клиники, от центра диагностики до Службы 03.
Но, как я уже говорил, давняя мечта о Скорой не давала мне покоя ни днем, ни ночью. И вот, обучаясь на первом курсе училища, я пришел устраиваться на Станцию Скорой помощи, которой в то время руководил Николай Федорович Шведов. Но, увы, меня туда не приняли. И дело тут было уже не в «пятом пункте». Оказывается, по закону на Скорую нельзя брать людей без законченного среднего образования, не говоря уж о высшем. Правда, учиться мне надо было не так уж и долго, всего каких-то два года. Но так как меня буквально сжигала страсть прикоснуться к медицине, я ждать не стал. И тут же пошел на должность санитара при 53й Городской больнице. Так и пошло-поехало: днем на лекциях в училище, вечером и ночью — в больнице.
Надо сказать, что этот мой шаг не был даже вызван никакой особой финансовой недостаточностью, желанием пополнить семейный бюджет. Мама, к слову сказать, была категорически против этих действий. Но, что я мог поделать со своей неутолимой страстью быть поближе к медицине? Знал бы кто, с каким чувством своей нужности, пригодности я таскал тяжеленные носилки с больными, выполнял самую непрестижную больничную работу, если требовалось, выносил из-под больных и утки, и горшки. С какой тщательностью я относился к поручаемым мне время от времени медицинским процедурам, таким, как, скажем дренаж мочи... Более того, я просто рвался к этим поручениям, напрашивался на них. Все это было для меня безумно интересно. Врач, медик — это ведь не только профессия, это — диагноз, медиком нужно родиться. Человеку брезгливому, пугливому, мнительному и нетерпеливому в медицине делать нечего.
К примеру, упомянутый дренаж мочи включает такую манипуляцию, как пункция мочевого пузыря больного с целью откачать скопившуюся мочу. Уролог специальным шприцем Жане протыкает пузырь и начинает откачивание. Но, далее его участие уже, в принципе, необязательно и он вполне может поручить это дело молоденькому санитару вроде меня: «Когда закончится моча, скажи мне».
Вот так я и крутился целый год, днем штудируя теорию, а ночами постигая азы своей профессии на практике. И неплохо, между прочим, учился. А санитаром я был, думаю, ну просто образцово-показательным.
Но об этом, наверное, лучше всего рассказали бы сейчас те коллеги и друзья, с которыми меня навсегда связала судьба совместной работы: мой заместитель Раиса Васильевна Гуляева (к большому сожалению, мы её в прошлом году похоронили) и мой нынешний секретарь и незаменимый помощник, фельдшер-диспетчер Управления, Светлана Николаевна Литвиненко, в девичестве — Ча. Отец Светланы был корейцем, отсюда и такая, не совсем привычная нашему слуху, фамилия. Ещё когда мы были молодыми, наша любовь к ней выражалась в полушутливом, но высокодушевном прозвании её «Чашкой», на что она ничуть не обижалась, так как всегда отличалась замечательным чувством юмора.
Так вот, совсем еще молоденькие Рая и Света, которые работали в Службе 03 в качестве фельдшеров, время от времени доставляли к нам в больницу пациентов на Скорой помощи. И, прямо, скажем, порой сердце разрывалось от жалости, глядя на то, как эти две маленькие щупленькие девушки, пыхтя, выволакивают из машины неуклюжие носилки с больными. Как тут было остаться на месте и не броситься на помощь? Для цветущего здоровяка ростом в метр восемьдесят, каким я был в свои девятнадцать лет, это было сущим удовольствием — не просто помочь коллегам по работе, а еще лишний раз перед теми же девушками блеснуть своей силушкой молодецкой! Да что там носилки, когда обе эти, извиняюсь, пигалицы, одна меньше другой ростом, не в состоянии были даже дотянуться до верха крышки люка санитарной машины ЗИС-110 с тем, чтобы захлопнуть ее после выгрузки больного. Стоят, подпрыгивают, пыжатся, а все никак... И начинают хором кричать:
— Игорь, Игорь, скорее, помоги!...
Ну, как тут было не напустить на себя важности и не пробурчать под нос деланно недовольным тоном:
— И кто только вас берет в Скорую, таких малорослых?...
