Я помню его голос до сих пор. Стоит только прикрыть глаза, и в ушах звучит бархатный, чуть хрипловатый бас. — Как дела, дядя Эдик? — И-зу-ми-тель-но... Вот он сидит напротив, уютно устроившись на диване, аппетитно попыхивает сименоновской трубкой. Как всегда элегантен, пижонист, топорщатся в лукавой улыбке усы. ...Человек — живет, пока память о нем жива. Писатель жив — пока читают его книги. У Эдуарда Анатольевича Хруцкого была, и — я уверен — будет долгая жизнь... Эдуард Хруцкий и скульптор Вучетич. Хруцкий Эдуард Анатольевич
Совсем недавно, весной, из печати вышел его
Собрание сочинений — для любого писателя все равно что взятая высота. Это то же, что персональная выставка для художника или олимпийское «золото» для спортсмена. Хруцкий очень гордился своим первым в жизни собранием; оно окончательно причисляло его к лику классиков.
Я же, взяв бруски книг, запоздало осознал совсем другое: а ведь КПД его не раскрылся и вполовину. Десять «поджарых» томов — ничтожно мало для таланта такого масштаба.
Может, это прозвучит кощунственно, но Хруцкий не любил работать. К письменному столу он заступал, словно в наряд. Помню, как дядя Эдик восхищался трудоспособностью своего друга Юлиана Семенова (кстати, это Хруцкий впервые привел его в МУР; так появилась знаменитая «Петровка, 38», без которой не было бы и Штирлица). Семенов писал по 12 часов в день; за год он выпускал несколько романов кряду. Эдуард Анатольевич — так не умел, да и не хотел.
Он слишком любил жизнь во всех ее проявлениях, так что времени на работу подчас просто не оставалось, но зато было что вспомнить. Всегда веселые, шумные компании, хлебосольный дом вечно полон гостей. Большинство друзей сохранились еще с юности; на днях рождения и торжествах собирались, как правило, одни и те же лица; правда, год от года становилось их, увы, все меньше. За столом, в кругу старых, надежных друзей, дядя Эдик преображался, молодея прямо на глазах. Он словно сбрасывал с себя груз прожитых лет, награды, титулы, звания и становился тем пижоном Эдом, гулякой и драчуном, каким полвека назад знали его на московском Бродвее.
Да, собственно, этим пижоном он и был до последнего дня; просто пижон слегка постарел, поседел. Да еще — стал известным писателем...
* * *
Мое знакомство с Эдуардом Хруцким началось задолго до нашей встречи. На книжной толкучке у магазина «Радуга», куда школьником ходил я каждую субботу, его дилогия «Четвертый эшелон» ценилась выше всех остальных детективов. Дороже Хруцкого стоила только лениздатовская Агата Кристи: 40 рублей.
Уже тогда я понял, что Хруцкий — это товар штучный, и со временем не ошибся. Все в нем было особенное, не такое, как у других.
Правнук знаменитого художника Ивана Хруцкого, сын военного разведчика, зять председателя КГБ, сам бывший офицер спецназа, боксер — одно это делало его человеком неординарным. Даже жил он не где-нибудь, а в легендарном Доме на набережной, в бывшей квартире Василия Сталина.
В эту квартиру Хруцкий въехал в середине
Сиживая с Арчилом Михайловичем за рюмкой доброго грузинского коньяка, я, конечно, и представить не мог, что стану завсегдатаем не только в его ресторане, но и в бывшей квартире.
Потом, уже познакомившись и подружившись с Хруцким, я поймал себя на мысли, что все хозяева этой легендарной квартиры при их очевидной разности были чем-то неуловимо похожи друг на друга — словно витал здесь дух бендеровского авантюризма.
Судьба дяди Эдика сама по себе достойна авантюрного романа. Вырос он на Тишинке, в одном из самых опасных районов Москвы. Соседство со знаменитым рынком предопределяло мальчишеское бытие. Стальные фиксы, кепки-малокозырки, «три листика», расшибалочка. Почти в каждом дворе жили бегунки, карманники, спекулянты, налетчики.
Чтобы выжить, постоянно приходилось драться. В 10 лет он был вынужден записаться в секцию бокса.
Учиться Хруцкий не любил, из класса в класс переходил еле-еле. Вел себя — не лучше (его даже не приняли в пионеры). День вручения семилетнего аттестата стал одним из счастливейших в его жизни.
