Замечательный зимний день. Яркое солнце и белый-белый снег. Народу в парке совсем мало. Несмотря на мороз, чувствуется приближение весны. Сияют стволы берёз. Сквозь них порой проглядывают ветви сумрачных ёлок. Радостно в такие дни жить на этом свете.
Вдруг что-то скручивает. Тело начинает колотить, и ни с того ни с сего охватывает чувство безнадёжности и страха. Чего боюсь, — спрашиваю себя.... И ответить себе не могу... Но какой-то внутренний голос совершенно определенно произносит, — Не стало на этом свете человека, в душе которого ты — составляла пусть небольшой сектор.
Сижу на скамейке дрожащая и начинаю ехидно размышлять. За последние годы круг людей, с которыми общаюсь, сузился до самых минимальных размеров. На большее меня не тянет. Близких подруг молодости было немного. Они уже второй десяток лет осели в храмах, замаливая свои (как они считают) огромные грехи. Думаю, что грешонки были клопиные. Но осознание чего-то великого в жизни некоторым — необходимо. Иначе прожитая жизнь представляется совсем мушиной. Что осознать — и смириться — мало кому дано. Хочется думать, что жизнь была значительной. Пусть греховной. Но перед Всевышним они предстанут во всей чистоте. Потому как, расковыряв прошлое, исправятся. Они соблюдают посты, хотя на их комодовидных фигурах это не сказывается. Они приносят на покаяние усталым и маловнимательным батюшкам куски из прошлого. После чего, гордые и спокойные, идут раздавать милостыню в сознании собственной непогрешимости. Бог им судья. У меня ведь тоже время от времени проскакивает строчка из песни Высоцкого: «Мне есть с чем появиться перед Богом». И я представляю, как тащу на Страшный суд свои исписанные странички, нарисованные картинки и полотна, изнывая под тяжестью холстов и совершенно не представляя, в каком конце земного шара находится сейчас моя та или иная картина. Но Создателю это неважно. Он-то их все увидит. Те, которые были проданы, подарены, выброшены на помойку.
Дальше всплывает стихотворение раннего Маяковского: «И Бог заплачет над моею книжкой. Не слова, спазмы, слипшиеся комом. И побежит по небу с моими стихами подмышкой. И будет, задыхаясь, читать их своим знакомым».
Здесь воображение даёт сбой. Будущее в мирах иных перестает беспокоить. Стараюсь заняться или писаниной, или рисованием, чтобы притащить туда побольше.
Прошлым летом в мир иной ушел родственник. Светлая ему память. Когда это случилось, подумала — это камень из пирамиды. Кто следующий... Следующим был писатель и режиссёр, единственный для меня в мире человек, которому улыбались мои картины, не всегда веселые. Чаще наоборот. Потом не стало милейшего автора «Я в весеннем лесу пил березовый сок...», с которым так хороши были прогулки по лесам Звениногодским. Лет 10 назад он случайно подарил мне роскошный букет.
Среди белых снегов я размышляла, кто же может быть следующим в пирамиде. И есть ли ещё на свете люди — в душе которых моя персона могла представлять сектор. Последние годы не хочется вспоминать. А уж если что всплывает, то лучше сбросить это в картинку или в текст — чтобы оно удалилось безболезненно, как высохшая болячка. Пыталась раньше жить — МЕЖДУ ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ. Не получалось. А сейчас, когда заход лет расцвечивает каждый мелькающий день необычайно живописными красками, — стало получаться. Приветствую тебя, Великая Нирвана! Прочь все зеркала, где вместо моего привычного лица вижу нечто смехотворное и недоумеваю: А ЭТО кто...
Сегодня по е-мейлу пришло письмо. Умер знакомый. Ему было 53 года. Если бы умела плакать... Не получается. Комок застревает где-то внутри. Чтобы не давил своей тяжестью — хватаюсь или за краски, или за клавиатуру. Не думаю о результате. Главное — чтобы прошла боль. Сожаление о жизни, прожитой никак в пустоту. А ведь дано было от рождения этому человеку немало. В памяти возникло зеркало. Большой старинный трельяж старинного бука с толстенными зеркалами. По-теперешнему — уникальный антиквариат.
В последних 80-х прошлого века, когда грандиозная система нашей империи преподносила гигантские, чаще омерзительные, сюрпризы, — порой возникало что-то и притягательное.