Не скрою, присутствовал здесь и некоторый элемент зависти. Уж очень хотелось порой самому прокатиться с ветерком на Скорой, почувствовать себя настоящим скоропомощником.
Помню, напросился я все-таки к одной из девушек-фельдшеров в выездную бригаду и отправился с ней по вызову. Трудно передать словами обуревавшие меня при этом чувства. Но, как назло, именно в этот наш выезд машина Скорой помощи сломалась и застряла где-то на окраине Москвы! Тут на меня все сразу и навалилось — и огорчение, и разочарование, и голод, и усталость после целых суток учебы и работы... Заметив это, моя знакомая сказала:
— А, ты, между прочим, зря так расстраиваешься. Когда на первом же твоем выезде ломается машина, это — хорошая примета. Это значит, что у тебя на Скорой помощи будет счастливая судьба.
Надо ли говорить, что как только я получил свой долгожданный фельдшерский диплом, я тут же прибежал с ним на Станцию скорой помощи. На этот раз меня взяли без разговоров, причем не куда-нибудь, а сразу на Центральную подстанцию, и это было для начинающего в высшей степени почетно. Само собой, что Центральная подстанция считалась лучшей подстанцией Москвы. Мне повезло еще и в том, что старшим фельдшером была там в то время Елизавета Алексеевна, или, как мы ее любя называли, баба Лиза. Она брала к себе в штат только парней, и не каких-нибудь, а здоровенных плечистых ребят гренадерского роста, явно сообразуясь с известным пушкинским определением: «Все красавцы молодые, великаны удалые, все равны, как на подбор». Не хочу хвастать, но мы, отборная гвардия бабы Лизы, представляли тогда действительно недурственное зрелище...
Но, все хорошее скоро кончается. Не успел я вдоволь насладиться своим первым жизненным триумфом, как пришла повестка — собираться в армию. И вместо блистательной карьеры столичного фельдшера пришлось мне начать карьеру фельдшера военного. Но тут, как и повсюду у нас, не обошлось без казусов и недоразумений. С одной стороны, мне как бы сразу же невероятно повезло, ибо я с первых же дней службы оказался в ранге так называемой армейской или точнее сказать солдатской интеллигенции. В состав ее входили: повар, парикмахер, фельдшер и возчик (тот, кто на лошади продукты возит в часть, в мое время это еще делалось гужевым способом).
Служить же меня направили в часть, дислоцированную в Красноярском крае, что имело, как выяснилось, ряд специфических особенностей. А именно, это были специфические войска со всем, что из этого следует: закрытая зона, строжайший пропускной режим, словом, секретность, секретность и еще раз секретность. Но, добирались мы, новобранцы, до всех чудес сверхсовременных технологий в самых, что ни на есть допотопных вагонах-телятниках времен еще, кажется, гражданской войны. Девять суток провалялись в них на нарах, как какие-то каторжники. Сервис был соответствующий, особенно в том, что касалось мест, так сказать, общего пользования: по большой нужде можно было устроиться лишь в момент остановки, ну а по малой... приходилось исхитряться прямо на ходу. Это порой порождало проблемы, особенно, когда встречным ветром в нашу теплушку заносило не совсем приятный дождь.
Но все на свете кончается. И вот нас в итоге доставили к месту назначения. Собрали в местном клубе и сразу сделали строгое внушение:
— Вы прибыли служить в секретную зону. Письма посылать будет можно, но нечасто. Ни вы никуда не сможете отсюда выезжать три года, ни к вам никто не сможет приехать.
Закрытая зона имела вид так называемого соцгородка без названия, под кодовым обозначением Криворяжск-48*. Теперь об этом уже можно говорить, а тогда, в 1960 году, все это было, конечно, строжайшей государственной тайной. Особенности же в нашем городке были такие: огромное количество зэков и открытые ураново-нептуниевые разработки, на которых означенные заключенные и работали. Там вообще много чего было — и войска ВСЧ, то есть военные строительные части, и собственно ракетные подразделения, делом которых было испытание новых видов оружия на особом полигоне. Понятно, что соседство с такими материями, как сырье для ядерных боеголовок и ракетное топливо, укреплению здоровья живущих в подобной атмосфере людей не способствовало. Красноречивым свидетельством этого служило просто-таки безбрежное, протянувшееся до самого горизонта кладбище для солдат из обслуживающего персонала. Каких тогда размеров должно быть кладбище для зэков, мерших здесь поистине как мухи, я себе даже представить не мог...
