Третий сосед Петра по палате — бизнесмен Володин — «главнее» и бедного Сердюка, и тем более «просто Марии».
Он сам учитель, гуру для «крышующих» его бандитов. Введение братков в метафизику происходит с помощью умных разговоров и галлюциногенных грибочков. Но расцениваются они лишь как вспомогательное средство.
«- …У нас внутри — весь кайф в мире. Когда ты что-нибудь глотаешь или колешь, ты просто высвобождаешь
какую-то его часть. Внаркотике-то кайфа нет, это же просто порошок, или вот грибочки… Это как ключик от сейфа. Понимаешь? (…)— Слушай, — опять заговорил Шурик, — а вот там, внутри, этого кайфа много?
— Бесконечно много, — авторитетно сказал Володин. — Бесконечно и невообразимо много, и даже такой есть, какого ты никогда здесь не попробуешь. (…) Этому всю жизнь надо посвятить. Для чего,
по-твоему , люди в монастыри уходят и всю жизнь там живут? Думаешь, они там лбом о пол стучат? Они там прутсяпо-страшному , причем так, как ты здесь себе за тысячу гринов не вмажешь. И всегда, понял? Утром, днем, вечером. Некоторые даже когда спят.— А от чего они прутся? Как это называется? — спросил Колян.
—
По-разному . Вообще можно сказать, что это милость. Или любовь.— Чья любовь?
— Просто любовь. Ты, когда ее ощущаешь, уже не думаешь — чья она, зачем, почему. Ты вообще уже не думаешь».
С помощью наркотиков, конечно, можно попасть в потустороннюю реальность, она же вечная любовь, да только это, как дальше разъясняется, незаконное проникновение с «чёрного хода». На ту же тему есть рассуждение и в «Дженерейшн Пи».
В «Чапаеве и Пустоте» охранником, смотрителем «того света», или «
Проникших с чёрного хода он может просто «выкинуть» обратно — что и происходит с Володиным и его «братками», а может и повязать — «на физическом плане в дурдом, а куда на тонком — не знаю даже».
Барон Юнгерн, строго говоря, охраняет не весь «тот свет», а лишь его область, в которую попадают после смерти погибшие с оружием в руках. Для Петра, которого он по просьбе Чапаева берёт сюда на «экскурсию», это место выглядит как огромное чёрное пространство, где повсюду в строгом геометрическом порядке горят костры, у которых и греются мёртвые. Юнгерн следит за тем, чтобы к таким кострам не попадали не только живые, попавшие сюда под действием наркотиков, но и те умершие, кто не заслужил вечной любви — например, бандиты. С ними барон поступает так.
«Нагнувшись, он дунул на пламя, и оно сразу же уменьшилось в несколько раз, превратившись из ревущего жаркого факела в невысокий, в несколько сантиметров, язычок. Эффект, которых это оказало на двоих полуголых мужчин, был поразителен — они сделались совершенно неподвижными, и на их спинах мгновенно выступил иней.
— Бойцы, а? — сказал барон. — Каково? Кто теперь только не попадает в Валгаллу. Сережа Монголоид… А все это идиотское правило насчет меча в руке.
— Что с ними случилось? — спросил я.
— Что положено, — сказал барон. — Не знаю. Но можно посмотреть.
Он еще раз дунул на еле заметный голубоватый огонек, и пламя вспыхнуло с прежней силой. Барон несколько секунд пристально глядел в него, сощурив глаза.
— Похоже, будут быками на мясокомбинате. Сейчас такое послабление часто бывает. Отчасти
из-за бесконечного милосердия Будды, отчастииз-за того, что в России постоянно не хватает мяса».
Фактически Юнгерн руководит чистилищем. Далее он разъясняет Чапаеву главное.
«Меня поразил костер, который я только сейчас разглядел в подробностях. На самом деле его нельзя было называть костром. В огне не было ни дров, ни веток — он возникал из оплавленного отверстия в земле, по форме похожего на ровную пятиконечную звезду с узкими лучами.
— Скажите, барон, а почему этот огонь горит над пентаграммой?
