Актерская судьба Андрея Смолякова удивительна: кого бы он ни играл – злодея, героя, олигарха, крестьянина, – зритель ему сопереживает и, страшно сказать, любит. Он даже Ежова однажды сыграл в «Детях Арбата» – и Ежова становилось по-человечески жаль.
В глазах Смолякова всегда стоит боль за человечество. Только что он отыграл в знаменитом фильме «Движение вверх», снялся в «Тренере» – то есть из следователей и бандитов он постепенно мигрирует.
– Не кажется тебе, что российское кино отчетливо смещается из бандитской темы в спортивную?
– Ну, это не вчера началось, но вообще-то да, и это глубоко логично. Спортивная тема – Клондайк, потому что здесь всё: дикое напряжение, динамика – раз. Всеобщая увлеченность темой, общенародность, чуть ли не национальная идея – два. Патриотизм, конечно, и почти военный драйв. Ну и само собой, тут обязательно любовь – потому что спортсмен всегда звезда, и тут свои драмы. И социалка – потому что весь век спортсмена не больше десяти лет и переход в тренеры не всем удается.
– Чем объясняется такой феерический успех «Движения вверх»?
– Ну, вероятно, тем, что продюсеры этой картины Верещагин и Михалков знают о кино многое, практически все. Тем, что это масштабное продюсерское кино, которое учитывает опыт «Легенды №17» и при этом хочет быть более реалистическим, менее легендой, что ли… Тем, что там собраны сплошь звезды, кроме меня грешного…
– Ладно, ладно.
– Но, представь, я в самом деле разинул варежку, увидев на площадке Джона Сэвиджа. Мало того что это «Волосы» – но это «Охотник на оленей», фильм, будем говорить честно, великий… и, может быть, самый русский во всем мировом кинематографе. По крайней мере, во время Афгана он так воспринимался. Я даже не смог ему сказать, сколько он для меня значит. Ну и сама история, что говорить, великолепная.
– Ты, насколько я понимаю, сам баскетболист?
– Я закончил спортивную школу, играл в волейбол за сборную Подольска, мы брали медали, а когда надо было – нас возили играть в баскетбол, в гандбол, и мы опять-таки медали брали – объясните правила, и мы попробуем… В теннис я играю любительски, но тоже умею. Непостижим для меня только керлинг – признаю, что здесь я вряд ли показал бы класс, но очень зрелищно, согласись.
– «Движение» – дорогая картина?
– Да, поэтому надо было отбиться – и отбились. Миллионов за тридцать, насколько я знаю, и это еще без рекламного бюджета. Но зато сейчас это станет трендом, из бандитов и отцов бандитов я действительно мигрирую в сторону тренеров и отцов тренеров, как в новом проекте Данилы Козловского.
– Он сам снял?
– Да, и то, что я видел, неплохо. Он и сыграл сам. Называется «Тренер», про футболиста, который не очень благополучно заканчивает карьеру… и переходит в новое качество, тоже не без проблем.
– Я тут к восьмидесятилетию Высоцкого пересмотрел «Спасибо, что живой». И ты знаешь – сколько бы ее ни ругали, а это классная картина.
– Классная. Несмотря даже на то, что именно моей фотографией оттуда – в галстуке – иллюстрируют теперь все интервью. Не делайте так, пожалуйста, я вам дам гораздо веселее… Но это была хорошая картина и хорошая роль.
– Вообще Буслов все-таки молодец.
– Почему «все-таки»? Буслов просто молодец.
– «Все-таки» – потому что «Родина», ну извини меня…
– Ни слова про «Родину», д’Артаньян, или мы скрестим… не знаю что, но скрестим.
– Ну Андрей. Ну я сам люблю оба «Бумера» и «Высоцкого». Но «Родина» – это бред полный.
– Я не утратил счастливой способности смотреть кино как зритель. И от этого фильма у меня было ощущение мощного удара по мозгам. Тут не думаешь ни о логике, ни о смысле – это как провал в подсознание, путешествие по темным его углам. И есть там эпизод, который я сыграл как надо.
– Финал?
– Нет, наркотический трип на берегу. Я честно не знал, как это играть и что получится, и Буслов, нехорошо подмигивая, сказал мне, что привезли кристаллы.
– ЛСД?
– Сразу видно дилетанта. ЛСД – марки, кристаллы – что-то другое. Я спросил: ты знаешь, как они действуют? Он: нет, никогда не пробовал. Я сказал: ладно, сыграю без них. И такого я там сыграл в этой сцене, такое почувствовал… в общем, подбегаю потом к нему и кричу: я же просил тебя не давать! Ты что, в чай подмешал?! Убежал за скалу, полчаса там стоял и постепенно успокоился. Посмотрел – да, это трип.
