Бабка, с верхнего этажа, заливала моё жилье с удивительной регулярностью. Первое время ходила к ней возмущаться. Но даже поорать на неё было невозможно. Она смотрела на меня ясными глазами. С удивлением, что кому-то чего-то... И толком не могла понять — в чём дело. Сантехников присылать из диспетчерской не хотели. Каждый раз надо было бросаться туда, как на вражеский дзот. Уходило на эту лабуду столько сил, что уже на возвращение жилья в жилой вид — думать сил не было.
Светлые обои моей однушки становились коричневыми. Потом высыхали и становились бурыми.
Качать права было бессмысленно. Особенно в девяностые. Впрочем — в другие — тоже. Если в нашей благословенной стране начать искать справедливости, то уже закончить не успеешь. Скорее сам закончишься. Договариваться можно было с одним человеком. С собой. Ведь если покопаться в себе, можно чего-нибудь нестандартное наскрести.
Так, однажды, пригорюнившись, разглядывая настенное безобразие, пришла мне в голову блестящая мысль. Взяла я угольный карандаш, сангину, сепию. На стенах появились стволы деревьев, переплетённые ветви и мягкий колорит осенней подвявшей листвы. Верхняя соседская заливка давала разнообразные тона, полутени и пятна осенней кроны. Мои бывшие светлые обои претворились в октябрьский пейзаж, создающий некоторое настроение. Проблема эстетики была решена.
Спустя некоторое время как бы «природное» явление продолжилось. Только уже в совсем немыслимой форме сильного затопления. Намокли подрамники и холсты, затанцевал паркет. Я бросилась наверх к бабке. Когда с незамутнённым взором она объявила в очередной раз, что у неё всё в порядке, я заметила, как по стене, мелкими ручьями, течёт-течёт... Бабка просто плохо видела. В ярости рванула я наверх. Межу этажами у мусоропровода вытряхивал ведро вальяжный человек в халате. Экий красавец, промелькнуло в голове. Стала яростно нажимать звонок над бабкиной квартирой. ...Ответом была мертвая тишина...
Дальше была обычная схема: диспетчерская, комендант, ор-ор-ор... Но на этот раз быстро кончилось.
Через несколько дней в гости приехала маленькая родственница. Оглядев стены, спросила: кто нарисовал деревья? Пришлось признаться, что я. И, заметив некоторое удивление, предложила ей тоже порисовать. Ребёнок обрадовался. На моих осенних деревьях обнаружились огромные красные яблоки. Они расцветили приглушенный октябрь ярким воспоминанием.
В памяти возникла картинка гоголевской Диканьки. Мы оказались там, в командировке поздней осенью. Городок утопал в яблонях, с яростно горящими плодами. Сияли высоченные кукурузы, впитавшие всё солнце лета. На вкус пробовать было бесполезно. Мороз уже коснулся их. А собирать, как объяснили местные, было ни к чему. Еды хватало. Гораздо позже Москва стала заселяться голодными и безработными из республик. А украинская «мова», вызывающая нынче раздражение у москвичей, воспринималась с голосов Кондратюка и Соловьяненко как признание в любви к земле черемшин и тополей. К родной земле.
Мы с маленькой художницей любовались совместным творчеством, когда раздался звонок в дверь. В квартиру вошёл высокий и красивый, мимоходом замеченный в период разборки у мусоропровода. Наше настенное творение почему-то обрадовало его. Или он сделал вид. Едва он произнёс, что пришёл извиняться, довольная девочка сообщила соседу (как выяснилось, он был виновником затопления), что только что сотворила яблоки.
— У нас, в Америке, мне никогда не разрешали рисовать на стенах, — смущённо призналась она. Всем стало радостно. Ребёнку оттого, что вкусила художническое признание. Мне — что по сравнению с Америкой у нас можно грести свободу лопатами. А соседу — что никакой разборки по затоплению не предвидится. Девочка стала рассказывать о своих умных кошках. Аркадий поведал историю, как его кот, выслушав у двери пустой квартиры скрежет отмычек, выкатился, огромным клубком, на воров с таким рёвом, что те убежали. А я стала показывать свои картины, с нарисованными котами. Умными и гениальными.