— Как почему, — сказал барон. — Это ведь вечный огонь милосердия Будды. А то, что вы называете пентаграммой, на самом деле эмблема ордена Октябрьской Звезды. Где ж тогда гореть вечному огню милосердия, как не над этой эмблемой?
— А что это за орден Октябрьской Звезды? — спросил я, покосившись на его грудь. — Я слышал это выражение при самых разных обстоятельствах, но никто из тех, кто употреблял эти слова, не потрудился объяснить мне, что они значат.
— Октябрьская Звезда? — переспросил Юнгерн. — Очень просто. Знаете, как с Рождеством. У католиков оно в декабре, у православных в январе, а празднуют один и тот же день рождения. Вот и здесь такой же случай. Реформы календаря, ошибки переписчиков — короче, хоть и считается, что это было в январе, на самом деле все было в октябре.
— А что
было-то ?— Вы меня удивляете, Петр. Это же одна из самых известных историй на земле. В свое время был один человек, который не мог жить так, как другие. Он пытался понять, что же это такое — то, что происходит с ним изо дня в день, и кто такой он сам — тот, с кем это происходит. И вот однажды ночью в октябре, когда он сидел под кроной дерева, он поднял взгляд на небо и увидел на нем яркую звезду. В этот момент он понял все до такой степени, что эхо той далекой секунды до сих пор…
Барон замолк, подыскивая слова, но, видимо, не нашел ничего подходящего.
— Поговорите лучше с Чапаевым, — заключил он. — Он любит про это рассказывать. Главное, что существенно, — что с той самой секунды горит этот огонь милосердия ко всем живым существам, огонь, который даже по служебной необходимости и то нельзя загасить целиком».
Это обаятельное рассуждение, полагаю, устроит представителей всех мировых конфессий, не только буддистов.
То, что говорит Юнгерн о взаимоотношениях личности и мира, устроит, наверное, и агностиков, и атеистов — верующие же в Бога, скорее всего, сочтут это проявлением гордыни.
«Представьте себе непроветренную комнату, в которую набилось ужасно много народу. И все они сидят на разных уродливых табуретах, на расшатанных стульях,
каких-то узлах и вообще на чем попало. А те, кто попроворней, норовят сесть на два стула сразу или согнать кого-нибудь с места, чтобы занять его самому. Таков мир, в котором вы живете. И одновременно у каждого из этих людей есть свой собственный трон, огромный, сверкающий, возвышающийся над всем этим миром и над всеми другими мирами тоже. Трон поистине царский — нет ничего, что было бы не во власти того, кто на него взойдет. И, самое главное, трон абсолютно легитимный — он принадлежит любому человеку по праву. Но взойти на него почти невозможно. Потому что он стоит в месте, которого нет. Понимаете? Он находится нигде».
Красноармейская песня, которую орут у своих неправедных костров взбесившиеся ткачи Фурманова (Пётр возвращается в чапаевский мир), иллюстрирует здесь метафизическую тупость:
Белая Армия, чёрный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней.
Они угрожают Чапаеву, Анке, Петру и вообще всем личностям, больше понимающим в устройстве мира. Впрочем, эта угроза иллюзорная. Лучшая борьба с ней — это на самом деле отказ от борьбы.
«Практически, Петька, я тебе скажу, что, если ты боишься, нам обоим скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая маскировка — это безразличие. Если ты
по-настоящему безразличен, никто из тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять минут здесь будет полно этих ткачей».
Можно выделить крупным шрифтом: «Страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься». Банальная истина «позитивной психологии».
Перед развязкой происходит долгожданный эротический союз Петра и Анны, во время коего Пётр бормочет вполне правильные слова:
«Обман и, может быть, величайший из женских секретов… ах, моя девочка из старой усадьбы… заключается в том, что красота кажется этикеткой, за которой спрятано нечто неизмеримо большее, нечто невыразимо более желанное, чем она сама, и она на него только указывает, тогда как на самом деле за ней ничего особого нет… Золотая этикетка на пустой бутылке… Магазин, где все выставлено на великолепно убранной витрине, а в скрытом за ней крохотном, нежном, узком-узком зале… Умоляю, милая, не так быстро… Да, в этом зале — пусто».
