Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить...
Аж мурашки по коже. Каждая нота, каждая интонация — всё как надо. Невероятная, сказочная вещь на нашем телевидении. Праздник души. Неизвестно кому, наверное, верхним силам, хочется сказать СПАСИБО.
Восторг от сильного талантливого пения передался от мамы. Хотя когда она жила, плохого ещё и не транслировали. Если пели — то голосами. Это сейчас — говор, хаер, ляжки, комбинашки — тошнота. Мама сама любила петь. Это из детства, из отрочества. Позже она уже не пела. Помню, рассказывал дед — одно время он работал директором театра: «Слышу, все кричат мою фамилию, иду из кабинете в зал, а там моя дочь на сцене, и публика восторженная». Но! Старшая дочь в семье. А старшим полагалось иметь профессию, чтобы младшим помогать. В семнадцать мама уехала в Саратов и поступила на медицинский.
Когда мне было лет восемнадцать, мама хотела приобщить к опере. Первое знакомство вызвало горький осадок после «Снегурочки». Не могла простить Лелю необъятный размер нижних частей тела. Наслаждаться музыкой пришлось недолго. Уже в первом отделении маму вызвали к тяжёлой больной. То же повторилось и через дней десять. Мама выходила из зала печальная и, пока нас увозили в клинику, жаловалась на тяготы профессии. Меня же прямо вело от зависти. От её незаменимости. Поэтому, как только получила аттестат зрелости, тут же подала документы в медицинский.
Печально, но факт: никогда в жизни не решила ни одной задачи по физике. До сегодня не понимаю ни в электричестве, ни в полётах, ни в мобильниках. Где-то в классе первом в букваре были картинки — типа люди всегда мечтали о коврах-самолётах, так вот вам самолёт — летите, ребята! От наглости этих паршивых иллюстраций вкупе с подобными пропагандистскими долбежами неумных педагогов — никогда не хотелось ни в чём самой разобраться. Проще было переступить и забыть. Переступила-то — да. А вот, оказывается, не забылось.
Может, и стоит вспоминать свою жизнь с целью понять, чего и откуда берется. Вроде бы Фрейд такие штуки проделывал с людьми. И как бы это им помогало дальше жить. Одно время увлекалась этим занятием — вспоминала, выясняла, докапывалась. Ни фига! Ну выяснил, ну понял, чего раньше не знал, — и куда это девать... Лёг великий Зигмунд на ту же полочку сознания, где хранятся недоуменные идиотизмы. Рядом с несостоявшимся пушистым и мягким летающим ковром, заменённым неуютной железякой.
«Всё случай», — цитировал Игорь Владимирович Ильинский сыгранного им Хлестакова. «Всё случай», — повторяет сейчас В.В. Шахиджанян, провоцируя меня на написание воспоминаний. Не понимаю, зачем и кому это надо. С какого перепуга это надо Шаху по кличке Папа. Шах любит руководить, настаивать, убеждать, добиваться и требовать исполнения. Мягкими лапами, но твёрдо и последовательно. Объяснил, что будоражение памяти — лекарство от маразма. Лучше всяких таблеток. Вот начала. Маюсь. Хотя кажется, что мою многажды десятилетнюю жизнь можно вместить на пару страниц, как принято в автобиографиях.
Физика... случай... Было лето. Тепло. Зелено. Физику провалила я с треском. Но в те далёкие годы молодёжным девизом было «не сдаваться». В МГУ читали лекции по физике для несдавшихся. Это чтоб в другой раз победить. Народа в аудитории полно. Преподаватель увлечённо рисует на доске. Общий оживляж. Отчётливо понимаю — что не понимаю ничего. Ноль. Пустота. Мрак. Тихонько выползаю и задумчиво бреду в сторону филфака. Предаю мечту.
Во дворе по имени «психодром» встречаю одноклассника Вовку. Он поступает на журфак. Зовет за компанию. Мне было всё равно. Наверное, поэтому и поступила.
Тронешь птичку за коготок — вся птичка и увязнет.
Вроде бы радостное событие — из невезучего абитуриента превратиться в полноправную студенточку. Поворот судьбы. Когда мы с Вовкой увидели себя в списках, пошли в ресторан и очень прилично поддали. За мутные глазёнки, за позднее возвращение доставалось сполна. После таких нечастых загулов я шла домой робкая, в предчувствии бури. В тот же раз меня распирало злое ехидство. Никто не знал, что я поступаю в МГУ, а у мамы был бзик — надо иметь верхнее образование. Только мамочка собралась эмоционально высказать всё, что думает по поводу «пропащих девушек», как я горделиво объявила, что поступила на журфак. Мама онемела. После минуты молчания заявила: не может быть! «Завтра увидишь», — были мои последние слова в этот день. Доверия они не вызвали. Озадачившись, мама забыла про падших девушек.