Но зато он безумно, до хруста в суставах любил читать. На толкучке обменивал присланные отцом продукты на книги. Часами просиживал в районной библиотеке. Не будь этой тяги к книгам, бог знает, кем Хруцкий мог стать.
У ребят с Тишинки было, как правило, только два пути: или лагерь, или армия. Эдуард Анатольевич выбрал второе. Сразу после семилетки он поступил в авиационную спецшколу.
Честно говоря, до сих пор я не очень понимаю, как сумел он столько лет проносить военную форму. По своей природе дядя Эдик был человеком независимым и вольным. Ходить строем было явно не по нему.
Главное образование Хруцкий получал на улице: сначала в Тишинских подворотнях, потом на знаменитом столичном Бродвее.
Бродвеем, Бродом тогдашняя «продвинутая» молодежь именовала отрезок улицы Горького (нынешней Тверской) от Пушкинской площади до Охотного Ряда. Каждый вечер огромная толпа текла по Бродвею, разбиваясь на ручейки, заворачивая в подворотни, дансинги, рестораны. Названия этих заведений звучат сегодня музыкой ушедшей эпохи: «Коктейль-холл», «Аврора», «Отдых», «Спорт», «Красный мак».
На 10 дореформенных рублей можно было заказать шампань-коблер или коктейль «Маяк» и слушать джаз-оркестр, манерно дымя сигаретами (не папиросами, как большинство! именно сигаретами!).
Здесь протекала совсем другая жизнь, не похожая на серую советскую обыденность. Окунаясь в волны Брода, Хруцкий и его друзья словно переносились из черно-белой казенщины в цветную, красивую сказку, где вместо песен о Сталине поют джаз и блюз и роскошные женщины в роскошных нарядах выходят из роскошных авто.
Это был пусть неосознанный, но все же протест: против страха, скуки, убожества. Целый день они были такими же, как и все, учились, работали, платили взносы, но вечером на Бродвее превращались в героев виденных ими американских и трофейных фильмов.
Они и говорить, и вести себя, и одеваться старались так же, как эти волшебные киногерои.
Хруцкому было легче. Отец-разведчик регулярно присылал «фирму». Впрочем, в бродвейской компании ценили его не только за это. Он был щедр, остроумен, начитан. Как и большинство физически сильных людей — великодушен и добр. Его даже кто-то прозвал — король Бродвея.
Но в 17 лет сказка кончилась. Вернувшись из-за кордона, застрелился отец. Он знал, что его арестуют, и ценой своей жизни спасал жену с сыном, хотя их долго еще таскали потом на Лубянку.
Из училища Хруцкого отчислили: формально — за драку. Пошел было в мореходку, но и там продержался недолго. Через два месяца его вызвал к себе замполит и ласково порекомендовал уйти.
Хруцкий ушел в армию. После реабилитации отца вновь поступил в военное училище. Служил в Германии, командовал ротой спецназа. За участие в венгерских событиях получил орден Красной Звезды.
Там же, в армии, Хруцкий впервые начал писать. Газета ГСВГ с удовольствием публиковала заметки молодого офицера. Больше всех в части его любили библиотекари.
Старший лейтенант Хруцкий уволится в
Москва встретила демобилизованного офицера равнодушно. На Бродвее правила теперь новая поросль. К тому же на девушек и рестораны требовались деньги, а ничего, кроме как воевать и драться, Хруцкий не умел.
Какое-то время поработал слесарем на заводе. Все изменилось в один миг. Его армейские заметки случайно попались на глаза известному ныне фотокорреспонденту Галине Кмит. Она и привела Хруцкого в «Московский комсомолец»; так полвека назад наша газета стала первой и самой главной в его жизни любовью...
Пройдет 40 лет, и дядя Эдик снова вернется в «МК». Когда я приведу его сюда в первый раз, он долго будет сидеть в редакционном баре и травить бесконечные авантюрные байки. Там-то, в баре, и было решено, что отныне каждые две недели Хруцкий станет писать пару полос детективного очерка в воскресный номер.
Сейчас я понимаю, как мудро мы тогда поступили, потому что из этих очерков родилось впоследствии несколько замечательных книг — «Тайны уставшего города», «Тени в переулках». Не будь у него обязанности сдавать материал каждые две недели, дядя Эдик — рупь за сто — никогда бы их не сделал. Нашлись бы дела поважней и поинтересней. Да и в Доме кино его всегда ждали...
* * *
Считается, что Хруцкий писал детективы. На самом деле в первую очередь он писал о Москве.