Как удобно дружить с человеком из своего подъезда! Только с условием, что он занят своим делом и не станет отвлекать тебя от твоего. Аркадий, как и я, в прошлом, был журналист и ещё киношник. И ещё ему интересно было, что я рисую. А такое не часто.
Мы стали иногда заходить друг к другу. Делиться воспоминаниями. Размышлять о жизни. Он был, как и я, — сова. Для меня ценное качество. Порою, зарисовавшись, с замыленными глазами, но в полной невозможности отложить краски и кисти, звонила ему в полночь. Приглашала на чай, а в реальности мне нужно было, чтобы кто-то свежим глазом проверил линию или колорит. Он приходил. Напротив стояли мои полотна — кухня маленькая. Глаз отвести некуда. Может, он понимал, что звала его по делу. А может, нет. Сидели, разговаривали. По субботам и воскресеньям у него жила подруга. Он нас вскоре познакомил.
Татьяна была то, что называют «роскошной женщиной». Внешне они, оба высокие и красивые, очень подходили друг другу. Когда он привел её ко мне, она поначалу была спокойна и величава. А когда стали показывать мои картины, глаз царственной дамы нехорошо блеснул. То ли живопись моя не понравилась, то ли заревновала вдруг... Бог весть — что у женщин в голове... Она была педагогом. Из тех, кто знает о жизни всё-всё-всё. И очень любят эту работу. Учить всех-всех-всех... Отношения у нас с ней не сложились.
Но с Аркадием в простые дни мы продолжали встречаться. Несколько месяцев мы были исключительно на «Вы» и по имени-отчеству. Потом кому-то надоело. На «ты» мы не перешли. А когда я сказала, что может называть меня Яна, он прям в восторг пришёл. Видимо, его педагогша — моя тёзка его здорово достала. Иногда он убегал от неё и в выходные.
— Если она позвонит, не говорите, пани Яна, что я у вас. Сказал, что в химчистку иду.
— Обязательно расскажу вашей Татьяне, что вы у меня в койке залегли, — пугала его.
— Да она же знает, что у вас ничего нет, кроме маленького диванчика, на которым вы, как перочинный ножик, складываетесь.
— Это горькая правда моей жизни. Зато я картины большие пишу, — веско заявляла я. И мы начинали радостно хохотать, как дети, сбежавшие с ее уроков.
Однажды он заявил по телефону, что должна его срочно выручать. Оказывается, они с подругой собирались на день рождения. С порога заявил мне, что у нас всего полчаса, и я просто обязана срочно нарисовать ему картинку. Раму он с собой принес.
В сюжете присутствовали следующие персонажи — мужчина, женщина и собака. Они якобы идут по дороге, и один из трех останавливается у столба и задирает лапу. Да! Женщина должна была дёргать за поводок, а вот кто именно — мужчина или собака — задирал лапу, абсолютно не помню. Когда Аркадий растолковал мне композицию, еле устояла на ногах.
— У нас полчаса, — строго сказал он, дал мне в руки бумагу, угольный карандаш и уютно устроился в углу.
Никогда в жизни со мной подобного не случалось! Я нарисовала ему всё, как он хотел. Чудо произошло совершенно непонятным образом. Оставшееся время мы вставляли произведение в рамку. Тут-то появилась Татьяна и царственно собралась руководить. Со мной началось античудо. Руки не двигались. Аркадий оттеснил её в дверь и вскоре умчался поздравлять юбиляра. Он позвонил поздно вечером, хвастливо заявив, что моя картина, на фоне банальных даров, пользовалась успехом.
В ночных беседах порою возникали образы из прошлого, которые хотелось приблизить под неяркую лампу, к нашему простенькому чаепитию. Однажды Аркадий рассказал мне такую историю.