Наутро мы ехали в Университет. Прозрачно, солнечно, деревья шелестят. Тогда деревьев было больше, чем машин. Мамино лицо отстранённое. Подошли к спискам. Моя фамилия длиннее всех. Мама обернулась ко мне с такой счастливой улыбкой, какой в жизни у неё ни до, ни после не видела. И моё острое желание поступить и тут же бросить, чтобы дальше пробовать в медицинский, — пошатнулось.
Не спели мне тогда верхние силы «не гони лошадей». Даже наоборот. Те знакомые, что ещё вчера числили меня в дурачках, — вдруг резко переменили мнение. Внезапно я стала жутко умной и интересной. Это было забавно и противно. Потому как копейки не стоит «общественное мнение». Когда гадости про себя услышишь — пытаешься разобраться — откуда взялось. А когда перехваливают — думаешь — чудаки. Давно сказано: «Хвалу и клевету приемли равнодушно», и ещё: «всё слова, слова, слова».
Когда в конце жизни оглядываешься назад — всё прошлое кажется чередой ошибок. Раньше думала, только у меня так. Нет! Разговаривала с человеком весьма успешным в науке — звания, награды и должности — всё при нем, — то же самое. Потом у кого-то из классиков вычитала, что любая жизнь с изнанки малопривлекательна. А всё равно неприятно. Там позади десятки лет, а когда вспоминаешь отправные точки, то поражаешься, что на каждом перекрёстке выбирала не ту дорогу. Причём каждый раз появляется искреннее оправдание. Так с журналистикой. В детстве писала стихи. В юности поняла, что они плохие. (Могу и сейчас, но давлю эти сорняки на корню.) Хорошо хоть поэтом не стала. На что-то ума хватило.
Помню, как отец, поссорившись иногда с мамой, появлялся вскоре и читал ей рифмованный опус, посвященный этому событию. Не знаю, насколько он чувствовал себя поэтом. Но этот поэтический зуд пробуждался в нём даже в преклонные годы. Когда-то в студенчестве он послал свои опусы в какой-то журнал, и, на беду, их опубликовали. Гонорар ему не заплатили, вместо этого оформили подписку. Но, спустя неделю, приходят к нему налоговики. Пришлось распрощаться со стипендией, да еще и призанять. Больше слава его не манила.
Не люблю вспоминать отца. В разговорах с родственниками называю его Иван Афанасьевич — ИА. Вот здесь лучше «погнать лошадей», чтоб уже отписаться и тему завершить. Он родился в семье типографского служащего, который погиб вместе с чапаевской компанией. До этого мои дед и отец, которому было четырнадцать, построили своими руками дом. Я была в нём полвека спустя. Крепко стоял. Кажется, до сих пор родственники в нём живут. Осталась баба Настя с выводком детей, которые в голод один за другим умирали. Однажды в дом пришла какая-то женщина из местного революционного начальства и увидела в углу портрет Ленина. «Ты Ленина любишь?» — спросила. И остальные трое детей остались живы. Окончив школу, босиком, отобрав у семьи буханку хлеба, тайно ушёл в Саратов. Окончил два факультета — сельскохозяйственный и строительный. Когда я обрушила на отца новость о поступлении в МГУ, он гордо заявил: «В меня пошла!»
Когда началась война, его вместе с группой специалистов отправили на сохранение в Сибирь. Но не тут-то было. ИА стал ежедневно наведываться в военкомат и проситься на фронт. Не пускали. Говорили, тут нужен. Он так надоел дежурному, что тот посоветовал: «Приходи в воскресенье. Начальства не будет. Я сам всё оформлю». Так ИА попал на фронт. По собственному признанию, через некоторое время нахлебался и сам был не рад.
Сейчас, когда ругают огульно всех коммунистов, чувствую себя неловко. Они ведь были разные. Нельзя всех мерить зюгановской мордой. Были, и немало! Которые искренне верили в светлое будущее, которые впрямь любили вождей и верили массированной пропаганде. ИА повел меня в Саратовский музей, и там под портретом деда было написано типа «неизвестный чапаевец». Мы вышли в молчании. Уже когда не стало бабушки и отца, мне пришло в голову, что надо было пойти в дирекцию музея, предъявить семейные фотографии и узакониться семьей старого большевика. Им тогда неплохо жилось. Но никому это не пришло в голову. Порою в телевизоре кто-нибудь из успешных объясняет начало подъёма: оказался-де в нужное время в нужном месте. Нет, фигня. Сначала надо иметь руку с готовностью схватить. Таких рук, цапающих всё подряд, много. И пусть говорят, что надо быть готовым к удаче, к подарку судьбы... Не верю. Ямщик, не гони лошадей...
