Музей Израиля в Иерусалиме отмечает 100-летие Октябрьской революции последним, но пользуется этим своим положением с явным удовольствием. Переждав музейный бум на русское искусство начала XX века, главный израильский музей получил возможность пригласить редких гостей. Приехали вещи из Третьяковской галереи, Эрмитажа, Русского музея, Центра Помпиду, Музея современного искусства Франкфурта-на-Майне, музеев Иваново и Саратова и из десятков частных коллекций. Да и история, сочиненная кураторами, оказалась небанальной: большой Первый русский авангард тут перерастает во Второй и прорастает в радикальные практики художников рубежа XX–XXI веков. Рассказывает Кира Долинина.
Пока в Лондоне, Петербурге и Москве Илья Кабаков убеждал публику, что «В будущее возьмут не всех», в Иерусалиме его друг по московским 1960-м Михаил Гробман дал наводку на тех, кого в будущее уже взяли точно. Несмотря на показательную отсылку в названии к футуристической опере Матюшина и Крученых «Победа над Солнцем» (1913), где впервые появляется малевичевский черный квадрат, главный движок этой выставки в том, что на гениях русского авангарда все не закончилось. И не то чтобы это благодарные потомки подхватили падающее знамя из рук будетлян и заумников, но сама природа постклассического искусства диктует раз за разом происходящее порождение новых форм и смыслов, и в русском искусстве тут нет исключения. Эта давняя идея одного из наиболее последовательных теоретиков и практиков «неофициального советского искусства», автора самого термина «Второй русский авангард» Михаила Гробмана, легла в основу сценария иерусалимского посвящения русской революции. Ну и не только идея — вещи из его коллекции играют тут важнейшую роль, создавая идеологическое наполнение тому, что могло бы быть набором известных, но все-таки случайно связанных между собою музейных вещей.
Самого «Черного квадрата» Малевича на выставке нет. Есть «Черный квадрат» Николая Суетина (1920-е) и есть очень даже видимая тень иконы русского супрематизма, витающая над всем происходящим. От эскизов Малевича к той самой «Победе над Солнцем» из петербургского Театрального музея до черных квадратов — героев Павла Пепперштейна, Михаила Карасика и Зои Черкасской. Эль Лисицкий, Ольга Розанова, Наталья Гончарова, Михаил Ларионов, Елена Гуро, рисунки, гравюры, книги, плакаты — русский авангард обрушивается на зрителя не столько массой и объемом, сколько все с ног на голову ставящими отношениями между словом и изображением, отдельной буквой и целым словом, росчерком и чистым листом. Новый художественный язык в этом графическом изобилии заразен, как самый ядреный вирус. Соседствующие с авангардной книгой вещи самого Гробмана или ранние полотна Владимира Яковлева кажутся написанными именно на этом языке, хотя вроде бы полярны: у первого — сплошь текст и символы, у второго — цветы или абстракция.
Второй русский авангард не столько про язык, сколько про свободу говорить. «Мы были помойными котами, бродячими собаками, ядовитыми грибами, непонятно, почему и зачем выросшими на замечательной советской почве» — это самоописание Гробман посвятил той кучке истинно свободных художников и поэтов (от силы человек пятьдесят), которые, совсем не будучи диссидентами, позволили себе жить в СССР, не признавая эстетический диктат советской власти. В этом смысле иллюстрации к детским книгам Кабакова равны его же знаменитым листам из «10 персонажей», а вещи Гробмана или Соостера для журнала «Знание-сила» — их «подпольным» картинам. Вопрос художественной свободы стоит тут ребром. И кабаковские «Туалет в углу» и «Жизнь в шкафу», и «Красная дверь» Рогинского, и «Двери» Янкилевского, и «Красный горизонт» Булатова, и Комар и Меламид, и «Синие носы», и Пепперштейн, и Вадим Захаров — все они ведут с нами речь именно об этом.
Куратор выставки Таня Сиракович не предлагает тут свой вариант русского искусства ХХ века. Скорее, она идет вслед за жесткой позицией чрезвычайно влиятельного в Израиле на этом поле Гробмана: подлинное «искусство предлагает незнакомый обществу способ мысли». Почти все вещи на выставке готовы под этим подписаться. Тут нет той революции, тут есть революция духа, «художественная воля», которая нет-нет да возникает на унавоженной официозом или большими деньгами российской почве. Неплохое юбилейное посвящение 100-летию неудачного социального эксперимента. Не без оптимизма.
Кира Долинина