Так, получив зарплату осенью 89-го года, обнаружила в комиссионке великолепный старинный трельяж. Изредка бывает и по сей день — влюбляюсь во что-то до обалдения. Это бывает редко, но до бесконечности стремительно. Какая-нибудь вещь, вдруг оживает во мне и начинает существовать в прошлом и будущем.
Этот трельяж делали мастера прошлых или позапрошлых веков с большим усердием. Он стоял в разнообразных старинных интерьерах. В него смотрелись молодые веселые лица, которые не представляли себе, что таит будущее. Какие-то девушки торопились на свидания, которые могли быть последними в жизни их возлюбленных, — не только Первая и Вторая мировая, но всякие турецкие и японские войны — пережили эти зеркала. Они спрятали в массивное стекло множество лиц, давно ушедших — лукавых, счастливых, молодых и не очень. Изящные ящички трельяжа наверняка хранили любовные послания, письма с фронтов, похоронные треугольники... И снова зеркала воспроизводили нежные черты, снова, другие уже лица, отражали надежу и светлые мечты, которые чаще всего — не сбываются... Зеркала хранили их в затаенной памяти, которая представлялась открытой мне одной. Рядом была моя дочь. Видимо, она чувствовала то же. У нас так бывает. Оставить этот трельяж было немыслимо. Он уже жил с нами.
Когда мы заплатили в кассу, выяснилось, что доставки в магазине нет. Да и не могло в то время быть — ведь цены возрастали чуть не ежедневно. В легковушку наше приобретение явно не входило. Надо было искать машину крупнее. В Москве тогда еще не развелось такое несметное количество «рафиков», как нынче. А нам ведь нужно было не только крупный транспорт, но и грузчики, которые бы внесли мебель в квартиру.
В полной растерянности курила я возле магазина, когда Ляля подбежала ко мне с улыбкой на лице и с возгласом: «Нашла мальчиков!» Два, отнюдь не богатыря, следовали за ней. Договорились о приемлемой цене. Ребята вытащили из магазина наше приобретение.
Когда они запихнули трельяж и нас в рейсовый автобус и тот тронулся, мне стало не по себе. Не представляла, как они потащат тяжеленный предмет по отнюдь не широкой дороге к подъезду и во сколько мне это может обойтись. Потом решила про себя платить двойную цену и успокоилась. Парни были доброжелательны. Нисколько не огорчились, когда оказались на узкой дороге к подъезду, и лихо прокатили к самым дверям. Не могу описать восторга — не оттого, что не надо доплачивать — оттого что была свидетелем высочайшего класса вождения. Того, как проклинаемая не единожды тропа была лихо побеждена автобусной задницей, даже незамеченной. Это были талантливые мальчики экстра-класса. А когда сталкиваюсь с подобным — радуюсь безмерно.
Поднялась на лифте на свой пятый этаж, чтобы открыть дверь и приготовить широкий проход для нового жильца. Снизу слышались какие-то крики, громкий лай. Но в воодушевлении от мастерства автомобилистов и радости приобретения — все казалось неважным. Ребята внесли закрытый двумя створками трельяж в квартиру и рванулись к выходу. «Деньги-то возьмите!» — закричала я. Тут парни застыли. Ляля распахнула створки прибывшей мебели — на широкой середине зеркала зияла огромная дыра. Я всунула им в руки оговоренную сумму с тихим вздохом, что все-де в жизни бывает. Ребята ушли, понурив головы. Мне было их в тот момент очень жалко. Оказывается, когда они несли этот многострадальный предмет в распахнутом виде, одна из створок ударилась посередине. Образовавшаяся дыра брызнула на третьем этаже визгом стекол, на грохот откликнулись все подъездные собаки. Наши парни хотели убежать. Ляля, здесь же, на площадке третьего, остановила их, припугнув, что сейчас выпустит из ближайшей двери Машуткиных догов. Наши талантливые водители, но незадачливые грузчики полезли дальше вверх. Лай ласковых догов с непривычки показался им грозным. А о деньгах они решили, что за порчу имущества я запрошу с них. Все обошлось мирно. На ребят не обиделась. Но огорчился наш новый старинный трельяж.
Наутро зеркала казались хромыми и смотрели смурно. В них уже не высвечивались те лица, которые мерещились мне при покупке в магазине. В зеркалах затаилась печаль. Может, они чувствовали наступавшие 90-е годы и уже знали, что счастливых и влюбленных лиц уже не придётся отражать. Я запихнула в дыру центрального зеркала цветную косынку. В мой дом тогда ещё приходили разные друзья или тех, кто ими считался. Наше зеркальное приобретение всем нравилось. Каждый, кто подходил, считал, что косынка на середине оказалась по случайному недосмотру, и сдергивал ее, обнажая дыру. И шарахались. Зеркала показывали им метафору тех дьявольских дней. Наверное, я жила в таком кругу.
