Происки врагов

Химией я начал заниматься с 7—8 лет. Недалеко от нашего дома находился магазин химических реактивов, в котором я мог купить всё, на что хватит денег. Я где-то раздобыл учебник по химии и лабораторное руководство и осваивал химию на свой страх и риск. Я умудрился прожечь кислотой толстую чугунную раковину на кухне, пару раз чуть не взорвался, изучал влияние микроэлементов на бабушкины пальмы и аспарагусы, готовил различные асимптотические чернила… Словом, мне было не скучно. Когда в школе начался курс химии, то я стал любимым учеником нашей химички. Через много-много лет я совершенно случайно встретил её в Судаке. Она очень сильно постарела, но, увидев меня, сразу же узнала и призналась мне, что я ей очень нравился. Нравился тем, что хотя и был очень застенчивым, но с реактивами обращался очень уверенно, даже слишком нахально.

Несколько раз я не попадался только из-за своей показной застенчивости. В четвёртом классе у нас был учитель азербайджанского языка, который очень боялся шпионов и нам об этом прямо говорил. Он даже нам намекал, что шпионы собираются его отравить. Как-то я приготовил в пробирке сернистое железо, налил туда кислоту, и у меня из пробирки стал выделяться сероводород. Я привязал к пробирке резиновый шарик из-под пищалки и получил средних размеров емкость с сероводородом, которую принёс в школу и положил в парту. Сероводород начал выходить из шарика и к уроку азербайджанского языка потёк очень активно, поскольку был плохо завязан бабушкиным мулинэ. Я сидел на первой парте и задыхался. Вытащить шарик и выбросить его на улицу я не мог. Единственное что я мог сделать — это незаметно водить ногами под партой, чтобы сероводород, который много тяжелее воздуха, не скапливался только у моих ног. Преподаватель, стоя у доски, почувствовал запах и, поводя ноздрями и вращая белками, пытался понять, откуда запах идёт. Запах всё усиливался, он смотрел на учеников первых трёх рядов парт, но поняв, что дистанционные методы определения сероводорода не работают, стал переходить от парты к парте, чтобы поймать виновника торжества. Обычно он к партам не приближался, поскольку боялся, что ему запачкают чернилами костюм. Единственным человеком, к которому он не подошёл — был  я. В конце концов урок был прерван, преподаватель выбежал в коридор, чтобы глотнуть свежего воздуха, а я, как тихушник, быстро выхватил пузырь с сероводородом и выбросил его в открытое окно. Так в классе ни один человек и не узнал о моём очередном химическом эксперименте. Даже если бы я и похвастался, то никто бы ничего из моих рассказов о взаимодействии серы с порошковым железом и взаимодействии сернистого железа с кислотой не понял: слишком не по возрасту я был грамотен в области химии.

Учиться я ненавидел. Вернее, любил учиться, но не переносил учёбу. Поэтому мне в университете всегда хотелось заняться стоящим делом. На третьем курсе я проводил исследования по дегидратации этанола над местной ханларской глиной. У нас был очень суровый преподаватель, которого все боялись. Стоило ему по малейшему поводу взбеситься, как зрачки у него быстро уменьшались, глаза наоборот вылуплялись, он начинал мелко подрагивать головой и произносил короткие фразы, выделяя каждое отдельное слово. От этих фраз вне зависимости от их содержания хотелось зарыться поглубже. При этом он непропорциональное количество раз произносил любимое им слово «чиричур», что, как вы понимаете, означало «чересчур». Так вот, у этого преподавателя я был любимчиком. Если он иногда и говорил мне «чиричур», то очень уравновешенным тоном, почти ласково. Как мне потом сказали, эту мою работу по разложению этанола он включил в свою докторскую диссертацию, чему я был очень рад. Нельзя сказать, чтобы я «чиричур» много таскал домой этилового спирта, который мне был доступен в неограниченном количестве, но я иногда приносил его соседу дяде Грише — доктору наук в области нефтедобычи, которого совершенно заела тёща. Он приезжал с промыслов поздно ночью и, убедившись, что его обед опять съели, выходил на общую кухню ругаться в пол голоса, чтобы тёща не услышала. Тут иногда появлялся я и приносил ему колбочку со спиртом, которым он ужинал.

В конце четвёртого курса я совсем сдурел от тоски и попросил своего отца устроить меня на работу. В первых числах нового учебного года я был принят на должность старшего техника в Академию Наук Азербайджана. Семья наша не нуждалась, и единственно, что меня побуждало устроиться на работу, это было желание чем-то заняться. Учёбу в университете я занятием не считал. В те времена за непосещение одной лекции выносилось замечание, а я как-то, до сих пор не пойму как, умудрился вообще не ходить в университет, поскольку в течение всего рабочего дня находился на службе. Вскоре меня сделали  и. о. младшего научного сотрудника, у меня появились глобальные идеи в области химии и я забыл про скуку.