Ну, мы, естественно, ать-два — и вперед, прямиком в тайгу на лесоповал. Условия — практически те же, что и в лагере для заключенных. С утра до поздней ночи, в тридцатиградусный мороз, приходилось валить лес, обрубать сучья, таскать бревна. И все это — на голом месте, безо всяческих удобств. Нам, городским ребятам, никогда в жизни не имевшим абсолютно никаких навыков к подобной работе, все происходящее казалось подлинным кошмаром, адским наваждением. Мы не могли взять в толк, за что нас вот так, с бухты-барахты превратили в каких-то бесправных существ, занимающихся подневольным, тяжелым трудом. Впрочем, вскоре наша неопытность и полная профнепригодность к валке леса, проявила себя самым наглядным образом. Сослуживец Валера Вершинин не успел вовремя отскочить от падающего дерева. В итоге — открытый перелом плеча. Естественно, я, как медик, не мог оставаться на месте, тут же бросился к Валерию, помог ему подняться и почти на себе дотащил до санчасти. Старший врач в звании лейтенанта, выслушав мой доклад о случившемся, заинтересованно спросил:
— Скажите, а вы часом, не медик? Судя по вашему диагнозу, вы явно не новичок в медицине. Я говорю:
— Да, я дипломированный фельдшер из Московской Скорой помощи.
Он просто ахнул:
— Фельдшер!? У меня в полку? На лесоповале? Что же вы молчали все это время? Завтра же ко мне, сюда, немедленно!
Прихожу к нему с утра пораньше, а он и говорит:
— Так вот, вас вызывает к себе полковник Корчевский.
Идем к полковнику, который, как выяснилось, являлся начальником медицинской службы дивизии. А заместителем у него был полковник мед службы Литвинов. Заводят меня, значит, в кабинет Корчевского. И тот сразу же спрашивает у лейтенанта, который меня привел:
— Ну, говори, чего ты хочешь?
— Да, вот товарищ полковник, тяжело мне одному, как вы сами знаете, управляться со всеми делами, а тут вот — фельдшер дипломированный из Москвы, из Института Склифосовского...
Ну, я, естественно, помалкиваю, Склифосовский так Склифосовский... А за столом у полковника сидят, между прочим, еще человек пять-шесть таких же старших военных врачей, как мой лейтенант. И тут буквально слово в слово повторяется та же сцена, что и на медкомиссии:
— Товарищ полковник, отдайте его мне, у нас ведь страшный дефицит медперсонала...
— А почему это вам, а не нам, — возражает другой, — чем мы хуже? У нас тоже дефицит.
Наконец берет слово майор-грузин с пышными черными усами:
— Как вы знаете, у меня на объекте Q уже несколько лет вообще нет никакой медицины, и я бы хотел...
Но тут полковник Корчевский довольно резко его обрывает:
— Слушай, Резо, как ты можешь? У тебя совесть есть? Ты посмотри на него — это же еще совсем мальчишка, ребенок. А ты его, значит, хочешь послать на объект Q, где эскалатором нептуний поднимают! Да ведь тогда ему через полтора года — прямая дорога на кладбище.
Я стою и только глазами хлопаю — какой нептуний, думаю, что за объект Q и при чем тут кладбище?
А раздражение полковника достигает, судя по всему, высшей точки:
— В общем так, мать вашу!... Идите-ка вы все к такой-то матери, этот мальчик пока останется при мне и будет работать у меня в качестве помощника, а там — разберемся!
Так я неожиданно для себя стал помощником начальника мед службы дивизии. Правда, через год я попросился обратно в свой полк, и он меня отпустил. Но служба в канцелярии не прошла для меня даром. Я там научился работать с бумагами, различать «входящие» и «исходящие», словом, приобрел тот опыт, который так пригодился мне потом на гражданке. Умение вести делопроизводство — едва ли не главная особенность руководителя. И в этом смысле я могу сказать только слова благодарности в адрес армейской службы.
