Вопрос Теодора Адорно: «Возможна ли поэзия после Освенцима?» — это крутой риторический выпад, который раз за разом сам себя снимает и снова воскресает. Потому что это очень простая мысль, которая в разных формах приходит ко всякому человеку. Ведь и освенцим никуда не делся (только перевернулся), и формальное бессилие поэзии перед ним всё так же очевидно.
Пауль Целан и Петре Соломон в Бухаресте в 1947 году
Тут совпадают два простых рефлекса: во-первых, рефлекс хорошего человека, который не понимает, как можно писать какие-то там стишки, когда вот тут вот — смотрите — людей мучают пытают режут расстреливают распинают травят бомбят расщепляют, а во-вторых, рефлекс вины поэта, который искренне считает «духовную позицию делом своей жизни», но «ближним хочется чего-то поощутимей» (это я цитирую Останина). Ну и, собственно, непонятно, так ли уж духовна позиция невидения неслышания неговорения о зле. Не хочется никому подлость совершать, а приходится, потому что социальная инерция толкает в какую-то позу, к какому-то ответу (а правильного нет). Реакцию ведь надо поставить какую-то.
Но если виноватиться и реагировать, виноватиться и реагировать, виноватиться и реагировать, тогда потеряются две важные установки.
Первая: поэзия — это вообще единственная форма речи, которая может поставить вопрос об освенциме, потому что любая другая форма, претендующая на это, — это десакрализированная этика, которая жизни людей, зверей и улиц переводит в цифры, типа давайте сопоставим даты явки числа погибших и квадратные метры поражения и решим, кто прав и куда ползёт змея. Это всё чушь и пропаганда, это так не работает. Есть уровень конкретных физических действий, которые нужно делать, если есть возможность. Поэзия же — это взгляд, это рамка, внутри которой зло разоблачает себя как безобразное, то есть работает эстетический критерий, фундированный универсальной истиной.
Вторая: поэзия спасает в эпицентре ужаса и в случае выхода из него, потому что она ещё и вектор. Поэзия торит дорогу, так как бежит вовне. Примеров спасения много. Есть в мире вещи и события, которые конвертируются только в стихи и в смерть. А так, конечно, борьба руками или риторика ртом — это куда более юсфул, чем молитва или поэма. Но это разные модусы работы с реальностью, и первое без второго превращается в мёртвый груз, в механическую агонию.
В бесконечных попытках разобраться то с эллинами, то с иудеями, легко забыть о главном — о том, как прервать (не приняв) эстафету освенцима.
Талгат Иркагалиев