Выделили мне место в комнате, примыкавшей к кабинету вице-президента АН академика М.Ф.Нагиева. Хороший был человек! Интеллигентный, грамотный, приятный во всех отношениях. Он дал мне читать свою монографию толщиной в пол сантиметра, всю исписанную математическими формулами. В комнате кроме меня сидели машинистка и чертёжник. В первый день я с утра стал читать монографию и через пол часа уже безмятежно спал, положив голову на стол. Разбудил меня академик в середине дня. Я что-то пробормотал насчёт того, что у меня такая манера думать, хотя на первое мгновенье глаза мне было очень трудно продрать. На следующий день перед работой я принял холодный душ, в первый и последний раз в жизни сделал физзарядку на добровольной основе, приехал на работу, бодро открыл монографию … и спал уже через час. На этот раз академик задержался около меня и сказал: «Я вижу, что у вас странная манера спать на работе.» Я ответил, что прочитал монографию, что мне нечего делать и поэтому я слегка вздремнул. Академик воскликнул: «Как!? Уже!?», на что я, не освоивший и первых двух страниц, скромно кивнул головой. На следующий день у меня на столе появилась новенькая иностранная электромеханическая вычислительная машина (компьютеров тогда не было, это был 1960г), и я стал заниматься расчётом реакторов. Вот тогда я и начал листать монографию и даже местами кое-что прочёл.

Месяца через два академик однажды вышел из кабинета и попросил меня взять для него в библиотеке справочник по математике. Поскольку я в основном всю жизнь общался только с бабушкой, то в тех вопросах, которые далеко выходили за пределы её компетенции, я был тщательно неразвит. В частности, некоторые вопросы, которые мне казались естественными, я спокойно задавал людям, не задумываясь о том, что им они могли показаться неестественными. Я спросил у академика в таком духе, а на кой ему этот справочник нужен. Академик внимательно посмотрел на меня через свои страшно красивые очки и, будучи очень воспитанным человеком, не послал меня на три буквы, а просто, почти, как учёный учёному, объяснил, что ему нужно вычислить объём вот этой детали. На что я ему ответил, что это очень просто и вывел формулу объёма детали. Он внимательно посмотрел на выведенную мною формулу, сказал, что формула скорее всего правильная, и удалился. Через пару недель я был произведён в должность и. о. младшего научного сотрудника, хотя только-только начинал неучиться на пятом курсе.

Через небольшой срок в лабораторию поступил газоанализатор — хроматограф. Это был здоровый шкаф, скроенный из сурового на вид железа, внутри которого ютились какие-то электрические жучки и паучки. Хроматограф установили прямо в кабинете у академика. Завоёванный мною авторитет вундеркинда сделал меня хозяином этого страшилища, и я стал заниматься хроматографией, совершенно забыв о нескольких сделанных мною глобальных открытиях в области расчёта реакторов и безумно ослабев от решения уравнений пятого порядка вручную, поскольку иностранная машинка, которая при работе гремела, как жестяное корыто, сброшенное с утёса, постоянно выходила из строя и отправлялась на починку. Всё приборы в своей жизни я сначала осваивал, после чего уже изучал инструкцию к ним. С хроматографом получилось более или менее ничего тем более, что он был никому не нужен. Трагедия у меня случилась с газовым, обыкновенным газовым баллоном. До этого события я с газовыми баллонами никогда не имел дела и видел газовый баллон только в будке у Абрама, продававшего воду с сиропом напротив университета.

В кабинете у академика шло совещание. Несколько человек сидели на стульях, вплотную придвинутых к столу. В другой части комнаты я рассеянно возился со своим хроматографом, одновременно прислушиваясь к тому, о чём говорили. Я приделал к редуктору баллона длинный, толстый резиновый шланг, который потом собирался соединить с хроматографом. Сначала я хотел посмотреть идёт ли газ через редуктор. Новый баллон только что привезли. Поскольку я впервые в жизни увидел редуктор и не знал, как им пользоваться, я сначала вкрутил клапан после чего открыл баллон. Раздался душераздирающий вой. Поскольку редуктор был сильно вкручен, газ из баллона под огромным давлением поступил в толстую резиновую трубку, которая выпрямилась параллельно земле, завибрировала и заорала таким страшным воем, что я, стоя спиной к выходу сделал мгновенный разворот на 180 градусов и как кенгуру отпрыгнул на несколько метров от баллона. Жаль, что рядом не было судьи международного класса с секундомером. Это был всем фортелям фортель. Один из сидящих, который потом стал моим непосредственным начальником, вскочил со стула, мгновенно оценил ситуацию и закрыл газовый баллон. После этого случая я неделю размышлял над тем, как лучше уйти из жизни.