Все его милицейско-криминальные вещи рассказывают не о поединке сыщиков с преступниками, а именно о родном, хорошо ему знакомом городе. Детективный сюжет здесь не более чем предлог. Это совсем другая Москва — авантюрная, лихая, где каждый дом, каждая подворотня хранит свои тайны.
Хруцкий, если угодно, это Гиляровский нашей эпохи. Так же, как дядя Гиляй запечатлел для потомков картины дореволюционной Москвы, благодаря Хруцкому нам останется Москва 1950—1960-х годов, населенная яркими, уверенными в себе людьми.
Может быть, в юности и зрелости он так любил ездить с командировками по стране именно потому, чтоб испытать затем ни с чем не сравнимое чувство возвращения домой.
Последние, очерковые книги Хруцкого — это тоже его возвращение домой, в тот уютный зеленый город, который он так любил. Попасть сюда можно было только таким маршрутом.
Москвы дяди Эдика давно не стало. Из всех культовых для него мест в первозданном виде более-менее сохранились лишь Патриаршие пруды. Он часто приходил сюда, смотрел на воду, захаживал в соседние ресторанчики.
Впрочем, сердце его принадлежало другому ресторану — Дома кино. Здесь отмечался каждый мало-мальски значимый повод, а дядю Эдика знала каждая собака: от вахтерш до уборщиц.
Сначала, в силу возраста, я не понимал, что тянет его сюда. Существуют ведь десятки заведений, где и кормят вкусней, и обхождение изысканней. Только потом до меня дошло: Хруцкий хотел остановить время.
С прежней поры в Доме кино ничего практически не изменилось: та же обстановка, меню, чисто советская атмосфера.
Одни и те же завсегдатаи, белые накрахмаленные скатерти, деревянные панели, жюльены в кокотницах, водка в пузатых графинах. Даже официанты — со стажем в десятилетия.
Дом кино являлся для Хруцкого своеобразной машиной времени. Приходя сюда, он возвращался в свое прошлое, в те веселые дни, когда шампанское и коньяк лились рекой, а сам он был удачлив, успешен и крепок; не один спарринг успешно провел в соседнем туалете.
Маститый киносценарист Эдуард Володарский рассказывал мне на похоронах, что именно туда, в туалет на четвертом этаже Дома кино, и привел его при первом же знакомстве Эдуард Анатольевич, чтобы поставить точку в застольном литературном споре. До кулаков, к счастью, дело не дошло, но крепкая мужская дружба завязалась у них навсегда...
Дядя Эдик жил как бы в двух измерениях: телом — в дне сегодняшнем, мыслями и душой — во вчерашнем. («Странное ощущение причастности сразу к двум столетиям», — написал он однажды.)
Прошлое нравилось ему больше. Оно было честней, светлей, понятней. Таким же, как его фильмы и книги...
* * *
Три фотографии: целая жизнь, запечатленная на бумаге. Первый снимок сделан в конце
Второе фото — зрелый, успешный журналист в белой рубашке с завязанном по моде тонким галстуком отстукивает что-то на пишущей машинке; этакий светский лев «эпохи застолья».
И наконец, третий снимок. Дядя Эдику уже за 70, но он по-прежнему элегантен, красив, обаятелен. Лукавый взгляд. Пышные усы. Неизменный твидовый пиджак. Короче, пижон на пенсии.
Хруцкого невозможно представить, подобно Анатолю Франсу, в халате и домашнем колпаке. Всегда собран, подтянут, источает дорогой аромат.
Старость ему удивительно шла. Была в нем какая-то, что ли, значительность, барственность. Раскатистый бас, гренадерский рост, благородная седина.
Всегда в прекрасном расположении духа, весел, доволен жизнью. Над ремнем — внушительный и уютный живот.
— Как дела, дядя Эдик?
В ответ нараспев:
— И-зу-ми-тель-но.
Даже когда в последние годы тяжело болел и бас сменился хрипом, все равно: «И-зу-ми-тель-но».
Иногда дядя Эдик загуливал. К моменту нашего знакомства происходило это, правда, нечасто — все-таки ему было уже хорошо за 60. Сам он называл сей процесс «поездкой в черный город». Во время «поездок» Хруцкий любил совершать турне по местам своей боевой юности: Патриаршие, Арбат, Тверской бульвар. Везде полагалось зайти в ресторан и выпить рюмку-другую. Если на улице встречался милиционер, с ним обязательно составлялась наставительная беседа.
