Масштабная выставка к 85-летию Эрика Булатова, прошедшая в Арт-галерее екатеринбургского Ельцин-центра, стала самым успешным проектом музея. Экспозицию посмотрели более 12 тыс. человек, что для двухмесячного регионального проекта — весомый результат. Посетил экспозицию и сам юбиляр, специально для этого прилетевший из Парижа. «Известия» встретились с классиком соц-арта на его родине, в столице Урала, и поговорили о непростом пути к успеху.
— Вам исполнилось 85. Возраст для вас имеет значение?
— Конечно. Ну как же, все-таки очень большая разница — тебе 85 или, скажем, 55. Медленнее и труднее стал ходить. Здоровье не то. Но тут многое связано еще и с некоторыми событиями жизни. В свое время меня сбила машина в Москве. Были переломаны ноги, да вообще весь был тогда переломан. Чудом остался жив. В конце концов всё обошлось, но ноги у меня до сих пор чужие. Иногда так начинают болеть, что невмоготу. Так что здесь дело не только в возрасте.
— Для 85 вы прекрасно выглядите.
— Спасибо. Можно подумать, что 84 (смеется).
— Кстати, у вас еще один юбилей: вот уже 40 лет вы женаты на своей супруге Наташе.
— Совершенно точно. Я даже по этому поводу написал картину «С днем рождения, Наташа!». Там изображена она с бокалом шампанского и к ней тянется моя рука тоже с шампанским. Я как бы врезаюсь в пространство.
— Год назад вы изобразили супругу на большом полотне для Третьяковской галереи: «Картина и зрители». Она там представлена в качестве экскурсовода в толпе людей перед «Явлением Христа народу».
— Сначала я хотел изобразить нескольких людей, реально работавших в галерее. Но ничего не выходило. Потом попробовал Наташу. Она сама когда-то работала в Театральном музее имени Бахрушина. И тоже могла бы быть экскурсоводом. Неожиданно, но она сразу органично вошла в эту картину.
— Вы помните день, когда поженились?
— 14 июля. День взятия Бастилии. Но это было еще здесь, в России.
— Мистика. А теперь вы живете в Париже, и до площади Бастилии рукой подать.
— Да. Видите, как получилось. Судьба.
— У вас бывают моменты, когда не нравится написанное и хочется уничтожить произведение? Или вы склонны отложить, а потом исправить?
— Бывает, что думаю: пусть полежит, а бывает, что все-таки уничтожаю.
— Как это происходит? Берете нож, ножницы?
— И ножом бывало. Да или просто выбрасываю на помойку. Когда не вышло, не получается, конечно, надо уничтожать. А куда же это девать?
— Вы видели, как Бэнкси уничтожил свою картину на аукционе? После продажи картину разрезал на тонкие полоски шредер, вмонтированный в раму.
— Нет. Я не знаю, как к этому относиться. Это дело каждого человека, каждого художника. Он сознательно это сделал?
— Да.
— Значит, он такой ловкий парень. Молодец.
— Никто не знает, как выглядит этот ловкий парень.
— Как так? Это странно. Но его рисунки как-то сразу оказываются заметны? Наверно, он хороший художник.
— Или у него хорошие пиарщики.
— Очень может быть. Без этого не обходится, это точно.
— Вы бы хотели, чтобы на заре вашей карьеры появился человек, который бы ходил и всем рассказывал, что есть такой художник Эрик Булатов?
— На рассвете моей карьеры я вообще не думал, что смогу свои картины не то что продавать, а просто показывать. Потому что какой смысл думать, раз это заведомо нереально... Но тем не менее картины писал, работал много. А потом постепенно оказалось, что можно и показывать, и продавать.
— Вы были пессимистом в те годы?
— Как вам сказать... Не думаю, что был пессимистом, просто нашел другую возможность зарабатывать себе на жизнь. Я начал делать иллюстрации к детским книгам. Думал, что это будет продолжаться всю жизнь. Художник-иллюстратор. Что в этом плохого? 30 лет я этим занимался.
— Но когда вам исполнилось 55, всё резко поменялось. Вы уехали из СССР и начали жизнь с нуля.
— С нуля я жизнь не начинал. Мы с женой отправились в Нью-Йорк просто на работу. Потому что впервые у меня появилась возможность зарабатывать живописью. Различные галереи стали предлагать мне сотрудничать с ними. Я был приглашен как художник, который уже имел определенную цену. И от меня не требовалось, чтобы я что-то завоевывал, доказывал свое право на существование. Я просто был самим собой.
С другой стороны, кое в чем ноль был. Потому что после денежной реформы у нас сгорели все деньги. Всё накопленное. Поэтому у нас с Наташей не было действительно ничего — ни гвоздя своего. Но через год работы в Нью-Йорке мы уже могли купить квартиру в Париже.
— Почему не в Нью-Йорке?
— Потому что Наташа невзлюбила этот город. Совершенно не могла в нем жить. А Париж нас обоих устроил.
— Ваш друг Каспар Кёниг, возглавлявший Музей Людвига, говорил, что, даже будучи известным художником в Париже, вы остаетесь провинциалом. Почему?
— Потому что я слишком медленно работаю, слишком мало делаю картин. По их меркам я должен гораздо больше успевать. Писать картин столько, чтобы на равных конкурировать с европейскими художниками. Каспар считал, что я должен совершенно иначе относиться к рынку: наполнять галереи своими работами. А я этого не делал никогда. Работал медленно и продолжаю работать в том же ритме по сей день.
— За границей русские художники дружат, общаются друг с другом? Или там все становятся сами по себе?
— Наверное, есть всякое. Но я совершенно в стороне от этой эмигрантской русской жизни.