– Неужели ты за 60 лет… которые тебе в этом году исполнятся… настолько ничего не пробовал?
– Два раза курил. Оба раза почти мгновенно срубился в сон, хотя нечеловеческим трудом заставил себя дойти до гостиницы. Нет, Буслов снял «Родину» очень правильно, и это вовсе не сказка…
– Включая твое волшебное исцеление?
– Но он действительно показал мне нескольких людей, прошедших через такое исцеление. Одного буквально вернули с того света, остальным было полегче, но можешь мне поверить: если бы не эти практики на индийском берегу, их бы сейчас не было уже. «Родина», знаешь, это такое кино, к которому не надо предъявлять рациональные претензии. Оно тебя погружает в состояние – и хватит.
А «Высоцкий» – это вообще очень серьезное высказывание. Внешне это нормальный Голливуд, где через один день с флешбэками дается вся жизнь, – но смысл там важный. Там про то, как человек заостряет себя, как карандаш, чтобы нацарапать несколько строчек, в которых и скажется самое главное. Но чтобы нацарапать эти строчки, он должен пройти преследование, слежку, клиническую смерть, нечеловеческое напряжение, воскресение через любовь – весь спектр, в общем. И только этой ценой что-то понять. Это же, в сущности, история одного стихотворения – я уже по сценарию понял, что прием замечательный. Не говоря уж о том, что Буслов вытащил меня из некоторой ямы: у меня был долгий сериальный период, а он меня вернул в нормальное кино.
– Но такой герой… под колпаком у которого Высоцкий… такой персонаж был?
– Конкретно полковника Бехтеева – не было. И я не думаю, что он сидел под такой плотной слежкой. Но что все его гастроли отслеживались и разговоры писались – вполне вероятно. Невероятно, я думаю, другое – что человек этой профессии… полковник… мог под действием искусства так волшебно преобразиться. Мне приятно было это играть, нет слов. Всегда же приятно, когда злодей кается. Но я не очень допускаю преображение людей этой профессии…
– Ты, похоже, сильно их не любишь.
– Страх, дикий страх перед ними – вот что мы все испытывали; и они это знали и до сих пор знают. Я тебе расскажу… только до сих пор не знаю, можно ли это рассказывать… во всяком случае, не хочу под диктофон.
– Я всегда без диктофона. Телефон просто так лежит.
– Ну, захочешь – напишешь, не захочешь – пропустишь. Короче, восьмидесятый год, снялся я в фильме «Отец и сын» по мотивам Георгия нашего Маркова, руководителя Союза писателей. И выдвигают нас всех на премию Ленинского комсомола, и ведут по этому случаю знакомить с руководителем ВЛКСМ товарищем Пастуховым, там водка-закуска, и в углу подходят ко мне два милых молодых человека. Так и так, Андрей Игоревич, поздравляем вас, вы прекрасно начинаете творческий путь, мы хотим вам помочь, мы представители Комитета государственной безопасности, и не хотите ли вы… Я со всей прямотой послал их по определенному адресу, выпил стакан водки и ушел оттуда.
Как добрался с Маросейки до подвала – тогда же Театр Табакова был еще подвалом, всего этого не было, – веришь ли, совершенно не помню – лег и жду, что будет. Поздним вечером в пустом подвале звонит стационарный телефон. Подползаю. Звонит тогдашний директор театра: «Андрей, что ты натворил в ЦК ВЛКСМ?» – «А что?» – «Тебя вычеркнули из премиального списка». Ну и слава тебе господи. По-моему, я дешево отделался.
– В череде следователей советского кино – приблатненный Жеглов, интеллектуальный Басилашвили, железный Болтнев – чем отличается твой Черкасов из «Мосгаза», «Палача», «Паука» и т.д.? Честно тебе скажу: он мне кажется лучшей твоей работой.
– Так ведь это к тебе вопрос.
– Мне кажется, что он… такой сострадатель.
– Ужасное слово, но вынужден согласиться. Ему действительно всех жалко, он всех понимает, ему как-то неловко за людей… В общем, он примерно понимает, откуда они такие взялись, эти преступники, которые кажутся нелюдями. И потом, вот этот Черкасов – он человек неустроенный. Неловко как-то живет. Вот еще и за это его любят. У сериала этого хорошие рейтинги, но я же не по ним сужу, а по улице...
– В смысле она пустеет на время показа?