Но таежная романтика на этом, увы, не кончалась. Постоянно ходили довольно тревожные слухи о появление в округе, то здесь, то там оголодавших волков. При этом бывало, пропадал не только лишь домашний скот, но зачастую и люди. В такой вот атмосфере некоторой нервозности и напряженности вызывает меня к себе однажды командир картофельного отряда:
— Слушай сержант, у нас тут ЧП. Пропали два наших солдата. Тут все, конечно, может быть — волки, и медведи, но я думаю, что они просто убежали в самоволку. Но в любом случае надо что-то делать. Я посылаю на их поиски лейтенанта с парой солдат, да и ты поезжай. Вдруг с ними действительно что-то случилось и будет нужна медицинская помощь?
Надеваем тулупы, садимся в грузовик и едем на поиски пропавших. Поля же вокруг на границе с тайгой, прямо скажем, бескрайние. Отделения совхоза Таежный разбросаны на таком расстоянии друг от друга, что, бывало, и за день не доедешь от одного до другого. Первым делом приезжаем на Центральную усадьбу, спрашиваем:
— Двух солдат здесь не видели?
— Нет, — говорят, — у нас тут все на виду. И если бы что...
Ладно, едем в соседнее отделение. А там проживало на поселении огромное количество бывших заключенных-власовцев, бандеровцев и тому подобных граждан, разговаривавших с сильным украинским акцентом. Приезжаем в поселок под вечер, усталые, промерзшие, стучимся в ближайшую избу. Оттуда звучит:
— Ну, що треба?
— Да вот, мы тут разыскиваем двух солдат. Не видели случайно?
— Ни... таких нэ бачилы...
— А можно у вас заночевать?
— Ни, ни, нэ можно. Нам цэ нэ положено. А ось там, у той хате, вас пустят...
Хорошо, идем к самой крайней избе, в окнах которой горит свет. Дверь, как ни странно, не на запоре. Входим в клубах морозного пара — и застываем на месте. Да и есть от чего: перед нами дюжина молоденьких девушек в самом, что ни на есть соблазнительном неглиже по причине жарко натопленной печки! Да и кого им, собственно, стесняться в этом медвежьем углу? Словом, бардак не бардак, но нечто очень к этому близкое. И, как выяснилось, наше первое впечатление оказалось верным. Дело в том, что в те годы за занятие проституцией наказывали высылкой в Сибирь на принудительные сельхозработы. А так как соответствующей статьи у нас в законах не было (по причине полного искоренения проституции в Стране Советов), то гулящих определяли по статье за тунеядство. Из таких вот очаровательных правонарушительниц, сосланных за тунеядство в Красноярский край, и состоял этот малинничек, застигнутый врасплох нашим приходом. Но так как люди они были все опытные и бывалые, переполох унялся очень быстро. Завязался оживленный разговор за «рюмкой чая», обнаружилось, что среди «тунеядок» есть несколько моих землячек из Москвы. Естественно, мы там остались ночевать, и, что теперь скрывать, были приняты со всем возможным радушием. Надо ли говорить, что на утро мы прощались со своими милыми спасительницами не без надежды на то, что, может быть, счастливая солдатская планида занесет нас когда-нибудь в эти края еще раз...
Ну, а потом мы направились прямиком в свой отряд, где и нашли двух своих, пропавших было сослуживцев в полном здравии. Как выяснилось, они, вконец очумев от холода и бесприютности, решили остаться на пару деньков в таком же примерно жарко натопленном малиннике, из которого мы только что вернулись.
Что делать, молодость есть молодость. Помню, что с нами творилось, когда мы узнали, что в соседнем отделении совхоза расположилась прибывшая на уборку картофеля группа студенток из Красноярского медицинского училища. Отмахать пятнадцать километров пехом туда и пятнадцать обратно для нас тогда было плевым делом. Уж очень заманчив был призовой фонд, а именно, танцы с юными медичками в совхозном клубе.
