Это случилось со мной, когда мне еще даже не было двадцати лет. Жизнь просто отвернулась или моргнула — не знаю. Но все стало совсем иначе, чем долю секунды назад.
Так оно и бывает, когда очень долго что-то делаешь, а потом внезапно становится ясно, что ничего путного не получится. Даже если убьешься в процессе исполнения — ты уже проиграл, достаточно просто отвернуться или моргнуть — и все исчезнет.
фото автора
Через несколько месяцев мне даже пришлось взяться за карандаш и написать пару дурных строчек о том, как же сильно мне перехотелось быть молодым, веселым и безответственным, но потом я очнулся над двумя четверостишиями и понял, что стихи — это для молодых, веселых и безответственных.
…И бою не было конца до этих пор,
А лента Мёбиуса подошла к концу.
Стою на потолке лицом к лицу
С вершинами уж покоренных гор…
Больше я не писал стихов. Тогда мне впервые пришло в голову, что это даже поэзией назвать нельзя, поэтому нет смысла тратить на это вдохновение.
Кажется, это случилось в Новый год. Да, тогда были прекрасный пушистый снег, великолепные подарки, вкусный шотландский виски и вызывающий безумную ностальгию вкус крепкого черного «Собрания». Сейчас кажется, что уже тогда меня изнутри начал самозабвенно грызть злобный червь. Сначала он изгрыз легкие, и я стал давиться сигаретным дымом, потом он принялся за желудок, и я перестал любить вкус «Доширака», а теперь он уже глубоко закопался среди извилин, спрятался, втерся в доверие и засел где-то между удовольствием от долгого здорового сна и нестерпимым желанием перейти в другой вагон в метро, когда подростки включают свою музыку без наушников.
Уже и не поймешь, куда делось это чувство легкости при перелистывании страниц книги в парке. У меня завтра встреча, сегодня уборка, а послезавтра врач. Я больше не листаю книгу, я выкраиваю время, чтобы изучить литературное явление. Если подумать, это началось именно в ту новогоднюю ночь, но я не успел понять, что произошло в тот момент.
В девять вечера мы стали собирать салаты и договариваться о том, у кого будет больше всего проблем утром, то есть где будет место встречи.
В десять я уже шел по сугробам с подарками и икрой в рюкзаке, любуясь фейерверками, которые взрывались над каждым двором на моем пути.
В половине двенадцатого мы собрались всей оравой и яростно шутили о том, насколько идиотски попрощались с родными и сколько нетрезвых людей нам встретилось.
В час ночи мы уже выпили все шампанское, но продолжали шутить и отвечать на сообщения всех на свете людей, кто не спал и был полон дружелюбия.
В два часа мы вышли из дома и полчаса сугробами простояли на улице, наблюдая за огненным небом и заслушиваясь бешеным лаем собак всей округи.
В четыре часа спиртное и съестное стало кончаться, как и энергия праздника, сочившаяся тремя часами ранее отовсюду, где существовал обмен информацией, — мы сели играть в только что подаренную кому-то настольную игру.
Ничего необычного. Совершенно обычный вечер.
А где-то между пятью и шестью часами утра я уже обнаружил себя в полном одиночестве, сидящим на лавке под бесшумно падающими хлопьями снега, получающим удовольствие от тишины и спокойствия, но уже чувствующим невыносимую тоску по чему-то твердому и могучему, что невозможно было бы обнаружить в бесконечно потерянном состоянии, в котором я находился.
Я помню, как мне впервые тогда хотелось уйти из места, полного друзей и веселья. До этого казалась абсурдной сама концепция такого желания. Но где-то по дороге обратно в спокойно спящий дом родственников я остро почувствовал, что этот чужой покой мне так же опротивел, как собственное веселье. Буквально! Я встал, ошарашенный, посреди пешеходного перехода на пустой дороге, чтобы поймать эти чувства и разобраться с ними, как я всегда делал.
Тут надо отметить, что я «разбирался» тогда со всеми незваными чувствами так же, как бандиты из фильмов «разбираются» с создающими проблемы свидетелями.
Но уже было поздно. Я не мог идти. Мне даже стоять на месте было тошно. Хотелось хотеть быть веселым, или хотя бы хотеть быть в каком-то конкретном месте. Но не хотелось быть ни в одном возможном пространстве, куда вообще можно было прийти. Полчаса назад друзья уговаривали меня остаться до следующего дня, а родные за девять часов до этого желали мне спокойной ночи. Одни продолжали на слабых оборотах выжимать последнюю лошадиную силу своей молодости, не тяготясь сутками без сна, другие наслаждались сонной негой под неусыпным надзором предустановленной семейной гармонии в виде будильника на восемь утра. А я застрял где-то между этих миров, как в Зазеркалье, и не мог пошевелиться.
Да, тогда-то я и моргнул юношей в последний раз. А когда открыл глаза, уже был взрослым человеком, который сбежал из веселого чужого дома и направляется в спящий чужой дом, человеком, который не имеет никакого дома вовсе, но вполне был бы удовлетворен, если бы имел.
Я моргнул и сделал еще несколько шагов в гробовой тишине. Может, именно эта тишина тогда напрочь затопила улицу, поэтому через нее так молниеносно передавались мысли, не обнаруживая препятствий? Этого я уже никогда не узнаю.
Если бы я мог знать!.. Все, что я мог тогда — сделать несколько нерешительных шагов вперед сквозь снег, ничего не видя. Я был весь внутри себя. Я искал единственную вещь, которая, как мне казалось, могла все поменять, — желание вернуться или желание идти дальше. Но мне не хотелось!
Совершенно не помню, как обнаружилась та самая лавочка, где я просидел добрых полтора часа, прежде чем вернулся в спящий дом. За это время я обмозговал следующее: оказалось, что многое из того, что я тогда мог, в тот роковой момент я перехотел, при этом многое захотел из того, что не мог в настоящем жизненном положении.
Не знаю, будет ли кому знакомо это чувство полной свободы и бесконечной ее бесполезности. С того дня у меня было столько возможностей, к которым я охладел, и столько желаний, до которых и по сей день я еще не могу дотянуться…
Мой журавль в руках был теплым, мягким, даже не вырывался, когда я сам выпустил его, оставшись наедине с морозным воздухом, снегом и темнотой сквера. А синицы сидели на ветках высокой сирени, словно в огромной снежной куче, и им до меня не было никакого дела. В луче фонаря дым моей тлеющей сигареты был похож на одинокий лесной костерок. И журавль сбежал, и некому было разделить со мной этих мыслей.
Через год я бросил курить. Через полгода — занялся спортом снова, спустя пять лет. Через два года — впервые по личной инициативе прошел диспансеризацию в городской поликлинике. Я моргал все эти годы, но больше такого волшебства не случалось. Иногда вспоминаю, как восхитительно пахло ночью в лесу, куда я сбегал юнцом, чтобы втайне от всех покурить. Иногда я напеваю поверхностные мотивы поверхностных песенок, приставших в детстве. Иногда я встречаюсь с теми самыми друзьями, раз в полгода или раз в месяц. Но какой-то проводок в мозгу замкнуло на мысли об утрате, когда в тот злополучный день червяк из моей головы заботливо дернул рубильник и запустил этот чертов процесс старения.
Роман Ливаров
