Сторонним здравомыслящим наблюдателям (здравомыслам) ясно, что «чапаевский» мир — это мир глюков Петра Пустоты, а реальность — это психиатрическая больница, где его от этих самых глюков лечат. Да, он официально признанный шизофреник; в его истории болезни записано:
«В раннем детстве жалоб на психические отклонения не поступало. Был жизнерадостным, ласковым, общительным мальчиком. Учился хорошо, увлекался сочинением стихов, не представляющих особ. эстетич. ценности. Первые патолог. отклонен. зафиксированы в возрасте около 14 лет. Отмечается замкнутость и раздражительность, не связанная с внешними причинами. По выражению родителей, «отошел от семьи», находится в состоянии эмоц. отчуждения. Перестал встречаться с товарищами — что объясняет тем, что они дразнят его фамилией «Пустота». То же, по его словам, проделывала и учительница географии, неоднократно называвшая его пустым человеком. Существенно снизилась успеваемость. Наряду с этим начал усиленно читать философскую литературу: сочинения Юма, Беркли, Хайдеггера — все, где тем или иным образом рассматриваются философские аспекты пустоты и небытия. В результате начал «метафизически» оценивать самые простые события, заявлял, что выше сверстников в «отваге жизненного подвига». Стал часто пропускать уроки, после чего близкие вынуждены были обратиться к врачу.
На контакт с психиатром идет легко. Доверчив. О своем внутреннем мире заявляет следующее. У него имеется «особая концепция мироощущения». Больной «сочно и долго» размышляет о всех окружающих объектах. Описывая свою психическую деятельность, заявляет, что его мысль, «как бы вгрызаясь, углубляется в сущность того или иного явления». Благодаря такой особенности своего мышления в состоянии «анализировать каждый задаваемый вопрос, каждое слово, каждую букву, раскладывая их по косточкам», причем в голове у него существует «торжественный хор многих «я», ведущих спор между собой. Стал чрезвычайно нерешителен, что обосновывает,
во-первых , опытом «китайцев древности», аво-вторых , тем, что «трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни». С другой стороны, по собственным словам, обладает «особым взлетом свободной мысли», которая «возвышает его над всеми остальными мирянами». В связи с этим жалуется на одиночество и непонятость окружающими. По словам больного, никто не в силах мыслить с ним «в резонанс».Полагает, что способен видеть и чувствовать недоступное «мирянам». Например, в складках шторы или скатерти, в рисунке обоев и т.д. различает линии, узоры и формы, дающие «красоту жизни». Это, по его словам, является его «золотой удачей», то есть тем, для чего он ежедневно повторяет «подневольный подвиг существования».
Считает себя единственным наследником великих философов прошлого. Подолгу репетирует «речи перед народом». Помещением в психиатрическую больницу не тяготится, так как уверен, что его «саморазвитие» будет идти «правильным путем» независимо от места обитания».
Большая часть этого текста — подлинная, взята Пелевиным из одной советской научно-популярной книжки по психиатрии, изданной в
Главный герой живёт — как шизофренику и пристало — между двумя мирами, постепенно приходя к выводу, что оба они равно иллюзорны, хотя истину лучше постигать вместе с Чапаевым, который оказывается гуру с буддийским уклоном, можно даже сказать, боддисатхвой.
У Чапаева есть верная ученица и сподвижница — Анка-пулемётчица, идеальная женщина, метафизический секс-символ. (В традициях известного целомудрия, очень присущего всем писателям, когда идёт речь о симпатичных им женских персонажах, как раз
Гражданская война сводится к войне вечных философских (при всём ироничном отношении этого Чапаева к самому понятию «философия») идей, имеющей отдалённое отношение к политике и вообще реалиям тех лет. Если первые страницы книги можно при желании прочесть как традиционный антисоветский памфлет, то дальше «магический хаос» отодвигает эту тему на очень задний план.
Комиссар Фурманов и его «полк ткачей» — символ тупого материализма и вообще тупости, зашоренности людей, безотрывно привязанных к «призрачным декорациям» этого мира и, более того, агрессивно навязывающих свою жизненную позицию (за которой нет ничего, кроме смерти) всем остальным; ну и красные звёзды на них, естественно.
Красный командир Котовский — метафора человека, ищущего личного спасения в эзотерике, но слишком вульгарного, слишком нацеленного на прикладное значение высоких истин.
Характерно, что, рассуждая об этих материях, он не упускает случая вывести разговор на вполне житейскую, практическую выгоду — на то, чтобы разжиться у Петра кокаином, например.
Поскольку большинство людей, задумывающихся над тайнами мироздания, жизнью и смертью, рассуждают именно так, как Котовский, эти самые рассуждения — типичное «общее место» популярной эзотерики.
«- Посмотрите на этот воск. Проследите за тем, что с ним происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв причудливые очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают, чем они выше, тем медленнее их движение. И, наконец, в некой точке они останавливаются и начинают падать туда, откуда перед этим поднялись, часто так и не коснувшись поверхности. Представьте себе, что застывшие капли, поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них сразу же возникнет проблема самоидентификации.
Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих комочков воска считает, что он — форма, которую он принял, то он смертен, потому что форма разрушится. Но если он понимает, что он — это воск, то что с ним может случиться? Тогда он бессмертен. Но весь фокус в том, что воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было перед самыми глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз?Поэтому единственное, что воск замечает, это свою временную форму. И он думает, что он и есть эта форма, понимаете? А форма произвольна — каждый раз она возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств. Единственный путь к бессмертию для капли воска — это перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск. Но поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Понимаете? Капля великого океана бытия — это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою мимолётную форму?..»
Не правда ли, всё это нам известно, знаем, плавали. В десятках книг, тысячах интернет-блогов и в устных рассуждениях продвинутых школьниц и студенток («в промежутках между пистонами полиставших философский учебник», усмехаясь, говорит Пётр Пустота) говорится именно это. Вместо воска, правда, обычно берут воду: человек — капля, на миг взлетевшая из океана, ну и так далее. Прочёл с удовольствием, радостно согласился — ну а потом всё равно воешь по ночам от ужаса грядущей когда-нибудь смерти и «раковинного гула вечного небытия».
Лекарство Котовского и Ко не действует — или мы просто «не умеем его готовить»? Ищем, стало быть дальше.
«Резкий грохот, ударивший мне в уши, заставил меня отшатнуться. Лампа, стоявшая рядом с Котовским, взорвалась, облив стол и карту водопадом глицерина. Котовский соскочил со стола, и в его руке из ниоткуда, словно у фокусника, появился наган.
В дверях стоял Чапаев с никелированным маузером в руке. На нем был серый китель, перетянутый портупеей, папаха с косой муаровой лентой и подшитые кожей черные галифе с тройным лампасом. На груди у него блестела серебряная пентаграмма (я вспомнил, что он называл ее «Орденом Октябрьской Звезды»), а рядом с ней висел маленький черный бинокль.
— Хорошо ты говорил, Гриша, про каплю воска, — сказал он хрипловатым тенорком, — только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?»