Ну, и, коли уж я затронул здесь эту столь же волнительную, сколь и пикантную тему из времен моей молодости, добавлю только, что парень я был, что называется, видный. И то сказать — высокий, плюс пышная копна вьющихся волос и румянец во всю щеку. Да и язык у меня всегда был неплохо подвешен, и я, если было нужно, мог обаять, очаровать и «заговорить» кого угодно. А если учесть еще и то, что я по Знаку Зодиака — Скорпион, что означает повышенную сексуальность... Обо всем, конечно, не расскажешь, да это и не нужно. Но, если коротко, то девчонок у меня было всегда, хоть отбавляй, я и сам был невероятно влюбчивым, и в меня то и дело влюблялись. Причем характерно, что едва ли не всякий раз, закрутив очередной роман, я всерьез готов был тут же жениться на предмете своей страсти. И только чуть позже, поостыв, приходил к выводу о некоторой преждевременности данного шага...
Не миновала меня чаша сия и при посещении тех самых совхозных танцев со студентками медучилища, где я встретил, как мне тогда казалось, свою главную и единственную любовь на всю жизнь. Это была, пожалуй, самая длительная из всех моих любовных эпопей. Все поначалу шло как по маслу, сразу же после дембеля примчался к своей возлюбленной прямо в мед училище, сцена прощания не обошлась без слез. Потом, живя в Москве, я долго получал от нее письма... Такая вот романтическая история, оставшаяся без финала. Но жизнь есть жизнь, и не мы ей, а она нам, как правило, диктует свои законы.
Что же до дедовщины, то она в то время выражалась у нас еще в довольно мягкой форме. Так, скажем, салага-первогодок обязан был отдать свою новехонькую шапку (или только что полученный бушлат) старичку-дембелю, который должен был явиться домой не иначе как лишь только в отутюженной, с иголочки, военной форме, дабы с шиком пройтись в ней по главной деревенской улице. Ведь не секрет, что основную массу всех наших военнослужащих — и офицеров, и солдат — составляли выходцы из деревень. Отсюда и тот самый дембельский обычай, жертвой которого однажды стал и я.
Подходит ко мне как-то один дембель:
— А ну, салага, снимай шапку!
Я в ответ:
— А ты сними ее, попробуй!
Он говорит:
— Ну, не я, так другой. Все равно ее у тебя заберут. У меня, тут видишь, какое дело. Шапка-то моя вроде бы и ничего, но вот только здесь чуть-чуть чернилами испачкана. Неудобно в такой домой ехать. Может тогда просто поменяемся?
Я говорю:
— Ну, вот это — совсем другое дело. Езжай к себе домой, а я здесь и так обойдусь.
Так я в этой дембельской шапке и проходил три года службы. А так как она была с дефектом в виде синего пятна, то на нее уже никто не покушался.
Но верхом поистине артистического умения облапошивать наивных салажат считался, без всякого сомнения, сортирный метод. Суть его была в следующем. Кто-либо из старичков, нацепив себе на руку красную повязку дежурного по части, с грозным видом инспектировал солдатский сортир. Выждав момент, когда первогодок, заскочивший туда по-большому, поудобнее пристроится над очком, лже-дежурный набрасывался на него с руганью:
— Ты что, салага, оборзел? Устав не соблюдаешь? А ну, немедленно снимай бушлат и шапку и повесь вон на тот гвоздик.
Напуганный солдатик, понятное дело, срывался с места, послушно исполнял приказ дежурного и возвращался к прерванному занятию. А тот тем временем спешно заменял новенький бушлат на дембельский поношенный. Такие вот у нас имели место дембельские игры и забавы. Но при всей их неприглядности они, конечно же, не идут ни в какое сравнение с дедовщиной в ее нынешнем зверином виде...
Так что мне, в общем, грех было бы жаловаться на службу на протяжении всех этих трех лет. Одно только омрачает все мои армейские воспоминания — слишком уж близкое и долгое соседство с объектами урановых разработок. Такое никому не проходит даром. И главное свидетельство тому — необычайно высокая восприимчивость моих сослуживцев ко всяческим болезням.
