Броневой человек

«Только не задавайте мне вопросов, на которые я уже тысячу раз отвечал, иначе ничего не скажу», — поставил жесткое условие Леонид Сергеевич Броневой, согласившись на интервью, которых не дает по определению. Ну и задачка! Это значит, ни про то, как он по-узбекски вел на радио передачу, ни про драки в шашлычной, где он играл на аккордеоне, ни про папашу Мюллера, наконец… Ну как без Мюллера-то?! Пришлось сильно постараться. Получилось очень грустное интервью…

Сегодня Броневому исполняется 80 лет. Удачи и крепкого здоровья вам, Леонид Сергеевич!

И смейтесь, пусть даже сквозь слезы…

«Мужчина не должен нравиться»

— Леонид Сергеевич, вы в общении тяжелый человек? Кажется, что и друзей у вас нет. Да и зачем вам друзья, у вас жена прекрасная.

— С одной стороны — да, мне очень повезло с женой. Мы живем вместе уже 38 лет, а знакомы все 45. Ну а иметь мало друзей научила меня моя долгая жизнь. Возможно, неправильно научила, но уж как есть, так и есть.

— Легенды о вашем непростом характере исходят еще из того, что якобы в свое время вы послали очень далеко Олега Павловича Табакова.

— Это неправда! Мне рассказали, что эта ложь тиражируется в Интернете. Кто-то без моего ведома открыл чуть ли не два сайта и помещает все, что считает нужным. Никогда и никуда я не посылал Олега Павловича, я его очень люблю и уважаю. Пишут, что якобы я его послал после того, как он мне отказал в работе в «Современнике», а потом через некоторое время пришел опять приглашать меня, когда я уже был в Театре им. Пушкина. Но это абсолютная ерунда. Я показывался не Табакову, а Олегу Николаевичу Ефремову. Ефремов не стал меня брать по своим причинам и попросил Олега Павловича сообщить мне об этом. Я ждал за дверью. Вот и все.

— А часто встречаете среди артистов порядочных людей?

— У каждого артиста складывается своя судьба, и не у всех она удается. У многих доля очень печальная. И кончается это обычно, к сожалению, спиртным, как убежищем от этих несчастий. Я не буду шельмовать своих коллег. С одной стороны, это вроде мужская профессия, потому что она очень трудная физически и морально, требует огромных сил от человека. А с другой — и не очень мужская. Она заставляет человека пытаться нравиться режиссеру, зрителю. Это ужасно. Это есть насилие над собой. Мужчина не должен нравиться, у него это не должно сидеть в подсознании. Меня последние лет 60 это очень раздражает. Я подавляю в себе подобные чувства, чтобы не было конфликта. Но это издержки.

— Когда вы работали с Эфросом в Театре на Малой Бронной, артисты выступили против него, и он ушел. Вы в тот момент не пошли против Эфроса?

— У нас с ним были сложные отношения. Творческие — нормальные, а человеческие… Когда он пришел, у него сразу было ко мне какое-то то ли недоверие, то ли подозрение. Оно читалось во всем. Поэтому он в основном давал мне роли крайне негативного плана. Возможно, это отразилось на мне, потому что, когда много-много лет получаешь одних подлецов, это очень действует, с этим трудно сражаться. Когда он возглавлял наш театр, положительной у меня была только одна роль, и то потому, что на этом настоял драматург Алексей Арбузов. Это Блохин в «Сказках Старого Арбата». Но об ушедших говорят или хорошо, или ничего. Не надо трогать тех, кого уже нет.

— Потом Эфрос на Таганку ушел, где его травили актеры. Вы видели это со стороны и как ко всему относились?

— Когда он собирался уходить, спросил: не хочу ли я с ним работать на Таганке? Он во второй раз хотел там поставить «Вишневый сад». Первый спектакль был совершенно замечательный с Демидовой, Высоцким. Эфрос мне сказал: «Я хочу, чтобы Яковлева сыграла Раневскую, а вы Гаева». Я ему ответил: «Несмотря на все плохое, что существует в Театре на Малой Бронной, вам уходить на Таганку не надо. Все-таки театр на Бронной относительно интеллигентный, очень вас уважающий, и многие вас просто любят. А на Таганке обстановка бандитская, там вам предстоят ужасающие вещи, оскорбления. Там многие люди пьют с утра до вечера, нет никакой дисциплины, там анархия — мать порядка». Я как будто знал: все это произошло с ним на самом деле.