Оказалась однажды возле Маяковки. Толпа. Кучкуются. Глаза горят. Попробовала спросить — в чём дело. Глаза в момент стекленеют и не отвечают. Позже знакомая объяснила — деньги в рост. Какая-то очередная «Властелина». Кстати, только это название от всех этих пирамид и помнится. Символично — власть и линия. Позже эти горящие-остекленевшие пошли на Красную площадь искать правду. При всём отношении к Ельцину, не он же к ним в карман лез — сами понесли.
ИА работал на стройках коммунизма. Строил светлое будущее во все лопатки. В конце тридцатых — Беломоро-Балтийский и канал Москва-Волга, восстанавливал Днепрогэс. Однажды я заметила на его фотографиях некую перемену в лице, которая произошла лет за несколько до начала войны. В коммунизм он верил до конца своей жизни. Доверчивостью обладал даже не на грани глупости, а за гранью идиотизма. На рубеже семидесятых прочитал статью в «Огоньке», где размусоливалось про народ. Тогда это было модно. ИА искренне верил этой болтологии и радовался. Думаю, на строительстве каналов ему пришлось столкнуться с политическими зэками с одной стороны и с большими начальниками — с другой. Он как-то обмолвился, что получал приглашение «дружить семьями» от каких-то близких к правительству персон, но увиливался. Маминого брата расстреляли в тридцать седьмом. Может, он боялся этого или знал, что сверху падать больнее (как однажды сознался). Изменившееся на фотографиях лицо дает повод думать, что он выбрал некую золотую середину. Не пошел в вассалы к сюзерену, могущему выстроить серьезную карьеру, но и не стал вдаваться в подробности из жизни зэков. С широко зажмуренными глазами сохранил в себе веру. Ту веру, которая не сомневается, не анализирует, не ищет логики, которая поглощает и успокаивает, не грызёт душу, не тревожит сердце.
Вот чего не пойму — такое состояние уничтожает личность или создаёт цельность... Или все эти понятия только слова, которые не имеют уже никакого значения. У меня-то под конец жизни складывается всё по обратной схеме — полная (ну, почти полная) потеря иллюзий и безверие.
В пятидесятые годы ИА с матерью — бабой Настей построили дом и развели сад. Патологическая честность ИА поражает даже меня сегодня. Тогда он руководил строительством нового типа (от Госстроя РСФСР) совхоза «Заря коммунизма». Хрущеву стукнуло в голову, что пейзан нужно цивилизовывать. Предполагалось, что они должны жить в таких же домах, как горожане. Видимо, про столыпинские деревни никто вождю не сообщил вовремя. Так ИА даже гвоздя оттуда не взял. Хотя при социализме на Руси, после Сталина, зазорным не считалось слегка государственным попользоваться. ИА купил сруб в деревне и с небольшой помощью, в том числе моей (благодарна ему: научил гвозди забивать. Когда стала художничать — очень пригодилось), выстроил среднеарифметическую дачу. Туда можно было приезжать когда угодно в любом количестве. Что я и делала. Особенно в студенческие годы. Считалось нормальным нас всех кормить, устраивать на ночлег. Никогда никаких оброков с гостей — типа пропалывания грядок или ещё чего подобного, — как не раз сталкивалась я «в гостях» позже. Роскоши не было, не было крахмальных простыней, кулинарных изысков — но дружеская беседа «на равных» считалась нормой. В юности отец свозил меня в приказахские степи, родину его предков, и на мамину историческую родину, в Прибалтику, где воевал.
В последние годы его жизни на дачу я приезжала одна. Хотелось спрятаться от московской суеты. Баба Настя покинула мир, прополов клубнику и умывшись к обеду. Вдруг. ИА скучал в одиночестве. Моего совиного режима он не хотел признать до конца. Потому как сам был жаворонком. В десять утра он вставал под моим балконом и громко и отчётливо объявлял, что спёк яичницу, приготовил кофе, и пора совесть иметь. Долго злиться среди сосен было грех, и я выползала из-под одеяла. Мы шли с ним на земляничную поляну. Это было одно из лучших мест за всю жизнь. Кусок выгоревшего леса заполнился кустами малины и несметным количеством красной земляники. Налазившись по кустам, мы садились на поваленные стволы и долго разговаривали. Абсолютно не помню о чём. Он много читал, помнил Маяковского, какой-то разговор у него был со Станиславским. Любил слушать рассказы о моих друзьях, с которыми вечно что-то приключалось. Особенно про Галку. Когда-то, будучи двадцатилетними, мы поздно вечером приехали на дачу и завалились спать. Утром проснулась под разговор на террасе:
— Иван Афанасьевич, вы так интересно рассказываете. А сколько Вам лет? — спрашивала Галка.