Будучи студентом, он из Одессы на пароходе направлялся к друзьям в Крым. Плыть нужно было вечер и ночь. Юг, жара.. Как всегда в курортных городах, незаметные порции лёгкого сухого вина... Предвкушение веселой компании однокурсников... Бурлила молодая кровь.
В весёлом расположении духа, налегке, ступил он на борт корабля с палубным билетом. Ночь же выдалась ветреная и холодная. Деваться было некуда. Безлюдно. Пусто. Все двери и окна заперты. Не бегать же всю ночь по палубе. Парень нашёл где-то в углу огромный кусок брошенного матросами брезента и, дрожа, спрятался под него. Долго «оттаивал». Согрелся и собрался спать. Но, укладываясь поудобнее, вдруг обнаружил, что рядом ещё кто-то есть. Он осторожно начал шарить руками. Пока руки не столкнулись с чьими-то горячими и неожиданно ласковыми. Под вой ветра и плеск волн сплелись сначала руки. После — тела.
Аркадий проснулся, когда занимался рассвет. Утро было спокойным и радостным. Тихонько отодвинув кусок брезента, он посмотрел на спящую женщину. Она была не так уж молода и не так уж красива. Он вылез из тепла и ушёл на другой борт, где уже готовились к причалу.
Целый день он кутил с друзьями, пил лёгкое вино, с кем-то флиртовал. А когда вечером остался один — вдруг за горло взяла страшнейшая тоска.
— Я понял в эту ночь, что должен найти её. Не обязательно было предъявлять её знакомым. Да ещё вопрос — нужны ли они, если эта женщина рядом. Все дни до отъезда в Москву я обходил пляжи и вглядывался в лица. Ни с кем не встречался. Я искал её снова и снова. Но её не было. И никто никогда в жизни не прикасался ко мне с такой божественной нежностью, как она. И никогда мне ни с кем не было так хорошо.
Когда Аркадий закончил, мы долго молчали. Не знаю, легче ли стала его разделённая теперь печаль...
Когда закончился учебный год, Татьяна убыла на дачу в Малаховку. Это событие мы отметили крепким кофе. И я, и человек, который случайно стал мне почти что старшим братом, не употребляли ни грамма спиртного. Может, из-за аллергии. Может, оттого, что имели силы быть без всяких допингов самими собой. Оказывается, не только питие сближает, но и убеждённая трезвость тоже.
С Аркадием мы договорились встретиться вечером. Он собирался в гости. Ко мне должны были прийти знакомые, посмотреть последние картины. Обстановка сложилась пакостная. Мои муж с женой, кажется, рассорились накануне и явились с такими лицами, с какими лучше от всех прятаться. Одна моя работа им понравилась. Очень. Смотрели, вглядывались в мою девушку с венком. Обсуждали выражение глаз, колорит. Облизывались, как кот на сметану. С этой картиной я маялась долго. Она нравилась мне самой, и расставаться с ней не хотелось. Но ситуация длилась и длилась на одном тоне. Скорее разбирало любопытство — предложат... И сколько... Не кончилось ничем. Но остался неприятный тягучий осадок от масок и кривляний. Настроение было поганое. Не хотелось видеть никого. А на следующий день зарисовалась, как всегда, забыв обо всем и обо всех...
...Меня позвали, когда было девять дней. Похоронили его сразу, как следует по еврейскому обычаю. Родственники хотели его увезти в Америку. И когда его не стало, я придумала себе, что живёт он в этой самой Америке, где нельзя рисовать на стенах. Только вот уже свободой нашей гордиться не тянуло. Его, водителя с тридцатилетним стажем, сбила женщина, которую даже не судили. Просто документы исчезли. Сам виноват. Пить надо меньше, объявили родственникам. Такая вот у нас обширная свобода во все стороны.
Бабка продолжала заливать мою квартиру еще несколько лет. Красные яблоки моей маленькой американки радовали глаз и напоминали далёкую, гоголевскую Диканьку. В которой я уже никогда не буду. Да и зачем мне туда... Гоголевщины и здесь навалом.
Татьяна Ивановна Лотис.