Годы работы в Баку были насыщены многими интересными событиями. Я себя чувствовал на работе, как дома. Люди были интересными, отношение ко мне было необыкновенно душевным, о чём я всегда с благодарностью вспоминаю. Я сделал и опубликовал в Докладах АН АзССР свою первую статью по синтетической органической химии. Тему я высосал из своего родного пальца. Мне просто захотелось синтезировать очень красивую длинную, симметричную молекулу. И тем не менее я понимал, что нужно, как можно быстрее, уносить отсюда ноги. О двух с половиной годах, проведённых в институте АН Азербайджана, я мог бы написать толстую книгу воспоминаний. Но это были бы не воспоминания начинающего учёного, а сборник юмористических рассказов с пометкой «Беременным и больным с переломами не читать!»

С настоящей химией я был знаком лишь по статьям в советских, а главное, зарубежных научных журналах. Первым знакомством я был обязан руководству по органической химии Бейльштайна. Этот многотомный труд, впервые вышедший в 1881 году и охватывающий научную литературу с 1771 года, был в те времена главным руководством для химиков. (Кстати Фёдор Федорович Бейльштайн родился в Санкт Петербурге). В библиотеке университета выдавали лишь несколько томов энциклопедии Бейльштайна, но мне по секрету сообщили, что огромное количество томов, полученных из Германии по репарации, лежит в подвале без разрешения к выдаче. Заведующий кафедрой иностранных языков Алиев запретил их выдавать. Когда я набрался смелости и спросил Алиева насчёт этих томов, он мне ответил, что не может найти время просмотреть все тома (каждый том был толщиной с ладонь). Не может же он, как ответственный человек, разрешить выставить все тома в библиотеке, поскольку там могут быть написаны фашистские лозунги и нарисованы свастики. Алиева в университете все панически боялись. Поскольку он так и не успел разобраться со свастиками, никому в голову не приходило бороться за светлое будущее органической химии в Азербайджане. И тома Бейльштайна к тому времени уже почти 15 лет томились в подвалах университета.

Этот Алиев был в числе первых студентов, направленных из советского Азербайджана на учёбу в Германию. Поскольку не на всякий роточек, как говорят в простонародье, накинешь платочек, я слышал разговоры о том, что в Германии он занимался в основном тем, что закладывал товарищей по учёбе. Вообще культ первых был своеобразной хохмой азербайджанской науки, но никто над этой хохмой не смеялся вслух. Не знаю, как в других республиках, но в Азербайджане нужно было от всей души уважать первую балерину-азербайджанку, первого профессора-азербайджанца, первого академика-азербайджанца, наверно даже первого пожарного-азербайджанца. Я, как человек, выросший среди азербайджанцев и очень любящий этих людей, никак поначалу не мог понять — всё это в шутку или всерьёз. Но впоследствии мне много раз довелось наблюдать, как первые трогательно относятся к этому эпитету, сразу застывая в глубоком почтении к себе. Как правило, эти первые ничего кроме рабфака не освоили, имели самые примитивные знания в той области науки, где были первыми. В лучшем случае они не мешали работать, и когда приезжали корреспонденты за очередным интервью к очередному празднику, надевали специально хранящийся для этой цели накрахмаленный белый халат и в сотый раз рассказывали, как они пришли в Баку из села с двумя засохшими чуреками в хурджине и как стали в результате упорного труда большими учёными у советской власти. Но бывали и иные ситуации.

Я работал на втором этаже здания института, построенного ещё при царе. Здание было построено с расчётом на вечность. Стены между комнатами, превращёнными в лаборатории, были чуть ли не в метр толщиной. Здание находилось в старом районе Баку — Чёрном городе. Впоследствии мы переехали в новое специально отстроенное здание на проспекте Нариманова. В тот день я работал в старом здании. Был перерыв и мы с товарищем вышли на улицу погулять. Рядом с нашими комнатами располагалась лаборатория профессора, первого доктора химических наук — азербайджанца. Внезапно в баллоне с жидким пропаном начал протекать сальник. Несколько ребят, окончивших со мной университет, прогуливалось в перерыв рядом. Профессор распахнул настеж дверь лаборатории. Ребята подошли к двери и увидели, что течёт баллон. Они закричали, чтобы он сбросил баллон в окно со второго этажа во двор, где обычно никого не было. Заведующий лабораторией принял картинную позу и заявил, что первый азербайджанский доктор химических наук никогда не бросает баллоны во двор. После этого он приказал своей лаборантке Трошиной выключить плитки, которые грелись по всему периметру комнаты. Любой, кто хотя бы через пень-колоду изучал правила безопасности работы в химической лаборатории, знает, что за этим должно было бы последовать. Ребята заорали: «Не делайте этого», но было уже поздно. От искры при выключении произошёл взрыв. Стены повалились по обе стороны комнаты. Трошина, бывшая на седьмом месяце беременности, выбежала в коридор и тут же скончалась. Ребята много месяцев провели в больнице с сильнейшими ожогами. Самого заведующего лабораторией хоронили в камуфляже.

