Легкое прикосновение холодных пальцев, вызывающее мурашки, рукопожатие и улыбка внезапно очутившегося рядом старого друга, смущающие и крепкие объятия родственника, приехавшего на праздники, покалывающее колечко на нежно сжатой руке любимой, тяжесть сидящего на коленях младшего брата, такие близкие и такие далекие слова матери, зовущей наивным детским прозвищем свое чадо… мы постоянно зовем друг друга, и со временем в этом зове рождается близость — хрупкая овнешненная связь, гулко отзывающаяся внутри.
Bühnenbildentwurf von Helmut Jürgens für „Die Walküre“, Aufführung Bayer. Staatsoper München,1952
Глава 1. Любовь
Мы говорим друг с другом, чувствуем один и тот же запах утреннего дождя во время прогулки, смотрим фильмы, сидя рядом, едим чипсы из одной пачки — все это формы близости, со-бытия. Но иногда разговор — это спор, а запах дождя для одного из нас противный и гнилостный, а для другого — мягкий и успокаивающий. Вы замечали, как близко люди бывают друг к другу, при этом ничего не ощущая? Тесно и душно утром в вагоне метро, в автобусе наступили на ногу, в магазине в очереди внезапно поругались из-за какой-то мелочи. Тут нет близости, хотя один злобно брызжет слюной другому прямо в лицо.
Драка оказывается максимально отдаляющей формой близости людей. Враги полностью избавляются от сострадания, они бесконечно далеки от слияния в едином порыве, в едином чувстве, хотя их тела буквально сплетены в комке напряжения и взаимного давления. Думаю, вы уже поняли, что является подлинным апогеем близости, в которой тела и личности размываются, избавляя от всех ощущений, кроме удовольствия, избавляя от всех мыслей, кроме томления разума.
Вдохните воздух, он общий. Посмотрите в окно, там общий простор. Окунитесь в себя, есть ли там что-то общее? Ваше имя и ваше присутствие — вот, что самое общее, чем вы не обладаете без остатка, но что есть собственно у вас. Имя и присутствие нельзя отобрать, да и дается оно лишь в максимальной близости, как интимное прозвище любимого или забавная дразнилка школьного друга. Мы зовем друг друга по имени и на «ты», проявляя желание сблизиться, мы обращаем внимание и реагируем на чье-то появление, отмечая важность его присутствия.
Хайдеггер в «Бытии и времени» спрашивал: что самое далекое и в то же время самое близкое для нас? Оно нас конституирует в общее целое, заставляет жить вместе, но и отделяет от других, основывает наш внутренний мир. Наше имя и наше присутствие — вот наше ближайшее и наиболее далекое. Ближайшее в том, что внутренний голос — голос нашей совести, а не чьей-то еще, наиболее далекое в том, что мы не можем быть кем-то еще, носить чужое милое прозвище, мы не можем умереть за кого-то другого.
Только феноменологический экзистенциализм в дихотомии далекого и близкого смог добраться до корня нашей любви и нашей ненависти, но позволит ли он дотянуться сознанием до самого нашего присутствия и нашей смерти?
Глава 2. Смерть
Не все из нас боятся умирать. Некоторые не боятся до самого конца. Другие боятся так сильно, что готовы лишать себя любого наслаждения, чтобы отдалить неизбежное. Другое дело, что наше присутствие не гарантирует осознания того, что мы присутствуем. Звучит не так страшно, потому что все сразу думают про эскапизм. Но наш разговор будет страшным как раз потому, что эскапизм тут не при чем.
Вернемся сначала к любви. Вспомните самое нежное и приятное прикосновение. Разве оно было таким необыкновенным из-за того, что вы в этот момент чувствовали, как полностью присутствуете там, где вы есть? Любовь не дает сознания, что ваше присутствие нельзя отменить, что ваше имя не может принадлежать кому-то еще. Нет, любовь конституируется возможностью давать такие имена, возможностью присутствовать. Поэтому мы с вами можем любить друг друга, своих питомцев, выращенные цветы на окне и даже подручные вещи.
Теперь дадим слово смерти. Если любовь конституируется возможностью присутствия, то со смертью та же история. Тут важно не перепутать страх перед мучениями и ужас от самой возможности смерти. Человек боится повреждений, но смерть — это не повреждение, это отсутствие. Если нас нет, то нет и боли, нет чувств и мыслей. Мы боимся перестать быть, а не мучений в аду или развороченных внутренностей. Глядя, как наши внутренности вываливаются из нашего тела, мы все еще присутствуем. Так мы разделим экзистенциальный ужас и страх перед страданием.
