Мир, создаваемый фотографом, может быть напрочь отличен от мира за окном, он может совсем не совпадать с формальной внешней жизнью планеты, но он всегда правдив, потому что все, что снято, когда-то существовало на самом деле. Хоть на мгновение. Хоть на ту долю секунды, когда свет попадал на пленку и начинался распад ионов серебра. Из этих сотых долей секунды и составились «Истории с фотографией».
Мой мир существовал параллельно большому миру Земли, лишь иногда пересекаясь с ним в пространстве.
Моя первая удачная фотография была сделана на другом конце страны в 1982 году. С нее и начинается история с фотографией.
...От нашей встречи осталось восемь кадров, остальную пленку я по дурости и молодости выбросила, так что теперь и сказать невозможно, снимала ли я их еще. Одну из девочек звали ужасно старомодно — Тамара, у нее были волосы цвета снега и болячка на губе, которую Тамара все время слизывала; имена еще двоих потерялись, а самая смешная, с мелкими остренькими зубками, в блестящих туфельках на пуговичках и ярко-красном, до ломоты в глазах, пальто звалась Мурой — как у Корнея Чуковского.
Вся уличная жизнь в этом маленьком поселке на Сахалине проходила или во дворах с подвешенными на веревках березовыми вениками и резиновыми сапогами, насаженными на штакетник, или на деревянных, плохо обструганных мостках, заменявших тротуары.
Это было летом, я училась на факультете журналистики и проходила практику в сахалинской молодежной газете. Была тогда такая возможность — поехать на практику в любую точку страны бесплатно, вернее, не бесплатно, а за счет университета. И весь наш курс расползся по бесконечной родине, кто куда мог.
На Сахалин я добиралась долго, дней десять, — сначала на поезде до Владивостока, а потом на пароходе через Японское море и покрытый мерзкой рябью пролив Лаперуза с его отвратной мелкой вредной качкой, выворачивающей всего тебя наизнанку...
Сразу за Сахалином начиналось Охотское море, а потом — Тихий океан. На другой стороне океана, у берегов Южной Америки в это же самое время находился мой дядя, он был капитаном дальнего плавания и, по моим подсчетам, вполне мог угодить в Фолклендскую войну, которая как раз там разыгралась.
Великий писатель Борхес назвал эту войну «спором двух лысых из-за расчески». Она началась так: на остров Южная Георгия, что вообще-то в 1300 километрах от Фолклендов, высадились аргентинские сборщики металлолома. Англичане велели им убираться подобру-поздорову. Но сборщики металлолома не убрались, а, наоборот, водрузили аргентинский флаг, предусмотрительно припасенный у одного из них за пазухой. Результат — 907 погибших, 1843 раненых, смена правительства в Аргентине и радостная миссис Тэтчер.
Площадь Фолклендов равна четверти Эстонии.
Я тайно мечтала, чтобы дядя оказался у Фолклендских островов и кому-нибудь бы там накостылял. Вопрос состоял в том, кому именно костылять. Государственная линия была вроде в сторону Аргентины, что автоматически ставило под сомнение ее правоту, но и Альбион как-то разошелся не на шутку... Потом выяснилось, что дядя был в это время на Кубе, ловил морских ежей. Я даже фотографию у него видела: стоит мой дядя на берегу моря в закатанных выше колен штанах, а на ногах у него — ботинки с толстыми подошвами, чтобы на ежа не наколоться.
На Сахалине ежи тоже были, только не на берегу, поэтому местные жители ездили на ежиную охоту в какие-то дальние бухты. А еще на Сахалине были котики и кольчатые нерпы. Они выбирались греться на дебаркадер и позволяли людям подойти совсем близко, так что все, кому не лень, фотографировали их. Я тоже снимала ленивых котиков, но неудачно, даже негативов не осталось. А четыре сидящие на поленнице девчонки из островной деревеньки прожили со мной уже четверть века.
Одна из них — с волосами цвета снега — все время рассказывала завиральные истории, помогая себе лицом: то сводила бровки домиком, то делала жалостливую рожицу, то задумчиво, как на моем снимке, смотрела вдаль.
— Тамарка, — сказала я ей. — Ты такая артистка! Вот я уеду в Москву, покажу там твою фотку, и тебя позовут в кино сниматься.
— Не-а, — ответила она, слизывая кровь с простудной болячки на нижней губе. — Артисткой я быть не хочу. Волосы у меня больно белые. И потом, все приставать будут. Я лучше у мамки на ферме схоронюсь.
Я это ее «схоронюсь» на всю жизнь запомнила.
Восемьдесят второй год оказался тайным годом начала конца империи — умерли никогда не умиравший Брежнев и серый кардинал Суслов. В день смерти Брежнева я была в Воркуте — помогала приятелю, который поехал туда поснимать, считая, что фотографии Воркуты всегда можно будет тиснуть каким-нибудь иностранным корреспондентам. Иностранцам же в Воркуту въезд был заказан, она называлась закрытым городом, и даже простое слово, написанное не по-русски, могло вызвать там косые взгляды. 11 ноября 1982 года рано утром мы, стараясь особо не светиться, снимали длиннющую очередь у мясного магазина, даже не очередь, а неорганизованную толпу, притиснувшуюся к дверям с надписью: «Мясо», и я помню, как тетки в толпе рыдали навзрыд и приговаривали: «Что же теперь будет-то? Как же мы теперь будем-то?» А потом деловито обсуждали, выкинут ли в связи со смертью мясо, и если на счастье выкинут, то какое...
В последних числах декабря вышел английский фильм о человеке, которого Черчилль когда-то назвал «полуголый факир». Фильм получил восемь «Оскаров». В СССР этот фильм — он назывался по имени факира, «Ганди», — появится через пять лет.
Изречением полуголого факира Махатмы Ганди мы и закончим тот год: «В жизни есть дела поважнее, чем только наращивать ее темп».
Добавлю лишь, что восемьдесят второй, начавшийся смертью великого русского страдальца Варлама Шаламова, завершился победой достойнейшего из достойных — Маркес получил Нобелевскую премию по литературе. Шаламову же поставили надгробный памятник, который через двадцать лет разрушат неизвестные — потом он будет восстановлен на средства земляков. У меня в архиве сохранился снимок восьмидесятых годов — одинокая каменная голова на заснеженном кладбищенском поле с черными квадратами металлических оград.
На Сахалине я была с тех пор еще несколько раз, но Тамарку больше не видела, так и не знаю, удалось ли ей схорониться у мамки на ферме, или жизнь по-другому повернулась.
Виктория Ивлева