— Недалеко от вас в Париже жил Оскар Рабин. Вы дружили?
— Да, мы с ним как-то очень по-дружески общались в Париже. Кстати, последний раз мы с ним виделись совсем недавно. Это был сентябрь. Мы встретились с ним на Корсике, где Оскар отдыхал со своей молодой женой Таней. У них была машина, и они предложили отправиться в путешествие с ними вместе. Это была очень интересная, приятная поездка. Он был совершенно здоров и прекрасно себя чувствовал. Хотя эти дороги на Корсике трудны. Серпантин. Мы по 6–7 часов вертелись по ним. Я уже совсем изнемогал, у Наташи были головокружения. Даже у Тани, сидевшей за рулем, тоже головная боль началась, а Оскару — хоть бы что. А ведь ему было 90. Ну просто потрясающе! А в начале ноября мы узнали, что он умер во Флоренции за два дня до открытия собственной выставки. Вот как бывает. Всё хорошо — и вдруг, споткнулся, упал и сломал шейку бедра...
— Вы согласны с тем, что нет пророка в своем отечестве?
— Да, вот такая штука. Зато после успеха на Западе меня стали любить и на Родине. Так получилось. Это всегда было досадно.
— Уже завоевав признание, вы встречались с теми людьми, которые считали вас плохим художником?
— Была одна дама — очень честный и порядочный человек. Я хорошо относился к ней всегда. Так вот она говорила: «Я абсолютно ничего хорошего не видела в ваших работах». А потом она мне сказала: «У меня будто упала с глаз какая-то пленка, и я вдруг увидела, что это очень интересно и хорошо». Что-то такое происходит с искусством во времени. Это правда. Тут необязательно должна быть какая-то человеческая ложь, хотя она бывает, конечно, и много. Но может быть и так, что действительно это было неинтересно и не нравилось никому.
Вот висели мои картины на стенах квартиры. Ко мне приходили друзья, которые просто отворачивались от них. Делали вид, что не замечают. При этом они ко мне очень хорошо относились. Говорили: «Ну хороший человек, но занимается какой-то ерундой. Что делать... Не будем обращать на это внимания». А потом вдруг им стало интересно, что там висело на стенах. А многие остались при своем мнении.
— И по-прежнему считают, что вы ваше признание получили незаслуженно?
— Ну да, что на самом деле это пустое место, ерунда какая-то. Политика какая-то... Мол, я использовал политические мотивы, а это в настоящем искусстве делать нельзя. Так что всё бывает. Я отношусь к этому совершенно безразлично.
— У вас есть известная картина «Живу — вижу». На ней — пейзаж из окна вашей московской квартиры. А по бокам полотна уходящие вдаль буквы «Живу — вижу». Если бы этих букв не было, пейзаж мог бы иметь самостоятельную художественную ценность?
— Пейзаж сам по себе выразительный, интересный. Я очень люблю его. Но одно дело — пейзаж, а другое дело — картина. Для нее, конечно, эти буквы необходимы. Ведь она практически из них и состоит. С одной стороны — плоская поверхность окна, а с другой стороны, сквозь нее — движение, которое передают буквы. И получается, что это уже не поверхность, а городское пространство. Это метаморфоза, которая мне интересна.
— Вы много пишете облака. За что вы их любите?
— За то, что они облака. За то, что разные. Не всякие у меня получаются. Я их чувствую. Вот рисую и общаюсь с ними.
— И, наверное, любите летать?
— Да. Обязательно в самолетах беру место у окна. Люблю в окно смотреть.
— Вы не замечали, над какой страной облака красивее?
— Я просто знаю, что красота бывает разная. Но, конечно, очень колоссальная разница между облаками московскими и нью-йоркскими. Нью-йоркские — очень высоко, а московские — низко, близко к земле. А, например, в Париже небо затянуто как бы легкой пленкой. Всё неяркое, мягкое, одно облако в другое плавно переходит.
Но больше всего я люблю русские облака. Особенно в солнечный день. Тогда и облака становятся солнечными, с отчетливыми границами, яркими, с синевой. Русское небо гораздо контрастнее, чем во Франции.
Так что в любой стране есть своя прелесть. И тут смотря что тебе ближе. Мне наше небо больше подходит.
— Сейчас стало модно расписывать городские здания. Тот же Бэнкси сделал себе на этом имя. Вам никогда не хотелось использовать стены как холст?
— Когда в 1980-е мы с женой жили в Нью-Йорке, в это время там прославился замечательный художник Кит Хэринг. Он считался представителем альтернативного искусства. И начинал с того, что рисовал в метро на стенах, занимался тем, что сейчас, наверное, и называется стрит-артом, но в итоге стал серьезным художником. А сколько было американских ребят, которые никак не прославились? Их, наверно, сотни. Если хотите стать серьезными художниками, надо для этого много работать, а не относиться к этому кое-как.
Мне бы тоже хотелось вмешаться в пространство города. Было бы интересно. Как раз около дома, где находится наша московская квартира, есть голая стена. Вот на ней можно было бы что-то нарисовать. Она меня всё время соблазняет.
— Вы хотели бы знать о своем будущем?
— Как-то нет.
— На сколько лет у вас есть планы?
— Мне лет пять еще надо.
— Это несерьезно. Отметить сто лет — вот это цель!
— Я думаю, мне хватит как раз пятилетки.
— Как советский человек, живете пятилетками. Что за это время хотите успеть?
— Ничего конкретного. Я просто живу от картины к картине. Пока одну не закончу, ничего другого у меня как бы и нет в душе. И всю жизнь надеюсь, что откроется что-то еще. Сначала страшно. Всегда кажется, что больше уже никогда ничего не будет. А потом вдруг что-то новое открывается.
Зоя Игумнова