Через несколько месяцев после того, как я уехал из Баку, я по делам вернулся к родителям на пару дней. Как только я зашёл в дом, раздался звонок от моего друга Маиса.

— Лёнка, у тебя сохранился пропуск от старого здания института?

— По-моемугде-то лежит.

— Ты можешь мне сделать одолжение? Только срочно!

— Могу, конечно, а что?

— Поезжай в старое здание и посмотри, что стоит во дворе. Садись на такси, я тебе заплачу.

По тону я понял, что у моего друга поехала крыша. Я послушно сел в такси, прошёл через военизированную проходную и вышел во двор института. Во дворе стояла огромная, шикарно обработанная гранитная плита-надгробие, на которой большими золотыми буквами было высечено: ПЕРВОМУ АЗЕРБАЙДЖАНСКОМУ ДОКТОРУ НАУК, ПРОФЕССОРУ ШАХМАЛЫ АЛИЕВУ, ПОГИБШЕГО В ОГНЕ СВОЕГО ТВОРЧЕСТВА.

Как-то я с отцом, работавшим корреспондентом, был в одном совхозе на северо-востоке Азербайджана. Нас встретил председатель — необыкновенно умный и душевный человек, который рассказывал нам душераздирающие истории. Мы сидели в креслах в его кабинете, а он сидел на стуле за письменным столом. В ногах у него стоял ящик с коньяком. Убедившись, что мы не будем пить, он перестал нас уговаривать, но сам каждые пол часа выпивал полный стакан коньяка, не закусывая, и, я такое видел в первый раз в мой жизни, совершенно не пьянел. Он рассказывал, как на голом месте создал хозяйство с огромными прибылями, как построил своим работникам современное жильё, как наладил бесперебойную продажу продуктов в Баку и многое, многое другое. Потом у него стали оттяпывать всё, что он создал. Фабрику предварительного захолаживания плодов отхватил один сосед, консервный цех — другой. Словом, всё годами организованное хозяйство разрушалось на его глазах. Этот несчастный человек, который написал письма всем, кому можно было написать, после каждой фразы произносил в качестве рефрена: «Это всё проски (происки) врагов».

Есть люди, которым происки врагов удобнее объяснять обязательным наличием некой крупной силы, соразмерной масштабу совершаемых действий. Например, жидомасонским сговором или происками ЦРУ. Стремление привлечь для объяснений капитально-большие силы в большой степени зависит от особенностей психики людей. Я вообще-то лично всегда предпочитаю там, где это возможно, разбираться с конкретными обстоятельствами, но в отношении азербайджанской науки я склонен считать, что здесь не обошлось без происков врагов. Видимо, кому-то было выгодно, чтобы азербайджанские учёные варились в своеобразном бульоне из костей первых и, как правило, не очень грамотных. Ведь вся эта ситуация была хорошо известна там наверху. То, что там — наверху умели находить соответствующие организационные решения, не вызывает никаких сомнений у осведомлённых людей. Даже я смог в этом персонально убедиться. Как-то я проработал сутки в лаборатории, а под утро в воскресенье у меня не оставалось сил дотащиться до дома. Я положил голову на стол и, как всегда, без проблем крепко заснул. Проснулся я утром от того, что рядом разговаривали. Когда я повернул голову, то увидел директора института вместе с заведующим отделом ЦК по науке. Оба были в состоянии хорошего подпития. Директор указал на меня пальцем и сказал, что я — один из лучших сотрудников его института. Но у меня большой дефект: я по ночам работаю, а днём сплю. Тогда главный организатор советской науки мгновенно нашёл правильное решение. Он сказал, что мне нужно найти молодую, неутомимую бабёнку, чтобы я по ночам занимался настоящим делом.

Шутки — шутками, а ситуация с наукой в Азербайджане, как мне кажется, не сильно изменилась за последние десятилетия. Конечно есть много учёных, которые вопреки… Но их число несравнимо с числом тех, которые под руководством «очень больших учёных» превратились, как у нас говорят, в «калхозников-малхозников». Я думаю, что если меня захотят в России судить за фальсификацию истории, моё родное американское правительство меня не выдаст. Поэтому я говорю открыто: считаю всё это происками врагов.

Ваш Леонид Владимирович Андреев