В нем вообще было много мальчишеского, озорного. Выпивая, начинал вдруг рассказывать, как в
Другой излюбленный его рассказ — про геройскую службу в угрозыске; хотя — я это точно знаю — в МВД не служил он ни дня (не считая короткого периода работы в милицейской газете). В этом не было тартареновщины или хлестаковщины. Просто дядя Эдик настолько любил своих героев, что невольно начинал себя с ними отождествлять; такое часто происходит с людьми творческими, увлекающимися.
В популярном сериале «На углу у Патриарших», снятом по его сценарию (эту ленту повторяют по праздникам каждый год), дядя Эдик, подобно Эльдару Рязанову, снялся в эпизодической роли. Он сыграл прокурора.
Костюмеры надели на него синий мундир, и пока киногруппа выставляла свет в кабинете, Хруцкий пошел бродить по коридорам.
Съемки проходили в отделении милиции, поэтому Хруцкий смотрелся в своей форме весьма (любимое его словечко!) органично. В это время в околоток привели бродячих цыган, которые, признав в нем самого главного, бросились за защитой:
— Начальник, отпусти...
Дядя Эдик настолько вошел в роль, что немедленно приказал дежурному всех освободить. Он был так убедителен, что и дежурный ни на секунду не усомнился: перед ним большой прокурорский чин. Цыган выпустили...
Благодаря Хруцкому я и сам, кстати, снялся в эпизодической роли. На одном из застолий в Доме кино его друг, режиссер Всеволод Плоткин, позвал меня сыграть главного редактора в своем сериале. Это стало пиком моей журналистской и киношной карьеры, хотя тисненное золотом удостоверение Союза кинематографистов было у меня уже прежде — опять же благодаря дяде Эдику. Документ он выписал мне как председатель ресторанной комиссии, чтобы я мог бывать в ресторане Дома кино в любое время.
Но без него идти туда мне почему-то никогда не хотелось...
Понятно, что все мы родом из детства. В Хруцком эта детскость носила какой-то особо глубокий след. Мальчишество прорывалось из него то и дело.
Хруцкий повзрослел слишком рано, не успев вволю наиграться в детстве. Когда началась война, ему было всего 8 лет.
Вот и доигрывал он потом всю жизнь. Ему нравилось напускать на себя туману, многозначительно закатывать глаза, интересничать. Весь его образ — многоопытного, битого-перебитого романтика — это тоже была своего рода игра. Очень, кстати, удачная...
Человеку столько лет, на сколько он себя ощущает. Дяде Эдику, по моим подсчетам, было лет
У Хруцкого было множество интереснейших замыслов. Он хотел написать о своем тесте, первом председателе КГБ Иване Серове, оставившем после себя неизвестные дневники. Мечтал закончить трилогию под условным названием «Время жестоких»; это должно было быть масштабное полотно о преступности в советские и российские времена и о безоговорочной победе «колбасной революции» (еще одно его выражение). Планировал запустить новый сериал.
Ничего этого уже никогда не будет.
* * *
Мы почему-то стесняемся своих чувств. А когда спохватываемся — поздно, поезд ушел.
При жизни я не успел сказать ему всего, что хотел. О том, как я любил гулять с ним по Москве и приходить в его дом, где в любое время дня и ночи на плите стояла кастрюля с супом — лучшая, по мнению дяди Эдика, закуска. Как благодарен я, что буквально силой заставил он меня выпустить первую книгу в его издательстве «Детектив-пресс» и даже сопроводил своим предисловием. Да мало ли о чем можно сказать человеку, с которым ты близок.
Никогда не забуду, как в конце столетия меня травил тогдашний министр внутренних дел Рушайло. Первый, кто предложил мне отсидеться у него на даче, был именно Хруцкий. Сегодня понимаю: ему, человеку, считавшему себя частью милицейской системы, этот выбор дался очень непросто.
Спасибо тебе, дядя Эдик...
Я не смог почему-то это сказать на панихиде: слова, как назло, выходили какие-то казенные.
Прощались с дядей Эдиком в кинозале Дома кино. (А где же еще?) Гроб стоял на сцене, люди сидели в зале. Думаю, ему, человеку киношному, такой финал очень бы глянулся...
Поминки были там же. Я взял грех на душу: не пошел.
Без дяди Эдика идти в ресторан Дома кино показалось чем-то противоестественным.
И билет Союза кинематографистов теперь, наверное, мне никогда не понадобится...
материал: Александр Хинштейн
