Браво

Продолжаем рубрику "Музыкальное ЭТО".

Браво

Осень дожила до самого своего расцвета. Усадьба была покрыта разноцветным ковром из опавших листьев. Как прекрасна была осень и как недолго осталось ей радовать человеческий глаз!

Ее окна выходили в сад. Она любила подолгу сидеть у окна и слушать звук капель, барабанивших по потускневшим деревьям и по крыше дома.

Ее звали Наташей. Ей минуло шестнадцать лет. Она была умна и образованна. Ее отец, музыкант, обучил ее игре на фортепиано. У них дома был большой старинный рояль. Долгими вечерами отец зажигал свечи, ставил их на рояль и начинал играть Баха, Моцарта и Бетховена. Больше всего он любил Баха. Не любил он новомодных композиторов, считал их пошлыми и бесталанными. Однажды он застал Наташу за роялем, перелистывающую ноты. На пюпитре стояли "Времена года" Чайковского. "Откуда это у тебя?", – спросил он. "Это мне привез Николай из Петербурга, когда приезжал к нам погостить". "Это же Чайковский! Я не хочу, чтобы моя дочь играла произведения этой бездарности, есть же более приличные композиторы. Я скажу Николаю, чтобы он больше не привозил тебе ноты Чайковского".

Наташа никогда не была в Петербурге, но ей столько рассказывал об этом городе ее старший брат, когда приезжал погостить у них, что ее давняя мечта побывать в театре и на каком-нибудь званом балу (а ее брат был вхож во многие дома Петербурга) постепенно стала все больше овладевать ее мыслями. В Петербурге все другое, и люди, и балы. По словам брата она представляла Петербург сказочным городом, где все люди купаются в роскоши. Ей так хотелось туда попасть, посмотреть на эти чудеса, но не представлялось удобного случая.

К счастью, случай побывать в городе ее мечты подвернулся. Двоюродная сестра Наташи выходила замуж за богатого петербургского дворянина. Наташа с братом были приглашены на свадьбу. За Наташей заехал брат, и они вместе отправились в очень долгое, но приятное, и, главное, многообещающее путешествие.

Отгремела свадьба, отшумели балы. Наташа осталась очень довольна поездкой, но порядком устала от балов и развлечений и хотела отдохнуть. Брат, зная, что она неравнодушна к музыке, хотел сделать ей приятное.

– Сестрица, пойдем сегодня вечером в театр, там у меня заказана ложа.
– Николай, я очень устала, и у меня болит голова. Давай как-нибудь в другой раз. Мне хочется домой, мне надоел этот сумасшедший Петербург.
– Вот на концерте и отдохнешь. Там будет знакомый тебе композитор, помнишь, я привозил тебе его ноты. Его фамилия Чайковский, кажется. Он дирижирует своей симфонией.

Наташу будто пронзило молнией.

– Чайковский? Ты точно знаешь?
– Вот, посмотри, афиша. 16 октября 1893 года, Шестая симфония г-на Чайковского, дирижирует автор. К тому же это, кажется, премьера.

Они вошли в театр и прошли в свою ложу. Публика в зале еще только собиралась. Оркестранты были уже на сцене и разыгрывались, готовясь к исполнению.

– Сестра, мне придется тебя покинуть, не скучай. После концерта я за тобой заеду.
– А тебе разве не хочется самому послушать?
– Нет, я должен сейчас уехать, у меня неотложное дело. Потом, ты же знаешь, что музыка – не самое подходящее занятие для мужчины.

Брат ушел, и Наташа осталась одна. В зале постепенно собиралась вся знать Петербурга – статные дамы со своими мужьями-генералами, какие-то важные сановные чины. Наташа никого из них не знала. Ее больше интересовали музыканты. Целый симфонический оркестр она никогда не видела раньше, но отец ей много рассказывал о музыкальных инструментах, и она знала, как называются, выглядят и звучат некоторые из них. Музыканты настраивали свои инструменты. Было слышно, как арфистка тихо играла вальс Глинки, который знала и играла Наташа. Скрипачи разминали свои пальцы, играя гаммы. Валторнисты и гобоисты вразнобой наигрывали тихие мелодии. Наташа чувствовала напряженное волнение, которое витало в атмосфере зале. Волнующий миг близился. Наташа трепетно ждала его в предвкушении чуда. Сейчас инструменты музыкантов замолкнут, гул шушукающихся слушателей, обсуждающих премьеру, стихнет, напряжение зала достигнет заряда грозовой тучи, на сцену войдет Чайковский, взмахнет палочкой, и... Наташа не знала точно, что будет дальше, но ее богатому воображению уже представлялись чудесные, волшебные картины, нарисованные звуками оркестра.