– Не то что пустеет, она сейчас никогда не пустеет. Но вот я – человек, ездящий в метро, в троллейбусе, потому что в пробке стоять не могу в принципе, меня это бесит. И вот в метро и прочем транспорте я на себе популярность Черкасова ощутил вполне. Могу тебя обрадовать: 26 января у нас первый съемочный день в пятой истории про Черкасова. Семидесятые годы. Называется «Сатана». Про шпионов.
– Но КГБ и милиция друг друга терпеть не могли…
– Вот в этом, как говорится, весь драматизм нашей истории. Подлинной, как всегда.
– Почему столько сериалов про СССР – и так трудно снимать про сейчас?
– Ну, это ты сам прекрасно понимаешь. Что мы можем сказать про СССР? Практически всё. А про сейчас? Мы и приблизиться не можем к некоторым темам. В результате советская жизнь получается и сложной, и объемной, а современная – страшно плоской по всем параметрам.
– Но советская жизнь и была сложней.
– Э, нет. Она, может быть, действительно казалась многомерной за счет постоянного вранья, то есть она развивалась как бы в двух измерениях – официальном, совершенно сказочном, и действительном, довольно кошмарном. Ну, и это создавало всякий психологический надрыв… Но сейчас мы по уровню вранья совершенно догнали тогдашнее время, а по цинизму значительно превзошли его. Так что снимать-то в принципе есть про что… хотя одна разница налицо.
Героя нет. Его и не может быть. Вот был такой фильм – там играли Стас Жданько, Виктор Проскурин, Петр Вельяминов, – назывался «Время выбрало нас». Неплохой по тем временам. А вот про нынешнюю эпоху можно снимать «Время не выбрало нас». Герой не востребован. Больше тебе скажу – в него никто не верит. Герой вызывает недоверие, неприязнь, насмешку: кто за ним стоит? Почему он это себе позволяет? Да он, наверное, в сговоре с начальством! Героическая драма как чистый жанр – это куда-то делось безвозвратно.
– Я всем уже надоел с этим, но в советское время до такого разврата все-таки не доходило.
– Разврат был, и очень разнообразный, на всех уровнях. Было другое – как ни странно, советский человек был более готов прощать. В нем не было той непримиримости. И это объяснимо – вот это, кстати говоря, есть в Черкасове. Все были равны, значительно равнее, чем сейчас, – потому что социализм хоть и являет собою равенство в бедности, но это, знаешь, сближает. Сегодня все друг другу более или менее никто.
– Хочется узнать из первых рук: что с Табаковым, есть ли шансы на его возвращение в театр?
– Табаков в больнице уже два месяца. Было тяжелое воспаление легких, из которого его, кажется, вывели. Состояние то ухудшается, то улучшается, и говорят, что все сложно. Но сколько я знаю Табакова – все время слышу применительно к нему «невозможно», и все время он это невозможное делает. Нельзя было из сырого подвала сделать театр, в который ходит вся Москва; нельзя было возглавить МХТ и вывести его опять в первый ряд; немыслимо в таком возрасте руководить двумя театрами… И всякий раз Палыч опровергает любые прогнозы. Так что в театре никто даже не думает о том, чтобы его заменить. Кем вообще можно заменить Табакова? Все его ждут.
– Может, русский репертуарный театр действительно ушел в прошлое? Нужны же какие-то другие формы…
– Никогда здесь не будет других форм. Русский репертуарный театр – то, к чему здесь приходят все: Кирилл Серебренников, Женя Миронов… то есть Евгений Витальевич, конечно…
– Он сильно переменился с тех пор, как стал любимым артистом самого большого начальства?
– Женька-то? В смысле Евгений Витальевич? Ни в чем не переменился, все такой же… трепетный…
– А что будет с Серебренниковым?
– Я очень надеюсь, что все это кончится. Потому что бред, абсурд, кошмар, невозможное нечто… Я знаю, конечно, что у этой системы, как у питбуля, челюсти не разжимаются и заднего хода нет. Но какое-то шестое чувство мне подсказывает, что Кириллом они подавятся.
Главный вопрос
– Слушай, как ты справляешься с проблемой лысины?
– Как? Но лысина не является проблемой. Я справился с ней при помощи бритвы, то есть когда она появилась – побрился наголо и так остался. Это случилось года в 34. Потому что жалок человек, пытающийся эту лысину прикрыть зачесом. Надо отважно идти навстречу, а не прикрываться, не прятаться… И когда я побрился, мой агент мне сказал: ну вот, наконец вы можете играть интеллигентных людей.