Помню, однажды мой шеф-покровитель, Константин Львович Корчевский дает мне поручение:
— Ты, знаешь, мы тут недавно отправили отряд в триста человек на уборку картофеля для дивизии. Люди в палатках живут и ночуют практически в снегу. Словом, начали болеть повально. А там, естественно, никакой медицины нет и в помине. Срочно приезжай туда к ним и прими все необходимые меры.
Ладно, еду. Вижу, положение и в самом деле аховое. Офицеры, как и следовало ожидать, обитают в дощатых бытовках, а простым солдатам остается спать, где придется. Отсюда, естественно, и поголовная простуда, и обморожения, и прочие напасти. Вижу, выход есть только один. Набрался смелости, подхожу к подполковнику — командиру отряда:
— Так, мол, и так, извините, но нужно срочно что-то делать, иначе погубим людей. А конкретно, надо отдать вот этот, самый большой ваш вагончик под санчасть.
Он, естественно, на дыбы:
— Да, кто ты такой? Чтобы сержанты мне еще приказывали?
Я пожимаю плечами:
— Хорошо, как хотите, но я буду вынужден сейчас же доложить об этом начальнику мед службы дивизии полковнику Корчевскому. Разрешите идти?
Отдал честь, сделал поворот кругом и — в палатку к ребятам. А на следующий день — приказ командира: «Отдать вагончик под санчасть». Помещаю туда больных с высокой температурой, начинаю лечение.
Сам же я в то время жил с ребятами в палатке. Просыпаешься утром, высовываешь руку из-под полы палатки и набираешь полную горсть снега.
Но все это узнавалось и осваивалось уже позже, по ходу службы. В начале нас, новоприбывших, просто-таки потрясли поистине циклопические масштабы производимых здесь работ. Представьте себе гору, высотой в два Исаакиевских собора, разделенную на ряд уровней — этажей. На пятый этаж регулярно въезжал специальный электропоезд, привозивший туда рабочих. Приходилось и мне там нередко бывать по делам службы. Вот почему, когда у меня, совсем еще молодого парня, после службы вдруг начали болеть сосуды ног, профессор сосудистой хирургии, к которому я попал на прием, спросил меня в лоб:
— Где ты служил?
Я сказал где.
Он говорит:
— Ну что ж, тогда все понятно...
Вот я думаю частенько: «Чем же еще иным может быть букет из всех этих нынешних расстройств, и неполадок в моем организме (о которых, право же, лишний раз не стоило бы здесь даже и упоминать), как не следствием тех трех лет, отданных мной службе на урановой горе?»
Но жизнь есть жизнь, и трагическое в ней зачастую граничит с комическим. Так, не могу без улыбки вспоминать о том, как, скажем, сразу же по прибытии нашего поезда в Красноярский край был дан приказ по вагонам срочно гасить печки-буржуйки, находящиеся в каждой теплушке. На дворе уже стоял октябрь, а Сибирь она и есть Сибирь. Но легко сказать: «Гасить огонь». А как его гасить, точнее чем? С водой в наших телятниках было, честно говоря, не густо. Но, начальство знало, что говорит. И потому последовал второй приказ:
— Всем помочиться на огонь.
Хотя, разумеется, об этом было сказано не столь интеллигентным образом, как я теперь передаю. Одним словом, приказ был исполнен. Но, что в теплушке началось потом! Я не разбираюсь в отравляющих газах, но с тех пор уверен, что соединение большого количества человеческой мочи с поверхностью раскаленного металла дает эффект не меньший, чем какой-нибудь иприт. С другой стороны, корчась и задыхаясь в зловонных испарениях мочи, я, помню, в то же самое время корчился еще и от смеха. Да и как было не смеяться при виде тесно сгрудившихся над буржуйкой молодых парней с расстегнутыми штанами и озабоченными лицами...