— Тридцать два, — отвечал он.
— Что вы говорите! Вы выглядите гораздо моложе!
До сих пор кляну себя, что сломала такую песню. Потому как, появившись сонная, заявила: «Балда! Если мне двадцать один!» — Галка зарделась. ИА смотрел горделиво.
Он пренебрегал модой, и когда сплошь все надели джинсы, он носил длинные плащи и шляпы, как в Голливуде пятидесятых. Шляп было несметное количество. Иногда такого мягкого импортного капиталистического качества, что сейчас не пойму — где он их брал. Фигура у него была стройная и красивая до конца. Лепка рук столь совершенна — никогда в жизни больше таких рук не видела. Череп идеальной формы, и лысина не уродовала головы. Лицо его мне не нравилось. Слишком долго я была на него похожей. Вроде бы с возрастом прошло. А когда недавно показывали по ящику известного в своё время певца Владимира Трошина — поразилась портретному сходству. ИА обожал кроссворды и немилосердно доставал ими окружающих. На дух не выносил карточных игр.
Когда не стало бабы Насти, зарос сад и огород. В зарослях крапивы мог затеряться всадник с конём. После завтрака мы кайфовали над преферансом в саду. ИА гордо, молча прошествовал мимо с косой. Мы не заметили. Через час он молча уселся рядом на скамье. Мы опять не заметили. Какое-то время он терпел, потом громко, возмущённо, чуть не с яростью: «Я два метра крапивы выкосил! Пока вы здесь...» — хохот в ответ раздался гомерический. Два метра крапивы на таком пространстве — это было ровно капля в переводе на объём. Он сурово посмотрел на наши довольные ржущие физиономии и ретировался.
Сначала он лепил из пластилина. До середины пятидесятых на его письменном столе присутствовал пластилиновый Сталин. Позже на даче стоял глиняный бюст деда — его героического отца. Пока не растрескался. ИА стал вырезать бюсты из дерева.
ИА умел дружить. Поэтому вырезал из дерева бюст своего лучшего друга. Мы радовались сходству с оригиналом. Вскоре друг помер. ИА вырубил следующего. Результат тот же. Как только появлялось произведение — исчезал человек.
Поскольку семья была разбросана по разным концам Москвы, одна я жила рядом — Самотека-Тишинка, никто на этом не сосредотачивался. Когда он заявил, что хочет вырезать из дерева мою дочь, — меня заколотило. Я заорала на него нечеловеческим голосом. Эту мысль он оставил. Но вырезал из дерева мой бюст. Слава создателю, я получилась не сильно похожей. Наверное, поэтому осталась жива. Но судьба так после этого прищучила, что мало и сейчас не покажется.
В последний раз он пришёл ко мне после ремонта, которым я очень гордилась. Презрительно оглядев кухню, которая была оклеена по тем временам моднючими обоями «под кирпич», вымолвил ёмко: ХЛЕВ! После чего сказал, что обязательно должен о важном поговорить. Но по ящику показывали «Чайку». Попросила отложить на завтра. Но у него было партийное собрание. А наутро после собрания в шесть часов мне стало известно, что ИА уже нет. Долго я мучила себя, пытаясь разгадать — о чём важном так и не довелось узнать...
Когда осенью, за несколько месяцев до кончины, он продавал дачу, пыталась ему растолковать, что это МОИ звёзды висят на этих соснах, что это единственное место на земле — где мне хочется жить, где я забываю о всём печальном, где для меня праздник слушать шум деревьев на ветру и музыку дождевых капель. Умоляла — не надо продавать! Грозила — ни при жизни, ни после смерти этого тебе не прощу!
Он вел себя как глухой. Как слепой. Как нелюдь.
Родственникам не нравится, что я называю его ИА, а не «папа». Они обижаются. А уж как он бы обиделся.
Наш семейный патриарх Белый заявил, что я должна быть благодарна отцу. Дал мне наследственность — писать, рисовать, читать. Промолчала. Оба мы с патриархом уже старые. Чего спорить! Чего гнать лошадей... Нам некуда больше спешить...
Татьяна Ивановна Лотис.
