Прочитала в книжке Юрия Гладыша о дне, который перевернул многие-многие жизни. Юра был внутри событий, описывает документально что происходило возле Белого дома. Не думала, что сегодня сильно взволнуют те дни. Однако затрясло. Кинулась за валидолом, запивая крепким кофе. Выплыли картинки. Всплыли далёкие тени.
Разбудил телефонный звонок. Ната быстро-быстро протараторила, что у неё срочная командировка от киностудии в Свердловск. Торопится на поезд. И ещё — что в Москве путч и, кажется, что-то будет.
Ничего я со сна не поняла. Стала звонить подряд всем знакомым. Телефоны были заняты. Или глухо молчали. Включила телевизор. Работала одна программа. Показывали «Лебединое озеро». Холодный августовский дождь не располагал к выходу из дома. Но есть было совсем нечего. В магазине было человека три, продавцы, как всё последнее время, у пустынных прилавков. Все были с одинаково опрокинутыми лицами. В тишине время от времени слышался произнесенный вполголоса мат. Когда попробовала спросить: «Что происходит?» — на меня махнули рукой.
С тем же недоумением вернулась. На экране ящика танцевали па-де-де чёрно-белые лебеди. Я, как и все последние месяцы, взяла заляпанный лист бумаги и в пятнах красок стала искать какое-то содержание. Из прошлой профессии журналиста вынесла самое неприятное — боязнь белого листа. Поэтому рисовать, даже маслом писать могла только на «грязной» бумаге или холсте.
Более того, начав рисование в возрасте не юном, мне казалось, что именно там, в смешении клякс и линий, запрятано то, что послано специально для меня. Что только я могу раскрыть смысл другим недоступного. Нередко так оказывалось.
Лебеди из ящика удалились. Вместо них появились четверо за столом. Они заявили, что будут брать власть в свои руки. На рисунке что-то складывалась. Сама ещё не понимала, что именно.
На следующий день опять лил дождь и было жутко холодно. Я позвонила приятельнице и позвала её в баню отогреться. В ответ на меня вылилось еще более холодное ведро страстного презрения.
— Как ты можешь, — кричала Лена, — когда речь идет о нашей свободе и достоинстве, так себя вести! Вчера я была у Белого дома. Сейчас опять еду туда. Повезу ребятам горячий суп в термосе. Повезу теплую куртку, шарф... У тебя есть теплый шарф?
Про куртку она не спросила. У меня размерчик нестандартный, маленький. А куда-то мотаться с шарфом совсем не хотелось. Зажлобило. Шарф у меня был один.
Капли стекали на подоконник. Я рисовала. Когда оказываешься наедине с творением — время уходит. Секунды, часы, иногда сутки — скользят незамеченными.
Приехала Галочка. Рассказала, что в Москве танки и вообще смута. Подруга была с определённой позицией. Она считала, что те — кто в ящике — правы. Поскольку я возилась с красками молча, она решила, что я её политические взгляды разделяю. У меня были свои проблемы с кисточками и цветами. Всё, что происходило за пределами — абсолютно не интересовало.
Потом изменился свет. В рисовании это самое главное. Выглянуло солнце. Галочка сидела у телевизора. Печально обратилась ко мне: «Все кончено. Наши проиграли. Пойдем гулять!» — и мы поехали на Цветной бульвар.
Начиная от метро и дальше, шумела веселящаяся толпа с флажками и цветами. Иногда попадались знакомые лица, которые со вскинутыми руками выкрикивали: «Наши победили!» — и толпа утаскивала их дальше. Галочка едва слышно шептала мне как сообщнику: «Они думают, что наши — это Наши», — и тяжело вздыхала.
За два дождливых дня я нарисовала две картиночки. На одной бравое существо типа ежика в каске мчится на танке-черепахе куда-то. На другой — из каких-то неведомых корней прорастает семья. Мужчина, похожий на Бориса Пастернака, женщина, мало похожая на Ивинскую и Зинаиду, и девушка с пушистыми волосами — видимо, их дочь. Девушка слегка улыбается.
Ещё несколько дней я смотрела телевизор. Как-то неловко было перед знакомыми, что важнейшие события проморгала и никакого личного отношения к ним не имела. Помню, как торжественно встречали Горбачева с сытой, довольной физиономией. Как Руцкой при встрече извивался ужом, словно лакей перед барином. Потом, позже, хоронили трех погибших во имя... Ой, до сих пор не могу сформулировать, чего во имя... Демонстрация похорон шла по телевизору целый день. Я зашла к приятельнице, жившей неподалеку. Рита, сидя у ящика, роняла крупные слезы, меня почти не заметила. Но чувствовалось, что мои сухие глаза ее возмутили. Хотя вслух ничего произнесено не было. Просто с того дня мы незаметно перестали быть подругами.
Два действия спектакля — путч и похороны — завершились.
Надо было снова появляться на Кутузовском проспекте, где я работала. Каждый раз, проезжая неподалеку от Белого дома, мы слышали из машины грохочущую веселую музыку. Блистали огни. Грохотала толпа победителей.
Шеф, который вёл машину, как-то спросил у сидящего на заднем сидении: «А чего люди так веселятся...» «Поминки справляют», — ответил наш спутник равнодушно. А мне, не знаю, кстати, ли — вспомнился эпиграф Джона Донна, взятый Хемингуэем: «...не спрашиваю никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе».
Музыка и пляски стали распространять по центральным площадям. Звенели столичные колокола. Через несколько дней мы уехали. В Гаграх, Пицунде, Новом Афоне было сытно и спокойно. Война пришла в Абхазию через год.
Татьяна Ивановна Лотис.