За последующие годы у меня расшиблось много зеркал. Всё, что разбивается, — я бью быстро. Но трельяж всех пережил. Однажды в конце 90-х позвонила моя искусствоведша, сказала, что обнаружила кусок такой же ширины зеркало, которое можно мне незаметно вставить в трельяж, и сделает это её друг, которого она вскоре пришлет.
Впервые увидела Сашу в доме искусствоведа Татьяны в середине 80-х годов. Ему не было тридцати лет, он был хорош собой, весел, влюблён. Квартиру моей знакомой, наверное, сто лет не ремонтированную, он превратил в нечто изысканно-нестандартное, когда дряхлость преображается в эстетизм. Когда руины оживают и утирают нос новому, блестящему и дорогому.
Через несколько лет мы лазали по стенам Малого зала, где устраивалась моя персональная выставка, когда наша искусствовед, стоя с очень умным видом посередине зала, определяла нам места гвоздей, картин, драпировок.
Татьяна присылала Сашу в 90-е годы что-то перевезти ей, или помочь мне с какой-то тяжелой работой, типа пилить твердые доски из дуба или бука. Иногда мы засиживались за чаем или за совместной работой, и он едва успевал на метро. Однажды Саша остался и спал у меня на полу. Поутру он выглядел недовольно, а какая-то работёнка еще не была доделана.
— Что с тобой? — спросила я его. — Наверное, замерз под моим зимнем пальто...
— Если я ночую у женщины, — отвечал он, — я не сплю на полу! — в его тоне было замешано зло на печали несостоявшейся лирики.
Я растерялась. Мне до того не приходило в голову, что мы разных полов. Надо было выкручиваться, чтобы не обидеть.
— Знаешь, — заметила я, — ведь я тебя старше... И где-нибудь в Индии — я могла бы тебя родить...
Саша задумался. Потом улыбнулся. Права первородства были не нарушены. Никто не был в обиде. Он продолжал иногда помогать. Но за временем я уже следила.
Когда Татьяна объявила, что Саша поможет с зеркалами, я обрадовалась. Трельяж продолжал нравиться мне.
— Часа через два он объявится, — пообещала Татьяна. — Он уже наводит красоту.
— Какую красоту? — удивилась я. Мне-то никогда не приходило в голову украшаться в преддверии работы.
— Примеривает красивый свитер, тщательно бреется, ну чего там ещё...
Саша пришел в красивом свитере, с пряниками. Хотя не раз ему говорила, что ничего приносить не надо. Он жил на свою нищенскую инвалидную пенсию, подрабатывая иногда в библиотеках.
Наверное, с часу дня до глубокой ночи мы крутили тяжеленную зеркальную игрушку. За эти годы у неё оказались ещё отдельные недостатки. Их не было заметно, пока мебель стояла. Но, притронувшись, мы их обнаружили.
Была полночь, когда Саша торжественно произнес: «Ну вот и всё!». Казалось, сейчас зазвенят колокола.
Я отошла на два шага, любуясь нашей работой.
Тут и зазвенело! На весь дом!
Трельяж упал к моим ногам.
Когда отзвенел визг стекла и грохот деревяшек — взглянула на Сашу. Лицо у него было немного печально, но спокойно.
— Сейчас мы начнем сначала, — негромко сказал он.
Тут меня обуял смех. Я редко в жизни хохотала так громко, как в ту ночь. У ног валялись разбитые стекла и разломанные деревяшки. А я никак не могла успокоиться. Спустя минуту Саша улыбнулся, и уже хохотали вместе. Почему-то было совсем не грустно на проводах старинного антикварного трельяжа. Буковое сооружение просуществовало куда больше века, может, и два. У него была долгая достойная жизнь.
Мы еще успели попить чаю и Саша убежал к закрывающимуся метро, прихватив на помойку стеклянные осколки и несколько деревяшек.
Последнее время мы не общались. Я не помнила о Саше, забыла напрочь все перебитые зеркала... Поэтому, когда сидела, скорчившись неведомой волной среди сугробов, — просто не могло прийти в голову, что умер Саша. Ведь где-нибудь в Индии я могла быть его матерью.
Татьяна Ивановна Лотис.