— По вашим словам, отрицательные роли как-то сказываются на вашем характере. Но в представлении очень многих людей вы крайне доброжелательный человек…

— Но если человека в течение многих лет ежедневно бить по голове и говорить, что ты подлец, негодяй, уголовник, бессовестный и отвратительный, то даже спустя очень долгое время от этого трудно отделаться. Я не говорю, что хорошо из года в год сообщать: «Ты прекрасный, очаровательный, замечательный…» Это тоже ужасно, потому что тогда человек начинает думать: он выше других. Это обратная сторона медали. Но мне-то как бы говорили, что я негодяй. От этого пришлось защищаться. Со многими режиссерами, артистами я старался в жизни не общаться, только на сцене, в спектаклях, на репетициях — «здрасьте», «до свидания». Точно Грибоедов сказал: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Это значит, что нужна дистанция. Режиссеры говорят, что у них должна быть дистанция по отношению к артисту. Это правильно, ведь фамильярность недопустима. Но артист тоже должен соблюдать дистанцию и не давать приближаться к себе больше, чем он считает нужным, ни режиссеру, ни своему коллеге-артисту.

— Часто артисту для того, чтобы получить роль, приходится унижаться перед режиссером. Себе такого никогда не позволяли?

— Однажды Табаков мне предложил быть председателем экзаменационной комиссии в студии Художественного театра, которую я заканчивал в 1955 году. И вот я посмотрел студенческий спектакль, что-то мне понравилось, а что-то удивило своим несовершенством. Потом, когда был собран выпускной курс, многие говорили всякие громкие и пафосные слова об искусстве, о будущем, о радостном творчестве. А я сказал: «Ребята, это все идеалистическая демагогия. Вы идете в профессию, требующую бесконечного терпения, которое должно помогать переносить те унижения, которые вам предстоят. И если у вас хватит терпения, если ваш талант не убьется этим страшным, унизительным, зависимым состоянием, если вы еще не пропустите удачу, случай и поймете, что это ваш случай, за который нужно немедленно зацепиться, то это только десятая часть того, что вам предстоит». И подписал дипломы. Это мое выступление очень не понравилось ни Ефремову, ни всем педагогам. Но ведь надо говорить правду, а не то, чтобы потом человек обливался слезами и вспоминал все эти благие пожелания, понимая, что он попал в страшные жернова.

— Вам ведь тоже приходилось испытывать эти унижения?

— Я отвечал на унижения очень сильно и мгновенно, никогда не терпел их. Другое дело, что все равно оставался зависимым. Это как бунт рабов Спартака. Ну что ты можешь сделать? Убить? Но это тюрьма. Ударить — это тоже тюрьма. Но я мог очень сильно ударить словом в ответ на хамство. Это у меня было с очень большими режиссерами.

— Но ведь и словом можно убить. И были такие моменты, когда артисты не выдерживали режиссерского насилия над собой.

— Был один крупный режиссер, который однажды на репетиции довел до слез артистку. Я ее почти не знал, только что познакомился. Она плакала, а режиссер закричал ей из зала: «Что у вас из всех дырок течет?» Я ему со сцены сказал: «Ну нельзя же так разговаривать с людьми, которые слабее вас, зависят от вас, да еще это люди женского рода». Он закричал на меня: «Я же не вам это говорю!» «Конечно, — отвечаю, — вы мне не скажете, потому что я сейчас возьму стул и ударю вас по голове». «Милиция!» — заорал он. Да, мало что тебя унижают, нужно еще уметь заставить себя не вмешиваться, когда при тебе унижают другого. Но это не каждый может. Я, к счастью, никогда не умел этого.

«Нашего театра кризис не коснулся»

— А давайте поговорим на более «веселую» тему. Как переживаете экономический кризис?