Ропот в зале усилился. Время подошло, а маэстро Чайковский все не появлялся. Наконец оркестр замолк, за сценой послышался гул, в зале началось оживление, раздались первые отрывистые хлопки, они плавно перешли в гул аплодисментов. На сцену вышел уже немолодой бородатый человек в черном фраке. Видно было, что он очень волновался, шел неуверенно, слегка покачиваясь. Трудно было предположить, что это дирижер, а не один из оркестрантов. Однако человек торопливо прошел к дирижерскому месту, не глядя ни на публику, ни на музыкантов. Оркестр и зал замерли. Сердце у Наташи забилось с удвоенной силой. Она часто дышала и не могла скрыть своего волнения. Впрочем, до скромной девушки, одиноко сидящей в ложе и устремившей свой взор на человека за дирижерским пультом, в зале никому не было дела.

"Неужели это он?", – думала Наташа. Ее волнение подогревалось всплывшими в памяти неодобрительными высказываниями отца об этом человеке. "Почему же отец его так не любит?", – возмущение подступило к ее горлу, когда она почувствовала напряжение нити, которая сковывала всех до единого: замерший в ожидании первого звука оркестра зал, оркестр, сосредоточенно смотрящий на дирижера, и самого Чайковского, сосредоточенного и с трудом сдерживающего свои эмоции.

Взмах дирижерской палочки. Какое-то мгновение, и у Наташи перехватило дыхание. Оркестр возмущенно зарычал, как потревоженный зверь. Девушка настолько явственно услышала, а точнее, почувствовала тот невидимый дух, который управляет музыкой, что испугалась. Фаготы и контрабасы выплыли откуда-то из небытия. Не было музыки, и она возникла из ниоткуда, родилась благодаря этому человеку, этому простому седобородому мужчине, по рассказам брата похожему на профессора философии из университета.

С первых же секунд Наташа испытала чувство блаженства и благодарности. Она поняла сокровенный смысл этого таинства, когда безмолвные стены театра вдруг наполняются особым смыслом. И она поплыла вместе с музыкой, переживая каждую сыгранную оркестром ноту. Жалобно вступили скрипки, потом флейты, и, конечно, они жаловались на свою нелегкую жизнь не кому-нибудь, а ей, Наташе. Подобное чувство было для нее в новинку. Никогда прежде ничего подобного она не испытывала. Она была на сцене вместе с музыкантами, она играла на всех инструментах, ее рукой водил смычок по скрипкам и виолончелям, флейты, гобои, валторны и трубы играли от ее дыхания, ее рука, державшая дирижерскую палочку, мелькала в воздухе.

Она была в этой музыке, и музыка была в ней. Она думала: "А интересно, что чувствует Он, тот, который стоит за пультом? Переживает ли он так же, как я? Или по-другому? Мы с ним, наверное, чувствуем очень по-разному, он же великий музыкант и сочинил эту музыку". Наташа, конечно, не могла знать мысли Чайковского и чувствовать то, что владело им во время сочинения симфонии.

Сам композитор придавал этой симфонии очень большое значение, считая ее лучшим и самым искренним из всего, что им было создано. В письме своему постоянному издателю Юргенсону в день окончания работы над партитурой Чайковский писал: "Честное слово, я никогда в жизни не был еще так доволен собой, так горд, так счастлив сознанием, что сделал в самом деле хорошую вещь!" В другом письме Чайковский признается, что вложил в симфонию "без преувеличения, всю свою душу". К созданию этого величайшего из своих симфонических шедевров Чайковский шел путем долгих и напряженных исканий. На протяжении нескольких лет после написания Пятой симфонии у Чайковского возникали различные симфонические планы и наброски. У Чайковского был замысел написания симфонии "Жизнь", в отдельных частях которой должны были быть отражены различные периоды жизни человека от его юности до смерти. Финал симфонии, как мыслил его Чайковский, – "смерть – результат разрушения... кончается замиранием". Так возникло зерно замысла, который был осуществлен двумя годами позже в Шестой симфонии. Симфония "Жизнь" была уже сочинена вчерне и частично оркестрована, когда Чайковский отказался от дальнейшей работы над ней. Он писал племяннику В. Давыдову: "...Симфония написана просто, чтобы что-нибудь написать, – ничего сколько-нибудь интересного и симпатичного в ней нет". Чайковского не устраивал жизнеутверждающий тон симфонии, который казался ему фальшивым и неискренним для выражения его настроения. Кроме того, его могла смущать некоторая одноплановость музыки, отсутствие достаточного разнообразия и контрастов между частями. У Чайковского возник план написания другой симфонии, по идеям и образно-эмоциональному строю музыки резко отличный от первоначального. Он пишет В. Давыдову: "Ты знаешь, симфонию, сочиненную осенью, я уничтожил...У меня явилась мысль другой симфонии, на этот раз программной, но с такой программой, которая останется для всех загадкой". Симфония не только подводит итог исканиям Чайковского в области симфонической музыки, но многими своими сторонами обращена в будущее. Музыковеды отметят, что композитор затронул в ней такие грани человеческой психики, которые станут объектом художнического интереса только в ХХ столетии. Это трагическая эпопея жизни человека с ее сложными коллизиями, суровой напряженной борьбой и неизбежным концом – уходом во мрак и небытие. Круг развития замкнут.