С другой стороны, продолжим мысль Петра и Пелевина, в пустоте и заключается всё (именно там находится «царский трон» для каждого человека), а стало быть, секс не худший вариант приближения к Истине, в любви плотской есть элемент Любви Абсолютной.
«Любая форма — это пустота, а это значит, что пустота — это любая форма», — скажет Чапаев чуть позже.
Окажется, кстати, что половой контакт с Анкой Петру просто приснился. Иллюзия умножается на два — в итоге остаётся та же пустота, поэтому всё в порядке.
Таким образом Пётр разделывается с последним соблазном так называемой реальности — половой тягой, либидо, или, в его метафоре, Чёрным Бубликом (напоминает, кстати, одну из концепций Вселенной), в середине которого «пустота, пустота, пустота-
Теперь Петр полностью готов к последнему преображению.
У Чапаева есть глиняный пулемёт — замурованный в глину палец Будды, который «при наведении» на любую вещь выявляет её истинную природу — пустоту, — тем самым уничтожая. Так они, главные герои книги, в конце концов и уничтожают реальность, с её полоумными ткачами, и прыгают в свет, разлившийся повсюду. Это Урал — Условная Река Абсолютной Любви, в которую всё уходит и из которой всё рождается.
Почти занавес.
В порядке эпилога — ещё несколько страниц, где Пётр «выныривает» из Урала в психбольнице.
Лечащий врач Тимур Тимурович признаёт его полностью здоровым, ибо «весь этот болезненно подробный мир, который выстроило ваше помутненное сознание, исчез, растворился в себе, и не под нажимом врача, а как бы следуя своим собственным законам».
Пётр прощается с Володиным и Сердюком, оставшимися на лечении. («Просто Мария» давно выписан — этот юноша никогда и не стремился постичь истину, застрял «на уровне Шварценеггера» и закономерно «скурвился в духовном плане» — «бой на станции Лозовая» между ним и Петром произошёл ещё в середине книги.) Объясняет им потаённую сущность известных анекдотов о Чапаеве. Догадывается, что в этих анекдотах
Когда Пётр выходит за пределы больницы и приезжает в Москву, то окончательно убеждается, что этот странный мир создал Котовский, «который продолжает злоупотреблять кокаином».
Герой решает ехать в «Музыкальную табакерку», с которой и начались его приключения в чапаевском мире, чтобы закольцевать историю и свести счёты уже с этим вариантом реальности.
Ловит такси. За рулём автомобиля «Победа» не кто иной, как Александр Исаевич Солженицын, — «бородатый господин,
Заговорил он с пассажиром, разумеется, о том, как обустроить Россию. Разговора не получилось: Пётр, открывший высшую истину, «простое и глупое устройство Вселенной», далёк от подобных глупостей.
«Музыкальная табакерка» оказывается на прежнем месте — в этой реинкарнации она оказывается кооперативным рестораном, где сидят всё те же «свинорылые спекулянты и дорого одетые б…». Читает стихотворение о своём побеге из психбольницы — прозрачная метафора этого мира, — и разбивает люстру (из стреляющей авторучки, позаимствованной у санитара).
«Боже мой, да разве это не то единственное, на что я всегда только и был способен — выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки? Какая глубина символа, думал я, и как жаль, что никто из сидящих в зале не в состоянии оценить увиденное. Впрочем, думал я, как знать».
Это Пелевин говорит о своих читателях, о ком же ещё.
Начинается пальба — безвредная для нашего героя, он уходит.
Броневик с Чапаевым и Анкой стоял «как раз на том месте, где я ожидал его увидеть, и снежная шапка на его башне была именно такой, какой должна была быть». Пётр садится в него — и мастера метафизики уезжают в свою Внутреннюю Монголию, персональную нирвану, которая находится, не будем забывать, в Абсолютной Пустоте, или Абсолютной Любви.
Запятую перед «или» ставлю не зря.
Вот теперь занавес.
Ваш Роман Олегович Иванов