— Я не знаю, что это такое. Мне никто не объяснил, где начался этот кризис. Говорят, Буш его начал. Как он начал, объясните мне?! Я не разбираюсь в финансах и не понимаю, почему нефть падает в цене, а доллар повышается. Людей увольняют, снижают зарплату, но, к счастью, пока наш театр это минует, потому что во главе стоит Марк Анатольевич Захаров и директор у нас очень хороший — Марк Борисович Варшавер. Куда бы мы ни ездили, у нас всегда битковые аншлаги. Недавно в Израиле были, в Петербурге — люди по стенам стоят. А насчет кризиса — ни я ничего не понимаю, ни моя жена. Мы, наверное, темные. Я не понимаю, что такое Интернет. У нас с супругой даже нет мобильных. Ну что ж сделаешь, каждый живет, как может, в силу своих устоявшихся дурных привычек.

— Но вас вообще как-то трудно даже представить с мобильником. Зачем под всех подстраиваться?

— Я уже не могу жить так, как раньше. У меня меньше сил, я становлюсь более обидчивым, более мнительным, в чем-то терпимым, а в чем-то и нет. Я не консерватор, наверное, но и не демократ тоже.

— Когда мне сейчас говорят: «Ой, смотрите, как плохо, кризис», я отвечаю: «Ну не 41-й год и не 37-й, выживем». Но ведь именно вы хорошо знаете, что это за годы…

— Несмотря на этот кризис, на коррупцию, на то, что никто не понимает слово «свобода» без слова «ответственность», несмотря на многие сегодняшние недостатки, это время все равно гораздо лучше и прекраснее, чем прошлое. Молодые не знают, что было за время, когда царил общий страх, когда люди стучали друг на друга, когда главным законом являлось «не высовывайся», уравниловка для всех. Даже рабочий, который без указания посмеет перевыполнить норму, получит не только от своих коллег-рабочих, но и от начальства. И цензура придиралась не только к тому, что пишут авторы, но даже к интонации артиста: «Так нельзя говорить! На что вы намекаете?» А сегодня, если у тебя есть голова, желание и силы, ты можешь заработать и быть свободным. Ты можешь говорить почти все. Но всю правду нельзя говорить друг другу, иначе человечество бы уже вымерло. Люди же не говорят друг другу: ты — дурак, ты — идиот или ты — вор.

— Да выйдите на улицу, такое слышно на каждом шагу.

— Все равно это не так страшно, как было при Сталине. Зато сейчас почему-то все восклицают: «Сталин! Сталин!» Говорят, при советской власти магазины были полными. Может, они и были полными до войны, но не было денег. А потом, когда все исчезло в одночасье, то надо было с заднего входа заходить и в поликлинику, и в магазин, что-то тихо просить.

Я рад за молодежь, потому что у нее нет комплексов. А то, что они хотят быстрее заработать, это замечательно. Кстати, замечательный офтальмолог Святослав Федоров сказал однажды: «Мужчина, который дожил до 40 лет и не сумел заработать или даже украсть для того, чтобы обеспечить свою семью, — цена ему — копейка в базарный день!»

«Даже из жизни нужно уйти вовремя»

— Вашего отца посадили в 37-м на 10 лет. А когда он вернулся, мама не захотела жить вместе с ним…

— То время разрушило мою семью, но у меня нет зла на все это. Когда-то я вообще не понимал, что происходит. Потом стал понимать, стал обижаться. А на обиженных воду возят. Наверное, так должно было случиться. Я вышел в жизнь совершенно нищим, когда поехал в Ташкент учиться в театральный институт. Главное чувство, которое запомнилось мне тогда, — это голод: до войны, во время войны, после войны. Бесконечное чувство голода, когда хочешь есть. Желудок становится маленький, как орешек. Но благодаря молодости я все перенес.

— У вас нет обиды на маму?

— Нет. Мама, когда ей было 80 лет, рассказала мне, как она и две ее сестры воспитывались в детдоме. Я только тогда понял, почему она такой сильный и довольно жесткий человек. Ей было семь, средней сестре — пять, младшей — два года. Ее мать, моя бабушка, их бросила, уехала в Париж с любовником. Через несколько лет вернулась и, соответственно, получила определенное отношение от своих дочерей. Раньше мама мне это не говорила. Я был просто поражен.