Но, как оказалось, это было еще только прелюдией к настоящему армейскому юмору. После прибытия на место назначения нас повели в баню. Там, раздевшись догола, мы стали ожидать, как нам было сказано, медицинского осмотра. Осмотр этот заключался в следующем: ты, дрожа от холода, стоишь в предбаннике, в чем мать родила, а в это время на тебя из противоположного угла вдруг стремительно надвигается какой-то здоровенный мужик с длинной палкой в руке. Палка эта по виду напоминает швабру, на конце которой намотан огромный тряпичный кляп, обильно смоченный чем-то на редкость едким и вонючим. И вот, этот бравый копьеносец с разгона бьет тебя своим мокрым липким кляпом в лобок. Ты, естественно, тут же сгибаешься в три погибели и от неожиданности, и от боли, ибо нет у мужчины более чувствительного места, чем пах. Но долго рассусоливать тебе не дают:
— Следующий, быстро, мать твою..., — орет верзила, окуная свое орудие в ведро с едкой жидкостью.
И лишь после того, как ты пришел в себя после внезапной экзекуции, тебе дают понять, что это была лишь всего массовая дезинфекция личного состава в целях профилактики такого широко распространенного заболевания, как лобковая вошь. Мне, как медику, более чем понятны были нужность и полезность профилактики любого рода. Но почему все это нужно делать такими грубыми, драконовскими методами? Почему, скажем, в той же бане, куда нас загнали скопом после дезинфекции, невозможно было сделать и шага по осклизлому, липкому полу без риска поскользнуться и сломать себе руку или ногу? А чего стоила последующая процедура облачения нас всех в солдатскую форму? Старшина-каптерщик действовал, что называется, навскидку, прикидывая на глазок, кому, что требуется в смысле роста и размера. И уже в соответствии с этим в твою сторону летел весь стандартный экипировочный набор: рубашка, кальсоны, гимнастерка, галифе, сапоги, ремень... После чего ты просовывал голову в некую дырку в стене. На той стороне тебе напяливали шапку и тут же тычком кулака выталкивали обратно. Высказывать какие-то претензии по поводу того, что эта шапка, дескать, мне слишком мала или, напротив, велика, было, конечно, невозможно — что дали, то и носи. Любо-дорого было после всего этого взглянуть на свежеиспеченное воинство, представлявшее из себя в высшей степени комическое зрелище. Взять того же, скажем, рядового Элькиса — детину ростом в метр восемьдесят, в трещащей по швам, едва доходящей до пупа гимнастерочке и крохотной, еле-еле державшейся на макушке шапчонке. А рядом с ним — рядового Петрова, что называется метр с кепкой, в необъятного размера гимнастерке, ниже колен, и широченных шароварах, волнами спадающих на сапоги сорок шестого размера. Понятно, что сразу же после такой «заботливой» экипировки, у нас начался обмен предметами туалета: кому — то, кому — это...
Но настоящее мучение всем нам без исключения доставили портянки. Никто из нас понятия не имел, как их наматывать, и, главное, для чего вообще нужно сохранять в армии этот анахронизм времен крепостничества, когда нищета заставляла людей обматывать ноги тряпками... Во всяком случае, страна, производящая ракеты с ядерным зарядом, могла бы раскошелиться и на пару-другую носков для каждого из защитников своих рубежей... Но главное, чего я никак не мог тогда понять, и не понимаю до сих пор, зачем, с какой целью нужно унижать человеческое достоинство только что призванного в армию парня? Что это дает в смысле защиты Родины? Почему с солдатами непременно нужно обращаться как с каким-то бессмысленным быдлом? Впрочем, я еще должен благодарить судьбу за то, что отслужил свой срок задолго до тех страшных времен, когда в нашей армии появилась дедовщина.
В свете этого, такие вещи, как дурацкая дезинфекция и нелепая экипировка кажутся сущей ерундой. Тем более что все эти мои мелкие огорчения мгновенно испарились сразу же после прохождения настоящего, действительного медосмотра. Как сейчас помню, сидит за столом солидная комиссия сплошь из одних лишь капитанов да майоров, а возглавляет ее полковник (как выяснилось позже, мой земляк, тоже москвич) Константин Львович Корчевский. Мне говорят:
— Подойдите, — и зачитывают сведения из моего личного дела, — Элькис Игорь Семенович, 1940 года рождения, город Москва. До призыва на воинскую службу работал фельдшером на Московской Скорой помощи, имеет среднее медицинское образование.
Полковник встрепенулся:
— О, так Вы из института Склифосовского?