Ужас смерти касается нас так же, как любовь. Но любовь вплетена в наше существование, а смерть вытеснена из него, как абсолютное отсутствие. Мы выяснили, что мы не понимаем присутствие измерениями любви, но наоборот — любовь обосновывается и понимается из возможности присутствия. Как же понять смерть из возможности присутствия?
Если любовь — это про близкое и далекое, то смерть — это о собственном и несобственном бытии. Хайдеггер виртуозно преодолевает порог мышления, за которым ничего не может быть помыслено, — то есть полное отсутствие, смерть. Тут нам понадобится сложная машинерия его фундаментальной онтологии и — очень неожиданно — наша обыденная мораль.
Мы уже выяснили, что никогда не владеем полностью своим присутствием. Но что, если я скажу, что мы можем при этом овладеть отсутствием? Звучит противоречиво, контринтуитивно, однако именно наше собственное присутствие — это такое существование, которое знает о своей конечности. Так что несобственное присутствие — это существование простое, даже не знающее мысли об отсутствии.
Что мы вообще знаем о себе? Что мы тела, что мы эмоциональные животные, потерявшие инстинкт, но способные любить и ненавидеть. Но знаем ли мы, что лежит в основе самой возможности быть такими? Цепь-то простая: возможность быть → присутствие → понимание нашей возможности быть, исходящее из присутствия. Такому пути следует Хайдеггер. Смерть — это гораздо более собственное бытие, чем холодная рука, сжатая в моей, чем пощечина, полученная от близкого и заставляющая все мое существо пылать негодованием. Как же так?
Дело в том, что бытие пронизано отсутствием, ничтожностью, вот и выходит, что присутствие — это возможность собственной ничтожности. Разрешу ваше непонимание здесь и сейчас: основание вашего присутствия в том, что вы умрете, в возможности не быть. Поэтому только решимость принять ответственность за создание всех этих возможностей может дать нам понимание нашего собственного присутствия. Мы виновники своего присутствия, собственная смерть принадлежит только тебе.
Посмотрите перед собой, посмотрите на свои руки, проведите ладонью по лицу. Сама ваша возможность умереть — это и есть ваша гарантия, что ваша ничтожность уже с вами, когда вы дышите и моргаете. Никто и ничто — вот ваше будущее, точнее, отсутствие будущего, точнее, просто отсутствие.
Глава 3. Виновники торжества и трагедии бытия
Надеюсь, вы будете ценить время, потому что мы сами даем бытие времени, потому что мы также — виновники своего собственного присутствия во времени. Если бытие пронизано ничтожностью, то мы живем как ходячее основание нашей смерти. Хайдеггер призывает нас увидеть две важные вещи, от которых может поплохеть:
-
Чтобы любить и ненавидеть, нам нужны близкое и далекое присутствие. Не было бы нас — не было бы никакой близости вовсе. Не было бы одиночества, не было бы войн, не было бы растворения личностей друг в друге, не было бы объятий и пощечин.
-
Чтобы быть совестливыми в обычном смысле слова, нам нужно принять ответственность за присутствие, то есть виновность в собственном присутствии. Мы сами себе даем бытие, даем бытие своим возможностям в их ничтожности и осмысленности. Наши мышление, культура, мораль, все близкое и все далекое — все лежит в нашей возможности давать этому бытие.
Мы несем в своей ничтожности решимость быть и заботу о своем бытии. Держите крепче руки ваших любимых, не отворачиваясь от мысли о том, что наше присутствие неизбежно кончится. Только так, экзистенциально мысля, мы раскрываем своему присутствию близкое и собственное, преодолевая ужас перед смертью и обнаруживая в неизбежности смерти основание для имени и присутствия. Никто не может избежать смерти, потому что она — подлинная причина нашей любви и нашей жизни, но мы можем существовать гораздо полнее, если перестанем бояться внутренностей и пощечин. Если мы перестанем цепляться за сущее, смысл которому неосознанно даем сами, возможно, мы сможем сконцентрироваться на этом смысле и его создании, задать его более ответственно для себя и в культуре.
И это, конечно, совсем другая история, история о том, как время, текущее сквозь наши пальцы, становится нашем оружием, а не нашей тюрьмой…
Роман Ливаров