Юной Наташе иногда казалось, что все это она уже где-то слышала, да и не могла не слышать, потому что эта музыка давно, очень давно жила в ее душе. Нежная ласковая мелодия стихла, внезапно грянул мощный аккорд, и Наташа едва не лишилась чувств. Девушку унес бурный вихрь эмоций. И вдвойне сладко было узнать уже знакомую мелодию и опуститься вместе с ней на землю. Как непохожа была эта музыка на то, что играли на балах! Даже вальс здесь был каким-то другим, настоящим, живым. Наташа была музыкально образованна и поняла, что вальс считался не на три доли, как обычно, а на пять. "Можно ли танцевать под такой вальс?", – подумала Наташа, вырванная из оцепенения этим неожиданным открытием. "Нет, это вообще не вальс, это что-то совсем другое и более глубокое, такими вальсы не бывают", – ответила она сама себе. Она глотала сладкую горечь скерцо, а торжественно-горький марш довел ее до слез. Они медленно катились по ее щекам.

Когда отзвучала последняя нота, и дирижер опустил руки, девушка все еще пребывала в состоянии оцепенения. Она сидела с мокрыми от слез глазами и не воспринимала ничего вокруг: не слышала вежливых аплодисментов обескураженных слушателей, не видела поклоны дирижера. Музыка кончилась. Музыканты ушли. Зрители тоже стали расходиться. Мир ей теперь казался ненастоящим, игрушечным, внешним, тусклым, поблекшим. Когда все разошлись, Наташа выбралась из ложи и побрела к сцене. Здесь еще недавно сидели музыканты, а вот тут, совсем рядом, стоял Он, тот, кто создает музыку, самое прекрасное, что есть на свете.

Наташе хотелось постоять здесь, чтобы еще раз пережить то, что она испытала, сидя в ложе. Она прислонилась к массивной белой колонне. Она забыла обо всем на свете: о балах, развлечениях, и о брате, который почему-то все не появлялся. Ей не хотелось ни о чем думать и никуда уходить, да если бы и захотелось, она бы не смогла ступить ни шагу. Она не почувствовала холодка, который пробежал по залу. Вдруг она заметила испещренный нотными знаками листок бумаги, который упал к ее ногам. "Это партитура, по которой дирижировал Чайковский! Он держал ее в руках, он смотрел на нее!", – блеснула мысль. Наташа нагнулась и, не дыша, осторожно, двумя пальцами подняла листок. "Да! Партитура!". У Наташи от волнения заколотилось сердце. Она сначала приложила листок к сердцу, потом разгладила его на колонне, достала огрызок карандаша, который был у нее с собой, и трясущимися от волнения руками написала на нем: "Браво!". Этот нотный листок был для девушки самым большим сокровищем, но она не могла взять его с собой. У нее мелькнула мысль: "Надо вернуть листок на место!". Наташа не могла шевельнуться. Почувствовав в мягкой пучине окружавшего ее тумана чьи-то торопливые шаги, Наташа выпустила из рук листок, испуганно отпрянула назад и выбежала прочь из зала.

На следующее утро, сидя за завтраком и обсуждая премьеру симфонии с Глазуновым, Чайковский раскрыл ее партитуру, и его взгляд недоуменно остановился на начале скерцо.

Это скерцо и эта осень были последними в его жизни.

Литература.
1. Ю.В. Келдыш. П.И. Чайковский.
2. Н. Берберова. Чайковский.