Я честно ответил:
— Нет, я из Скорой помощи.
Вот удивительно — даже у многих москвичей существует ошибочное представление о том, что Скорая помощь и Институт Склифосовского — это одно и то же... Но, полковник, вижу, никак на мою поправку не реагирует. Его больше интересует другое:
— Неужели — фельдшер? Да у нас тут уже, считай, три года не было ни одного фельдшера с дипломом!
Тут оживились и другие командиры-покупатели:
— Товарищ полковник, направьте его к нам в отряд!... Константин Львович, умоляю, да ведь наша часть просто задыхается без медперсонала. Отдайте его нам!...
Но, полковник неумолим:
— Ладно, разберемся. А ты, парень, пока иди. Я тебя, когда надо будет, сам найду...
Ну что, везут нас в казарму. Уже почти ночь, все мы буквально валимся с ног. А утром в шесть часов внезапный крик:
— Подъем!
Плохо соображая, где ты, что ты и, вообще, что происходит, вскакиваешь, начинаешь одеваться, с пуговицами кое-как удается справиться, но вот что касается портянок... Затем построение и утренняя проверка по списку. И тут у нашего старшины происходит форменный затык. Доходит он до моей фамилии, а дальше — ни с места. Пыжится, пыжится, аж весь побагровел:
— Эл..., Ол..., Ул..., Улкус, что ли, как тебя там?
Меня душит смех, но я четко отвечаю:
— Никак нет, товарищ старшина! «Улькус» по-латыни означает «язва», а моя фамилия — Элькис
У старшины, вижу, глаза лезут на лоб от такой неслыханной дерзости:
— Молчать! Я тебе покажу! Два шага вперед! Три наряда вне очереди!
Вот так, уже в самые же первые минуты моей воинской службы я оказался в солдатском сортире со шваброй в руках... А куда денешься, если тебе по Уставу положено проходить Курс молодого бойца? И, штука эта, между прочим, не простая. Утром вылетаешь на мороз в одной нижней сорочке, в галифе и в сапогах.
— На зарядку бегом, марш!
А мы, в большинстве своем, обычные московские ребята, не очень закаленные, не очень подготовленные в смысле физкультуры. На следующий день вся рота — в лежку: все чихают, кашляют, хрипят. Одним словом, личный состав к несению службы непригоден. И вот где-то через пару дней меня вызывает к себе старший врач нашей части:
— Вы, я знаю, фельдшер. Вам, как вы сами понимаете, нужно пройти Курс молодого бойца, от этого никуда не деться. Но, одновременно я прошу вас побыть еще и санинструктором вашей роты. Вот вам медикаменты и все прочее...
И вот, я начинаю лечить солдат. Это, конечно же, имеет свои плюсы, хотя от прохождения Курса в полной мере не освобождает. Проходит несколько дней. В моем положении — никаких изменений. Ну, думаю, забыл про меня товарищ полковник, нашел мне, видимо, замену... И тут вдруг подходит ко мне Слава Чиж, мой сослуживец, тоже из Москвы. И говорит:
— Ты, знаешь, я слышал, что тут лучше всего живут те, кто участвует в художественной самодеятельности. Давай и мы попробуем.
Я удивляюсь:
— Да ты что? Я ведь в жизни ни разу не выходил на сцену. Что я там буду делать?
Он стоит на своем:
— Значит, петь ты не умеешь?
— Нет...
— А плясать?
— Тоже, нет...
— Ну, а басню прочитать хотя бы сможешь?
Я говорю:
— Попробую... Выучил басню С. Михалкова про какого-то медведя, но о чем она — сейчас уже не помню. Взяли меня в самодеятельность, но от Курса, естественно, не освободили. И только где-то через месяц слышу голос старшины:
— Улкус, на выход. Вы переводитесь в войсковую часть за номером таким-то...
Ладно, приезжаем в эту часть. А уже на следующий день на утренней поверке звучит грозный приказ командира полка:
— У меня бездельников быть не может! Необходимо набрать столько-то сена и дров. Всем, кто свободен от боевого дежурства, выйти из строя и построиться в колонну! Нале-во! Шагом марш!
Продолжение следует...