— А потом вы с папой встречались?

— Когда он вернулся, стал все время говорить, что Сталин ни в чем не виноват и посадили его правильно. Затем ему вернули золотой значок «50 лет в КПСС» и орден Красной Звезды с порядковым номером 36 (37-й был у Орджоникидзе). А потом отец меня и спрашивает: «Ты почему не в партии?» Я говорю: «Артист не должен быть в партии». Он: «Партия тебе все дала». Я: «Это тебе она дала 10 лет с правом переписки, скажи ей спасибо». Мы с ним не общались. Мама была очень умным человеком, очень сильным. Она правильно поступила. Хотя, когда мы с ней были в ссылке в Кировской области в городе Малмыш, она несколько раз писала Хрущеву, который тогда возглавил компартию Украины, хотела что-то узнать про отца. Но он ей не ответил. А к нам в ссылку прислали бумагу, мол, если она откажется от фамилии мужа, то нас, может быть, на год раньше отпустят. Она не отказалась. Через много лет я спросил ее: «Почему ты не стала менять фамилию?» «Вырастешь, поймешь — это для тебя», — ответила мать.

— Между тем вы всегда были человеком предприимчивым, даже в самые голодные для вас времена и на аккордеоне в кафе играли, и в домино деньги выигрывали.

— В домино на Тверском бульваре я играл, потому что у меня на руках были 4-летний ребенок, тетка-калека, покойной жены моей родственница. Их надо было кормить. А на аккордеоне ночами в закусочной у Туркменского базара играл потому, что прожить на студенческую стипендию в Ташкенте было нельзя, можно было только умереть с голоду.

— Чем сейчас ваша дочка занимается?

— Она живет в Москве, замужем. Общаемся мы крайне редко.

— Вы говорили — ужасно, когда тебе все время на ухо шепчут: «Ты — гений, ты — лучший». А разве ваша супруга, Виктория Валентиновна, так вас не называет?

— Никогда в жизни за 45 лет знакомства она этого не говорила. И мама мне никогда этого не говорила. Посмотрев мои спектакли, она оценивала: «Ничего, неплохо». Это был ее максимум. Жена у меня человек сдержанный. Может, она кому-то про меня скажет так, хотя вряд ли, но мне точно никогда не говорит, и я этому очень рад. Нельзя пинать человека, но нельзя его и восхвалять. Талант — это чувство меры. Даже из жизни надо уйти вовремя, чтобы соблюсти чувство меры.

— Вы были в очень хороших отношениях с Александром Абдуловым. Скоро уже год пройдет со дня его смерти…

— Саши очень не хватает. Собираемся мы на репетицию, Захаров говорит: «Вот нет Абдулова, некому с утра пошутить, сказать перед репетицией что-то веселое».

— Говорят, вы часто обижались на театральных критиков.

— Последние 10 лет я уже не обижаюсь на критику, я ее просто не читаю. И не обращаю внимания ни на хорошее, ни на плохое. Где-то на обложке появилась моя физиономия, а я думаю: зачем все это?

— Получается, стали мудрым человеком?

— Я стал старым человеком, а стал ли мудрым — не знаю. В старости человек приближается к тому, с чего он начал, то есть к рождению. Это замкнутый круг.

— Но видите плюсы в своем возрасте?

— Нет, не вижу. Вижу, что человек устает быстрее, чем нужно. Что приходится сопротивляться заболеваниям, слабостям, погоде. Нужно беречь силы для работы, пока еще на ней держат. А не работать совсем нельзя — это смерть на другой же день, и примеров тому много. Так что я не вижу плюсов в своем возрасте. Не вижу. Я понимаю, почему так вовремя Пушкин ушел, Лермонтов, Есенин… Абдулов, Володя Высоцкий. Ну что же, жить до старости и хвалить старость? Нет, я не хвалю ее, я принимаю ее как неизбежность. Но борьба бесполезна. Просто человек прижат к стене и прижимается все ближе и ближе.

Александр Мельман